Внимательным образом познакомившись с теряновской рукописью перевода романа, которая хранится в Ереванском музее литературы и искусства имени Е. Чаренца, мы еще раз убедились, с какой ответственностью великий поэт перевел «Искры».
Перевод написан бисерным почерком. В рукописи Теряна имеется множество исправлений, сделанных красными чернилами, рукой самого поэта. Некоторые сокращения сделал поэт в тексте романа, по праву считая эти места излишними. Так, например, опущено описание ловушки охотника Аво.
Стремясь найти адекватное подлиннику в русском языке, Терян был в постоянном поиске наиболее точных поэтических слов. Его перевод отличается емкостью художественного слова. Переводил он так, чтобы «словам было тесно, а мыслям просторно», чтобы придать словам эмоциональный заряд и согреть лирическим дыханием — именно этими средствами отличается высокохудожественный перевод Теряна.
Остается лишь сожалеть, что у Теряна не было времени и возможности перевести и второй том романа. Но и этот перевод следует рассматривать как дань любви и высокой оценки литературного наследия Раффи. Целью Теряна, как это сказано выше, былo познакомить широкие круги русских читателей с тягчайшими преступлениями турецких варваров не только в прошлом, но и в том же 1915 году, в дни геноцида армян. Именно в этом и заключается политическое значение литературного подвига переводчика Раффи — Ваана Теряна.
О. Т. Ганаланян
Часть первая
Глава 1. СЕМЬЯ
Немного могу рассказать я о своем детстве. Оно промчалось так бесплодно и так быстро. Многое уже давно выветрилось из моей памяти.
Но когда я уношусь мыслью в то далекое прошлое, — нелепое и грустное, — то передо мной словно из глубокой тьмы снова встают яркие видения и в памяти воскресает невинный образ детства.
Картины далекого прошлого встают одна за другой.
Вновь вижу отчий дом, окруженный ветхой, полуразвалившейся стеной. Вижу широколиственные деревья, которые своими огромными ветвями осеняли наш домик. И снова я слышу голоса знакомых птиц и вижу их лукавые лица.
Мне начинает казаться, что очень немного прошло с тех пор. Кажется будто это было вчера…
Вот я вижу мою старую бабушку. Она сидит у дверей нашего дома. Это ее излюбленное место. Все то же старое ореховое дерево защищает ее седую голову от знойных лучей жгучего солнца.
Сидит она, как всегда, задумчивая и молчаливая. У нее на коленях дремлет старый и закадычный ee друг — огромный мохнатый кот и видит сладкие сны…
Милая бабушка! Все также добротою веет от темно-желтого, морщинистого твоего лица, все также ласково и любовно глядят на меня жалостливые твои глаза! И вот, чудится мне, что слышу мудрую твою речь.
— Фархат, дитя мое, не ходи ты в темноте с обнаженной головой, злой дух поразит тебя в голову…
— Фархат, смотри, милый, крестись, когда зеваешь, гляди как бы нечистый не проник в тебя…
— Брось ты жвачку, не жуй на ночь, — это, голубчик мой, тревожит сон мертвецов…
И сколько было этих поучений и предостережений!
Она предостерегала меня от опасностей, ожидающих человека, который подходит к развалинам, проходит один мимо кладбища… Она не позволяла мне играть с черными кошками…
Бабушку мою звали Шушан. Это имя она унаследовала у своей матери. Сколько было ей лет я и теперь не знаю. Но она была очевидцем таких событий, над которыми промчались века…
Несмотря на это, она нисколько не утратила бодрости. Неустанная, как машина, она с утра до поздней ночи была в беспрерывном движении. Всевидящим оком она следила за всем, беспокойно спрашивала обо всем и от всех требовала отчета. До самой своей смерти, она не выпускала из рук бразды правления и, как знак своей верховной власти, подобно скипетру, она держала в своей руке деревянный половник, которым сама разливала нам обед и ужин.
До самой ее смерти все в нашем доме — от мала до велика — с безропотной покорностью и смирением подчинялись ее воле и чтили ее авторитет.
Бабушка была очень трудолюбива. Я хорошо помню, как она долгие ночи просиживала на излюбленной козлиной шкурке у веретена и неустанно пряла.
Мне кажется, что вот сейчас я опять слышу ее тихий голос, напевающий какую-то грустную мелодию, в которую врывается скрип ее патриархального веретена.
В селе мою бабушку считали одной из самых умных старух, а в нашем доме она почиталась непогрешимой. Говоря по правде, в детстве я сам дивился ее премудрости. Она знала все.
Она знала значение и смысл всех сновидений. Знала — что значит, когда «дергает» глаз или какая-нибудь другая часть человеческого тела. Она понимала язык птиц, знала, что предвещает скворец, когда он садится на забор и посвистывает. Она не выносила зловещего крика филина и предлагала мне убить эту злую птицу, если она сядет на наш забор. Она знала почему мудрый царь Соломон проклял воробья и она знала, кто украсил головку потатуйки таким красивым гребешком из перьев. Чего-чего только не знала моя бабушка! Она мне рассказывала как настанет конец мира, как явится Антихрист. Она говорила, что окаянный Антихрист будет сидеть на огромном осле, а уши у этого осла длинные-длинные, такие длинные, что конец одного уха доходит до самого Запада, а конец другого до самого Востока. И вот, тогда-то и появятся, уверяла она, поганенькие «гоги и магоги» — это малюсенькие людишки, такие малюсенькие, что мои лапти могут служить для них домом.
