— Преступники, — продолжал Аслан, — вообще привыкли быть своими адвокатами. Все служащие, начиная с великого визиря и кончая последним заптием[52], все до одного прекрасно сознают свои провинности и. потому у них всегда наготове устный арсенал оправдательных речей. Точно такую же речь произнес сегодня и пашá.
Признать его глупым — нельзя; наоборот, он показался мне довольно умным. Я представился ему, как путешественник-европеец. Сообразно с этим и принял он меня. Он прекрасно знал, какое мнение, какие предубеждения мог иметь европеец; он знал, какие требования предъявляет к нему, как верховному правителю страны, современная культура; он знал, какой беспорядок царит в управляемой им области. Все это ему было известно. И вот свою беседу он свел к тому, чтобы правительству и лично ему самому выйти сухим из воды. Будь я наивным европейцем-путешественником, незнакомым с положением дел, я, конечно, составил бы весьма благоприятное мнение о нем и о его управлении. Люди, подобные пашé, обладают удивительной способностью выставлять себя в выгодном свете и очаровывать людей. Возьмем, к примеру, хотя бы жестоких главарей курдских племен: даже они обладают врожденным даром приводить в восторг наивных европейцев, когда те гостят в их шатрах; ведь путешественник не понимает того, что его потчуют награбленным у сотен несчастных, что хлеб этих разбойников обильно полит кровью их жертв. Беда в том, что правда, настоящая действительность берется под подозрение: в Европе отказываются нам верить, когда мы выступаем с протестом против зверств и насилий. А общественное мнение Европы имеет для нас громадное значение. Правда, мы бы не желали вводить европейцев в заблуждение, как это делают магометане, но мы хотели б, чтоб, наконец, поняли наше положение…
Аслан от природы был человек молчаливый, но когда горячился, он говорил слишком длинно и долго. В такие моменты невозможно было его прервать: он должен был высказаться до конца. Наша аудиенция у паши́ произвела на него слишком неприятное впечатление.
Несмотря на обеденное время, мастер Фанос не прерывал Аслана, он слушал с особенным интересом.
— Насколько представители магометан, — продолжал Аслан, — мастера вводить в заблуждение и обольщать чужестранцев, настолько наши представители, армяне, бездарны, и грубы. Когда европеец стучится к армянину, тот запирает пред ним двери дома; а если и впустит его, то своими бесконечными жалобами и причитаниями изводит гостя. Армянин вообще не способен защищать как подобает свои права. Чаще он молчит, предоставив все провидению. Путешествуя по востоку, европеец в большинстве случаев оставляет в стороне деревни и предпочитает города; а так как здесь не имеется приличных гостиниц — существуют лишь грязные караван-сараи[53] — он ищет приюта у частных лиц. Турецкие правители с большим удовольствием принимают их у себя.
Чужестранец никогда не останавливается в доме крестьянина или ремесленника-армянина, которые выкладывают пред божьим гостем все, что имеют; они свой патриархальной простотой могли б очаровать иностранцев. А если и случается им заходить к армянам, то непременно или к государственным чиновникам или к подрядчикам и богатым купцам. Чиновник или подрядчик не осмелится плохо отозваться о правительстве, которое поит и кормит его. А купец, как и везде, своекорыстен, он безучастен и равнодушен к общественным бедствиям. Как на беду, европейцам приходится сталкиваться лишь с армянами-купцами и потому у них, словно гвоздь в голове, засело превратное понятие, будто армянский народ состоит сплошь из купцов. А этот гвоздь и по сию пору не удается вытащить из головы европейца, убедить его, что на востоке, там, где живут армяне, процветают ремесла и земледелие; что именно они, трудолюбивые армяне, угнетены, но трудами своих рук кормят ненасытных угнетателей…
Глава 5.АРХЕОЛОГИЧЕСКИЕ ИЗЫСКАНИЯ
На следующий день мы с нетерпением ожидали прихода обещанного пашой проводника, который должен был показать нам древности города и окрестностей. Не знаю почему, мастер Фанос был против этой экспедиции, но Аслан настоял на своем.
Наконец, явился проводник с двумя, уже знакомыми нам, гавазами. Паша прислал нам двух оседланных коней, наилучших из своей конюшни. Фанос узнал проводника. Это был секретарь паши́, слывший за человека с образованием. Он был молод, веселого нрава и, как все чиновники-турки, любил выпить; вероятно потому, мастер Фанос за утренним завтраком слишком налегал на вина.
Было за полдень, когда мы тронулись в путь. Достигнув подошвы гигантской скалы, на вершине которой стояла крепость, мы сошли с лошадей и стали подниматься по стертым каменным ступеням.
Подавляющее впечатление произвела на меня крепость! Глядя на нее, человек словно становится ничтожным, теряет бодрость душевную. Эта скалистая громада, безмолвная и полная тайн, хранила в себе печальные воспоминания нашего исторического прошлого…
Аслан не пожелал сейчас же войти в крепость и принялся за обследование окрестностей. Кругом — следы глубокой древности, продолговатые клинообразные надписи на плитах. Я спросил Аслана, что это за письмена. «Меня вовсе не интересуют мертвые буквы», — безучастно ответил он.
