— Эти фарисеи и лицемеры, о которых говорит Езник, — продолжал Аслан, — во все времена составляли большинство, они под маской благочестия развивали в себе самые гнусные страсти, Но самым губительным было непритворное соблюдение данного ими обета. Умерщвлять плоть, изнурять тело длительным постом и подвижничеством, чтоб сделать его неспособным к каким-либо влечениям — это не что иное, как своего рода духовное варварство. Ежедневно и ежечасно притуплять свой ум повторением одних и тех же молитв, чувствующее и мыслящее существо превращать в своего рода машину — разве это не умерщвление духа? Все это имело место в наших пýстынях, все это увидим мы и здесь. Подвижничеством они желали убить дурные влечения плоти, духа и сердца. Но когда тело, душа и сердце теряют способность к дурным стремлениям, тем самым они становятся неспособными и к возвышенным порывам. Человеческое существо превращается в живой труп, делается идиотом.
Рассуждения Аслана были прекрасны, но… мне хотелось есть. Холодная морская ванна возбудила сильный аппетит. Я не жалел ничего из вещей, выброшенных нами в море во время бури, вспоминал лишь белые лаваши и жареных цыплят, которых Цовик завернула в платок и уложила в лодку. С нетерпением ждал, когда нас позовут в трапезную. Когда придет монах? После обедни? Когда же кончится обедня? Уже было за полдень, а мы с раннего утра ничего не ели.
Буря не утихала. Ветер продолжал бешено реветь. Вошел лодочник, грустный и беспомощный, словно араб, потерявший в пустыне верблюда. Когда я стал утешать его, он ответил:
— Потеря лодки меня не так тревожит; я со страхом думаю о том, как проведу эту ночь.
— Почему?
— А вот увидите, как мы промучимся…
Он не объяснил, в чем будут заключаться наши мучения, а стал жаловаться, подобно мне, на голод.
— В таком случае, зачем выбросили жареных кур в озеро? — упрекнул я.
— А ты думаешь, нам удалось бы ими полакомиться? — сказал он, смотря мне прямо в глаза. — Здесь, брат, мяса не едят; паломникам запрещено приносить с собой мясную пищу, чтоб не вводить в соблазн святых отцов.
Невежественный лодочник протестовал против того же, против чего восставал монах Езник в V веке.
— Стало быть, здесь богомольцы не приносят в жертву баранов?
— Нет, на острове запрещено проливать кровь. Богомольцы режут баранов в «заозерном домике». Там режут, а здесь едят. Это бывает лишь раз в год, когда съезжается бесчисленное множество паломников.
Против острова на материке стоял домик, названный лодочником «заозёрным». Этот домик, принадлежавший пýстыни, находился на расстоянии одного часа пути по воде. Там находилось все хозяйство обители. Там работали, а в пýстыни только молились, жили в аскетизме и подвижничестве.
Наконец пришел инок и пригласил нас в трапезную… Посреди обширной комнаты, во всю ее длину, стоял каменный стол, а по обеим его сторонам тянулись длинные скамьи. Более ста человек могло уместиться на них. В богатых монастырях столы и скамьи изготовлялись из мрамора, здесь же они были сделаны из простого серого камня. В головах сидел игумен. Мы подошли, приложились к его руке. Это был монах, среднего роста, до времени состарившийся, с ласковым взглядом, добродушным лицом и слабым голосом. Он казался изнуренным, обессиленным, все в нем истерлось и облиняло, как его пришедшая в ветхость одежда. Игумен ласково усадил Аслана по правую, а меня по левую руку, лодочник сел рядом со мной. Игумен выразил соболезнование по поводу постигшего нас несчастья и возблагодарил всевышнего за счастливое спасение. На этом наша беседа оборвалась, ибо в трапезную молча и бесшумно, словно ночные привидения, вошли иноки и вытянулись в ряд по обеим сторонам стола. Сотворив молитву, каждый опустился на свое место.
Царило всеобщее молчание. Молчали и мы, следуя монастырским правилам. Перед каждым трапезником лежала медная луженая тарелка и деревянная ложка; на пять душ полагалось по одной большой деревянной солонке. На столе было много всякой зелени: свежего луку, ботвы и др. Все это съедалось с жадностью, напоминавшей пастьбу животных. Прислуживали иноки. Они подали только одно блюдо — приготовленный из пшена плов, слегка политый конопляным маслом — и поровну уделили каждому. Несмотря на мучивший меня голод, я не мог дотронуться до пищи. Хлеб был из ячменя с небольшой примесью пшеницы, он был не съедобен, куски шелухи застревали в глотке. На Востоке такими хлебцами кормят лишь верблюдов. Лодочник ел с большим аппетитом. Других напитков, кроме воды, не было. Все ели как-то лениво, медленно, но не потому что пища не удовлетворяла их: сегодня, в честь нашего приезда, был приготовлен праздничный обед, а это случалось в году лишь раза два или три. Они ели и, казалось мне, думали: «Почему человек нуждается в еде? Выло бы лучше, если б он был избавлен от этой излишней заботы, чтоб иметь больше времени предаваться молитвам и прославлению творца». И действительно, они ели только раз в день, да и то постную пищу, а по праздникам готовилась для них скоромная пища, но без мяса.