Но больше всего я любил ее сказки.
Я еще живо помню некоторые из этих сказок, которые она мне рассказывала по ночам. Бывало, начнет она рассказывать сказку и тянет ее всю неделю. Ах, как прелестно она рассказывала! Мне все было так понятно, и так приятно было слушать ее! Но когда она начинала рассказывать о дэвах, о злых духах, о всякой нечисти и о преисподней, то мне становилось невыносимо страшно, мной овладевал ужас… А больше всего я боялся, когда она рассказывала о мертвецах…
Но когда умерла сама бабушка, я ее совсем не боялся. Она спокойно лежала в гробу и, казалось, спала. Лицо у нее было такое же доброе, приветливое как и прежде. Я нисколько не сомневался, что ее душа полетит к ангелам, так как она была добрая и никогда не била меня. На ее похоронах я очень много плакал, Мать мне говорила тогда, что настанет день и наша бабушка встанет из гроба. Господи, как это меня радовало!..
Мою мать звали Нигяр. Видели ли вы цветок, который уже увял, не успев еще распуститься? Такова была моя мать.
Бедная женщина! Никогда не забыть мне твоего бледного печального лица!
Почему ты была такая невеселая? Почему глаза твои глядели так грустно и в них почти никогда не высыхали слезы?..
Моя мать была худая, стройная женщина со слабым сложением. На ногах она всегда была больна, но никогда не ложилась в постель.
— Кто же будет смотреть за моими детьми, — говаривала она, когда ей советовали лечь в постель поотдохнуть, набраться сил, окрепнуть малость.
Целыми днями она не знала ни отдыха, ни покоя. То она пекла, то стряпала, то стирала, то шила и штопала.
Но не домашние заботы мучили ее и терзали. У нее было затаенное горе, о котором я в то время не знал, но теперь-то все знаю.
Во всем селе она славилась, как искусная швея и закройщица. Но за работу платили ей ничтожные гроши. За целую неделю она зарабатывала несколько мелких грошей, и на эти-то гроши мы и должны были жить.
После смерти бабушки вся забота о семье легла на плечи матери.
Сестры мои — Мария и Магдалина — еще слишком малы для того, чтоб помогать ей. Напротив, они скорее ей мешали работать. Родились они близнецами и так были похожи друг на друга, что я их всегда путал — принимая одну за другую. Мать сшила им шапочки разного цвета — Марии — зеленую, а Магдалине — красную, чтоб можно было их отличать друг от друга.
Я хорошо помню как эти два ангелочка ссорились из-за шапочек. Если случалось, что кто приласкает или похвалит Марию, то Магдалина хватала у нее шапочку и надевала на свою голову, чтоб самой стать Марией и удостоиться ласк и похвал…
Я был очень беспокойный мальчик, но несмотря на это, мать меня никогда не била. Ведь я был ее единственным сыном! И ее нежность ко мне доходила до того, что она прощала мне буквально все.
Рано утром выбегал я из дому немытый, непричесанный и целый день играл и бегал с уличными мальчишками.
Мать отчасти была рада тому, что я ухожу из дому, потому что, оставаясь дома, я всегда что-нибудь ломал, или портил, а то от безделия начинал бить или обижать сестер.
Бедные дети! С какой покорностью и терпением выносили они обиды и грубости своего брата! То, что я — мальчик, внушало им уже тогда сознание, что я выше их и поэтому могу их мучить и бить. Уже с самого детства внедрялась в них мысль, что они рабыни мужчины…
Я не давал покоя и нашим соседям. У них сложилось мнение, что я не настоящий сын своей матери, а отродье нечистого духа, подкинутое им моей матери, взамен ее подлинного сына, которого черти утащили в свое царство. Но я не был похож на черта. Напротив, я был довольно красивым мальчиком, но вместе с тем и большим шалуном.
Моя мать, конечно, не верила россказням соседок о моем происхождении и в ответ им как неопровержимый довод приводила то, что бабушка об этом ничего не сказывала. Уж ежели б что-нибудь подобное случилось во время моего рождения, то бабушка об этом наверняка бы знала. В этих делах она понимала толк…
Отца своего я припоминаю как сон.
Помню, он был сухой, высокий, сутулый мужчина. Голова у него до времени поседела. Звали его Сааком, сыном Айрапета.
Ему было всего 36 лет, но преждевременная старость наложила на его лицо свою печать.
Почему он так рано состарился? Почему он также как и мать был всегда грустен?..
Я редко видел его дома. Он почти постоянно бывал в поле или в саду. Всю весну, лето и осень он работал: то сеял, то жал, то молотил, а то работал в саду. Зимой он работал за ткацким станком. И, несмотря на это, он всегда бедствовал.