Я должен поститься, выполнять все монастырские требования — это ухудшает состояние моего здоровья.
— А вы не думаете покинуть монастырь? Я советую вам поторопиться.
— Нет, доктор. Что я начал — должен довести до конца…
— Разрешите выслушать вас?
— К чему? Я и сам знаю, что там происходит.
Сильный приступ кашля подтвердил, что творится в его груди.
Аслан старался не вызывать больного на разговор, так как видел его страдания. Но у инока была потребность говорить, словно он давно не имел возможности делиться с другими.
— Несколько раз мне пришлось побывать в деревнях: пытался завести беседу с крестьянами. Я на собраниях способен был говорить целыми часами, и тема для разговора никогда не иссякала, а здесь, среди крестьян, я не знал, о чем говорить. Я не знал их языка, мне недоставало соответствующих их понятиям слов, подходящих оборотов речи. Часто простая сказка, поговорка, рассказ о каком-либо мученике может большему научить крестьянина, чем все наши философские рассуждения. Вот почему я чувствую себя совершенно неподготовленным к тому званию, которому намерен посвятить себя. Нужно начинать сызнова. Иногда задают вопросы, на которые ты не в состоянии ответить — и этого достаточно, чтоб счесть тебя за круглого невежду…
— А вы эту заботу возложите на других, а сами займитесь вашим литературным трудом.
— Если б позволили мне! Игумен сильно донимает меня.
— Будьте покойны… Скоро сменят его,
— Это будет счастьем для меня…
— Вместо него назначат одного из «наших»,
— Еще лучше, — и лицо инока просияло от радости.
— В настоящее время вы над чем работаете?
— Ничего не пишу. Иногда веду заметки. Если не помру, быть может, что-нибудь из них в будущем и получится… Но мне недостает книг, страшная нужда в них…
— И в этом отношении будьте покойны. Мы пришлем к вам одного достойного юношу… Он будет снабжать вас книгами.
— Кто он?
— Питомец венецианских мхитаристов.
— Да, помню… О нем мне писали. Он уже приехал?
— Да! Теперь он в Муше.
— А кто этот юноша? — спросил инок про меня.
— Я привез его к вам в ученики, — ответил смеясь Аслан. — Будет смотреть за вами, прислуживать и учиться у вас.
Инок рассмеялся в свою очередь.
— По старинному монастырскому обычаю… Все наши отцы святые имели при себе служек-учеников. У меня такой имеется — придурковатый. Но я истосковался по другу, хорошему другу. Одиночество убивает меня. Не с кем словом обмолвиться. Прежде здесь меня звали «Немой». Но теперь язык у меня развязался. Хочется говорить и говорить. Быть может потому, что скоро придется замолчать навсегда…
— Вот новый ученик извлечёт пользу из вашей словоохотливости, — заметил в шутку Аслан.
Инок ничего не ответил и попросил разрешить прилечь. Мы встали. Аслан привел в порядок постель и хотел было помочь ему улечься, но тот запротестовал.
— Благодарю, еще найдется силы, не так уж я ослаб…
Он прилег на подушки и спросил меня:
— Как тебя зовут?
— Фархат, — ответил я и покраснел.
— Ну-ка, Фархат, приступи к исполнению своих обязанностей: ступай в смежную комнату, растолкай спящего слугу моего и скажи ему, чтоб приготовил для нас вкусного кофе. Кофе принесешь сам… Покажи-ка себя!
Я понял, что кофе — лишь предлог выпроводить меня. Я тотчас же вышел из кельи. Комната слуги была обставлена значительно лучше, чем келья хозяина.
Я застал слугу спящим на деревянной кровати, вся комната дрожала от его тяжелого дыхания. Это был здоровенный юноша, почти моих лет. Я толкал его в бок, но он не просыпался. Тогда я схватил его обеими руками и принялся трясти во всю мочь. Спросонья вскочил он с постели, увидя в комнате незнакомое лицо, подумал, что хотят его убить иль ограбить. Он тотчас же схватился за толстую дубинку. Недешево бы я отделался, кабы не крикнул:
— Барин требует подать кофе!
Слуга гневно посмотрел на меня и пробормотал:
— Ну, так и сказал бы! Нечего было тревожить спящего человека!
Я тотчас же смекнул, с кем имею дело, кто будет моим сотоварищем. С первой же минуты дело у нас пошло на лад.
Не глядя на меня, он прибавил свету в светильнике, затем стал разводить в камине огонь, расщепляя дрова голыми руками, словно пальцы у него были из железа.
Я подумал, что у подобных дуралеев должна быть непременно слабая струнка; взял его дубинку, поднес к свету и сказал:
— Какая у тебя славная дубинка!
Он позабыл про кофе и подошел ко мне. Видно, моя похвала пришлась ему по сердцу.
— Из какого дерева?
— Кизиловая. Я сам срезал в лесу, — ответил он с особым хвастовством. — Один курд за нее мне барана предлагал — не отдал. Я сам выстрогал ее, разукрасил.
— Хорошая, очень хорошая дубинка. А ты сам откуда?
— Чудак человек! Из Шатаха!
По-видимому, все обязаны знать шатахцев! Я принялся вышучивать его.
— А ты из того родника пил воду?
— Из какого родника?
— Из которого люди уму-разуму набираются.
Он расхохотался. Необычайные сумасбродства шатахцев приписывали воде одного общеизвестного родника, находившегося на их родине. Мы подружились.
— Как ты попал сюда?