В трапезную в тот день, как потом объяснили нам, явилась к столу не вся братия. Вообще одни приходят обедать раз в два дня, другие — в неделю раз, есть и такие, что и совсем не приходят, а в своих скитах питаются одними лишь растениями. Мне стало понятно, почему мы среди несчастной братии монастырской не увидели ни одного здорового человека: все были хилы, болезненны, с высохшими, испитыми лицами. Ни один из них не имел ни огромного живота монаха-католика, ни его заплывшего жиром румяного лица.
В трапезной раздавался лишь монотонный голос монаха, в течение всего обеда читавшего наверху за решеткой жития святых. Все со вниманием слушали его. Но я не слушал, ибо не знал древнеармянского языка. Мое внимание привлекла медная посуда разнообразной формы и величины с надписями на армянском языке. Вероятно их принесли в дар монастырю паломники разных стран для избавления от грехов. На каждой были вырезаны имена жертвователя, его родителей и детей. Некоторые из них были очень красивы.
— Это образцы древнего искусства, — пояснил Аслан, — они могут послужить украшением любого музея.
Одежда иноков была однообразна — из грубого волоса, цвета жженного кофе: она служила не для защиты тела, а скорее для изнурения его; даже рубахи, надетые поверх голого тела, были сшиты из грубой шерсти и подобно пиле истязали плоть. На головах были шерстяные колпаки, повязанные черными платками. Такой головной убор — на языке пустынников «куситá» — был заимствован (как показывает само слово) еще в самые древние времена у сирийцев, когда духовенство последних играло большую роль в нашей церковной жизни. На ногах у всех — тяжелые чувяки на деревянной в три пальца толщиной подошве. Одежда игумена ни по цвету, ни по форме не отличалась от одеяния братии.
Все были невозможно грязны на вид: они до такой степени ненавидели свое тело, что не заботились даже об элементарной чистоплотности. Они никогда не мылись, казалось мне, даже не причесывались. Волосы и бороды у всех были всклокочены, и они походили на сумасшедших.
Обед как начался, так и закончился молитвой. Все поднялись, почтительно отвесили поклон игумену и тихо, не спеша, разошлись по кельям. Но и там они не знали покоя: надлежало искать утешения в чтении псалтыря до самой вечерней службы. Прогулки были запрещены.
Когда мы остались наедине, игумен обратился к Аслану:
— Я прочел бумагу его преосвященства, г. доктор. Цель поездки вашей весьма похвальна; я с большим удовольствием готов исполнить все, что пожелаете, если в нашем монастыре найдутся интересующие вас рукописи.
— Премного благодарен вам, отец игумен, за ваше добросердечное отношение; вы меня обяжете, если предоставите каталог рукописей. Я читаю по-армянски.
— У нас списка не имеется. Сколько раз собирались составить, но не нашлось времени.
Я чуть было не спросил: а чем же вы особенно заняты, что не имеете времени составить простой список?
— Тем не менее, отец игумен, мне очень хотелось бы познакомиться с имеющимися в монастыре книгами.
— Правда, — ответил игумен как бы сам себе, — когда-то в монастыре было много книг… Но сколько раз наш монастырь подвергался разорению… Все, что оставалось, унёс проклятый Ланктемур[66]…
— Следовательно, ничего не осталось? — удивился Аслан.
— Всего несколько томов.
— Покажите мне их, святой отец.
— С удовольствием, г. доктор, пойдемте.
Мы вышли из трапезной. Игумен приказал принести ключи от церкви, где хранились книги.
— Но прежде я бы попросил вас показать мне монастырь. Мне, как европейцу, весьма желательно ознакомиться с устройством армянских монастырей.
Будь на месте игумена кто другой, он устыдился бы показать европейцу монастырь, где на всем лежала печать мертвечины, застоя и опустошения. Но монах с особым удовольствием принялся показывать, ибо жизнь монастыря заключалась именно в мертвенности и являлась «пýстынью» в буквальном смысле слова.
Игумен повел нас по кельям иноков. Тот же могильный тлен, убийственный мрак и сырость, как в нашей келье. Тот же псалтырь на окне, та же рогожа на полу и на ней кусочек старого ковра, на котором, как в кресле, восседали иноки. При виде нас они приподымались и, словно преступники, стояли, опустив головы. На их окаменевших лицах не двигался ни один мускул, а глаза словно застыли в орбитах. Нельзя было без жалости глядеть на этих несчастных. Во многих кельях вовсе не имелось печей, а постелей мы не увидели ни в одной. Подчеркивая именно эти факты, игумен указал на высокие качества своей братии.
— Даже в сильную зимнюю стужу иноки не топят печей; a постелями им служит собственная одежда. Я приучил их спать на голом полу.
В последних словах игумена прозвучала невинная хвастливость, вызванная чрезмерно строгим отношением к жизни.
— Они не болеют?
— Мои иноки редко болеют или умирают от болезней. Смерть приходит, когда сами просят и готовы принять её.