Дядя Теос скоро оставил нас и отправился прислуживать другим посетителям. Вдруг распахнулась дверь смежной комнаты и оттуда выбежал ребенок. Увидя нас, он остановился, удивленно посмотрел и убежал, крича:
— Я здоров, господин доктор, я не буду пить лекарства.
Тут я понял, что Аслан здесь свой человек.
— Тебя узнали, — сказал я, — мальчишка знает, кто ты.
— Не беда, мальчонка не глуп, не выдаст меня, — сказал Аслан, оглядываясь. Видимо, он поджидал кого-то.
Я оставил Аслана одного и отправился осматривать кофейню, смежную с квартирой дяди Теоса. В задней половине дома проживала его семья, а в передней половине, со стороны улицы, находилась кофейня. Представьте себе обширный зал, освещенный масляными светильниками. В зале европейской мебели не было. Вдоль стен стояли невысокие длинные деревянные диваны, на которых, поджав под себя ноги, сидели посетители. Здесь были люди всякого рода, начиная с праздношатающихся бездельников, бродяг и воров, кончая купцами, ремесленниками и правительственными чиновниками. Все курили наргиле, пили кофе, играли в нарды[73]. Сквозь густые клубы табачного дыма с трудом можно было различить лица разношерстного общества. Я сел в сторону и наблюдал, как эти люди, угнетенные, подавленные дневными заботами, находили опьяняющее самозабвение в табачном дыму и в сгустках горького кофе.
Кофейня дяди Теоса имела репутацию первоклассной. Хозяин хотя и завел у себя в заведении столичные порядки, но все же кофейня сохранила провинциальный характер. Здесь кофе готовили на глазах у посетителей в похожих на уполовник продолговатых с длинной ручкой кофейниках, разливали в маленькие финджаны[74] и подносили посетителям. Кофейники были разнообразной величины: самый маленький был величиною с наперсток; немногим больше был и финджан, который мог вместить все количество заготовленного кофе и удовлетворить потребность посетителя. Без конца слышались заказы:
— Чашку кофе!
— С сахаром или без сахара? — спрашивал слуга и, приняв заказ, тотчас же наливал несколько капель воды в миниатюрный кофейник, держал его над огнем, всыпал молотого кофе, и готовая черная жидкость уже подавалась посетителю. Счет выпитым чашкам велся весьма просто: на стене углем проводилась черточка; за каждым гостем в течение нескольких часов набирались сотни таких отметок… Без конца курили наргиле и кричали: «Чашку кофе!»
Кофейня удовлетворяла самым разнообразным требованиям посетителей. Вон там в углу болтливый цирюльник побрил голову и лицо одному турецкому эфенди, а теперь, опустившись на колени, выдергивает маленькими щипчиками волосы из ушей, и, чтобы скрасить докучливую работу, рассказывает ему новости дня, любовные похождения.
Его помощник, тем временем, занят иной, более грубой работой: готовится выдернуть зуб у посетителя; больной, словно обреченный на казнь, стоит, как жертва, пред ним на коленях; один из посетителей держит его за голову, другой за руки, цирюльник, словно заплечных дел мастер, вкладывает ему в рот огромные клещи. Несколько сильных движений, глухих стонов — и операция закончена: два окровавленных зуба находятся в тисках клещей…
— Здóрово! — раздались возгласы окружающих, — вместо одного два вытащил!
— Чтоб тебе ни дна, ни покрышки, — вскрикнул больной, — а больной зуб остался на месте!
Раздался дружный хохот.
В другом углу народные музыканты, сидя на полу, играют на самодельных допотопных инструментах; ашуг с увлечением рассказывает нараспев какую-то повесть,
Слушатели замерли в восторге.
Немного поодаль набожный мусульманин, окончив обряд омовения в маленьком тазу, откуда брали воду для наргиле, поднялся на деревянный диван и, то сгибаясь, то выпрямляясь, совершил урочный намаз.