Я был крайне удивлен. Что же в таком случае интересовало его? Что он разыскивал среди пустынных скал? Что он так часто заносил в записную книжку?
Наш молодой проводник, которого пашá рекомендовал, как человека развитого и большого знатока древностей, своей излишней болтливостью скорее мешал Аслану.
— Обратите внимание на сию глубокую расщелину: она спускается до самого низу, до земных недр, а затем извилистыми зигзагами доходит до дна озера; там раскрывается золотая дверь и показываются волшебные хрустальные чертоги. Под сенью вечнозеленых дерев там разгуливают гурии и нимфы, более светозарные, чем восходящее солнце в пурпурных лучах; там «азаран бюльбюль»[54] питается жемчугами и в клетке из слоновой кости распевает тысячи мелодий, переливается на тысячи ладов. Очарованные звуками его песни, благоуханные розы застыли в немом восторге; там живые существа не знают старости и вечно юные наслаждаются, вкушают любовь. Но золотые врата открываются не пред каждым смертным; они заколдованы, необходимо владеть таинственным талисманом, чтоб открыть их. Старик дервиш видел эти врата собственными глазами и обещал подарить мне талисман.
Аслан с улыбкой выслушал наивный рассказ турка-археолога. Указанная им расщелина представляла один из подземных ходов, служивших в давние времена дорогой для бегства или же способом сообщения с другими укрепленными местами, находившимися неподалеку от крепости.
Таких расщелин было много. Казалось, в глубине утеса помещался гигантский муравейник со множеством углублений и ходов. Но мое внимание привлекли выдолбленные в скале большие и малые пещеры, числом более тридцати. Нам удалось осмотреть лишь некоторые из них. Всюду следы былого зодчества и ремесел; на многих клинообразные надписи.
— Предание относит эту крепость и пещеры ко временам царицы Шамирам, — заметил Аслан, — здесь якобы находились кладовые, амбары и бани, здесь хранилась казна ниневийской царицы. Но, в действительности, они древнее эпохи Шамирам, хотя наш историк Хоренаци в своей археологической наивности также приписывает их ей.
— А что говорит Хоренаци? — заинтересовался я. Казалось, Аслан знал книгу Хоренаци так, как я знал Псалтырь. Он процитировал наизусть соответствующее место из истории Хоренаци на древнеармянском языке и затем перевел на современный.
— «А в пещере, обращенной к солнцу, в столь твердой скале, на которой ныне никто не в силах провести железом хотя бы простую линию, Шамирам воздвигла храмы, покои для жилья, казнохранилища и длинные пещеры, выдолбленные неизвестно с какой целью. По всему лицу камня, словно пером по воску, начертала множество письмен, приводящих смотрящего в изумление».
Я не мог судить о непреложности воззрений Хоренаци, но одно мне было ясно — все описанное им имелось налицо. Аслан говорил, что это — наследие древнейших времен, когда люди не умели еще возводить жилища, когда они жили в пещерах. Мне было ясно, что в этих огромных пещерах легко мог уместиться весь древний род.
После осмотра окрестностей мы вошли в крепость. Неприступная твердыня стоит на вершине скалистого утеса, уходящего в небо, и грозно царит над всем городом. Повсюду видны надписи, которые безмолвно глядят нам в лицо: кажется, будто они сейчас заговорят: «Не старайся разгадать нас, под покровом вечной тайны обретает древний мир»…
Бродя по крепости, Аслан лишь мимоходом осматривал надписи и прочие памятники древности, скорее для того, чтоб показать вид, будто интересуется ими. А наш молодой проводник, увлеченный легендарными повествованиями, не замечал, какое отношение проявлял к его рассказам Аслан. Он без умолку болтал. От моего внимания не мог ускользнуть глубокий интерес, с каким Аслан обследовал продуктовые склады, цейхгаузы, набитые порохом и всевозможным оружием, казармы, старинные заржавевшие пушки, дула которых были направлены на город и держали его в постоянном страхе. В старое время янычары бомбардировали отсюда Ван.
Особенно тщательно изучал он щели и потайные ходы, спускавшиеся с вершины скалы и пропадавшие бог весть где. Орлиным взглядом он обследовал их направления, размеры. Чтоб не подать повода к подозрению. Аслан, улыбаясь, задал вопрос:
— А как вы полагаете, г. секретарь, вот этот ход также ведет к хрустальному дворцу, где гурии и нимфы, возлежа под сенью вечнозеленых дерев, наслаждаются трелями «азаран бюльбюль»?
— Вы изволите шутить, г. доктор, — усмехнулся проводник, — хрустальный дворец стоит в глубине вод, а указанный вами ход, прорезая скалу, выходит к тому оврагу, часть которого видна за холмами. — И он указал рукой в сторону оврага.