— Мой барин прежде проживал в Шатахе, когда переехал сюда, привез с собой и меня.
Я напомнил ему, что дрова разгорелись и время поставить кофейник на огонь.
Он положил по кирпичу по обеим сторонам огня, наполнил кофейник водой и поставил греть.
— Хороший человек твой барин? — спросил я его.
— Если бы был дурной, стал бы я жить у него? — удивился он моему вопросу. — Я б и у родного отца не остался, будь он дурным.
— Не притесняет тебя?
— Зачем притеснять? Славный он человек. Приготовлю поесть — поест, нет — слова не скажет. Вот и сейчас. Не понесу кофе — не рассердится.
— Но ведь ты не должен сердить его.
— Я понимаю. Всегда стараюсь не сердить. Все хозяйство у меня в руках. Деньги всегда на столе. Сколько захочу — могу взять. Никогда не спросит, куда девал деньги.
— Но ведь ты, конечно, не присвоишь его денег.
— Конечно, нет. Если он и не спросит, перед богом-то я ответчик!.. Когда он кашляет, сердце у меня горит, как в огне… Понять не могу, почему он так много кашляет.
При последних словах голос его дрогнул, и он пальцами утер глаза. Видно, этот чудак любил своего господина.
Я напомнил ему, что вода закипела. Он подошел к печке, снял с кофейника крышку и насыпал молотого кофе в кипящую воду. Кофе вспенилось. Он отставил кофейник в сторону и принялся вытирать чашки.
Меня удивляло, почему он не интересуется, кто я, откуда, как попал к нему в комнату. Он обращался со мной, как с давнишним знакомым.
— Я остаюсь у вас, у твоего барина, — сказал я. Он обрадовался.
— А что будешь делать? — спросил он, оставив чашки и подходя ко мне.
— Буду грамоте учиться.
— Да, мой барин большой грамотей. Все время пишет, читает.
На него опять нашла дурь. Он как будто почуял во мне будущего соперника по ремеслу.
— А ну-ка давай померимся силами, — сказал он и схватил меня за рукав.
Не дожидаясь моего согласия, он, как настоящий борец, схватил меня обеими руками за пояс, хотел приподнять и повалить на землю. Поневоле пришлось мне оказать сопротивление. Силы оказались равными. Долго мы теребили друг друга, пока не повалились на кровать. Доски затрещали, и кровать провалилась под нашей тяжестью. Взбешенный, он поднялся и хотел продолжать борьбу. Я отказался. Оказывается, при падении мы задели приставленную к стене дубинку, она с силой ударилась о стоящий на огне кофейник, вода пролилась на огонь и сероватые клубы пара наполнили маленькую комнату.
Можете представить мой стыд и смущенье! В смежной комнате, вероятно, услышали нашу возню. Что могли подумать обо мне Аслан и Немой? Какой я невоспитанный и неотесанный парень! Не мог повести себя прилично с простым слугой, полудикарем! Этот случай, среди всех других забытых происшествий, остался в моей памяти, как яркое доказательство моей невоспитанности той поры, когда Аслан поручил меня Немому.
После произведенного нами бесчинства чуть не произошло и другое. Упрямый шатахец не хотел вновь развести огонь и приготовить кофе, не разрешал и мне сделать это. Он твердил: «Видно, так угодно было богу; если б господь пожелал, кофейник не опрокинулся бы». А нашу глупость он не принимал в расчет.
Из соседней комнаты Аслан позвал меня. Я вошел в келью — и немного успокоился. Оказалось, они не слышали шума нашей борьбы. Даже позабыли о том, что заказали кофе. Чем они были заняты? Я молча сел на прежнее место. Инок по-прежнему лежал на кровати. Аслан сидел против него. Оба молчали, погруженные в глубокую задумчивость. Это, по-видимому, была передышка после горячего спора. Положив голову на подушку, Немой смотрел в потолок. Но вот опять приступ кашля. Больной приподнялся и стал что-то искать. Аслан подал ему платок. Инок быстро поднес его ко рту. Я заметил на платке красное пятно… печальное, как смерть, обманчивое, как надежда… Совесть мучила меня, и я рассказал, что произошло между нами в комнате слуги.
— За ним водятся подобные чудачества, — заметил с улыбкой Немой. — Он — родное детище своего края. Своими чудачествами он часто развлекает меня.
— А почему он не приготовил кофе во второй раз? — спросил Аслан.
— «Видно, богу не было угодно… если б господь пожелал, кофейник не опрокинулся бы», — так он сказал мне.
— И не он один так думает, Фархат, — обратился ко мне Немой, — существуют целые народы, которые так же мыслят; в силу своего невежества опрокидывают и выливают чашу счастья, а вину взваливают на бога — «богу не угодно было!»…
Нам приготовили место для ночлега в другой келье, неподалеку от кельи инока. Не желая долее беспокоить больного, мы простились с ним. Перед уходом он спросил Аслана!
— Утром мы увидимся, не так ли?
— Конечно, — ответил Аслан.
Мы пошли в свою келью.
Последнюю ночь я проводил с Асланом… Утром он должен был пуститься в далекий путь. Кто знает, быть может, нам и не придется встретиться… Я отдал бы все, если б эта ночь продлилась месяцы, годы, лишь бы мне быть с Асланом, смотреть на него без конца, слушать его речи. Поэтому я не давал ему покоя, приставал к нему с вопросами, несмотря на то, что из комнаты Немого он вышел в весьма печальном настроении. По-видимому, болезнь любимого друга сильно огорчала его.