Особенно привлекала мое внимание группа посетителей, сидевших в темных и глухих уголках; их звали «тириаками»[75]. Поджав под себя ноги, с опущенными головами, крепко зажав во рту трубки наргиле, с полузакрытыми глазами, они пребывают в каком-то сонном оцепенении; и лишь подымающиеся время от времени из их уст клубы дыма подтверждают, что они не спят. Еще спозаранку уходят они из дому и забираются в кофейню: здесь умываются, причесываются и совершают утреннюю молитву. Здесь же и приходят в себя после вчерашнего похмелья. Слуги хорошо знакомы с их привычками, они с готовностью выполняют все прихоти этих жалких существ. Целыми днями сидят неподвижно, возбуждают мозг черным кофе, табачным дымом и крошечными пилюлями опиума. Они похожи на идиотов: глаза их неподвижны и холодны, как стекло, руки дрожат.
Рядом с этими одержимыми сидит миссионерский агент, распространитель света евангельского учения; он раскрыл библию и ведет беседу на религиозные темы. Их окружили любопытные, слышатся пререкания и ругань.
Теперь мое внимание привлекли трое посетителей, сидевших за круглым столом за бутылкой водки. Один из них был молодой человек среднего роста, по одежде его можно было принять за багдадского или мосульского армянина. На нем была длинная аба[76] с черными и белыми полосами, какие носят паломники Гиджаса; арабский тюрбан[77] с кисточками на концах закрывал его плечи, а лоб, брови и даже глаза едва виднелись из-под шелковой пестрой повязки, которой была обернута голова. Я тотчас же понял, что это тот самый купец из Мосула, с которым хотел повидаться Аслан. Двое его собеседников показались мне более странными, благодаря изношенному полуевропейскому, полуазиатскому костюму. Верно, они долго бродили по странам, где носят узкие брюки, широкополые шляпы и сюртуки; вернувшись в Азию, они сохранили от европейского костюма лишь жалкие отрепья.
— Кто этот молодой человек? — спросил я дядю Тсоса, указав на мосульца.
— Ходжа Торос, торговец кожами, — пояснил он.
— А двое других?
— Не знаю, не здешние.
Дядя Теос ушел. Я стал всматриваться в торговца кожами. В кофейне было невыносимо жарко, поэтому он откинул назад разноцветную арабскую повязку и наполовину обнажил свой лоб. Черты его лица и цвет кожи ничуть не напоминали жителя знойной Месопотамии, а его проворные раскосые глаза показались мне как будто знакомыми. Он был поглощен разговором с приятелями и не обращал на меня внимания, быть может, показывал вид, будто не замечает. Я подошел к нему сзади и осторожно положил руку на плечо. Он посмотрел на меня и глазами подал мне знак. Я смутился.
— Прошу, присядьте, — заговорил он, чтобы вывести меня из неловкого положения, — видно, вы также из чужих краев. Чужестранцы легко сходятся между собою. В нашей бутылке, кажется, осталось несколько финджанов водки, — он взял со стола бутылку, взболтал ее, чтоб удостовериться в правдивости своих слов.
Мог ли я предположить, что здесь, среди этой разношерстной публики встречу под видом мосульского торговца кожами нашего товарища Саго! Как шло ему имя — Ходжа Торос, как подходил ему арабский костюм, полнозвучный грудной голос, серьезный разговор с незнакомцами!
Я настолько привык к его шуткам, к его язвительной иронии и легким остротам, что достаточно было мне посмотреть на него — и я не мог удерживаться от смеха. Теперь же он настолько преобразился, настолько необычны были его манеры, что я замолк и скромно уселся перед ним.
Он спросил меня, кто я, откуда, по какому делу приехал в Ван, затем наполнил водкой финджан и поставил предо мной.
— Я водки не пью.
— Тогда закажем для вас вина! — и приказал слуге принести бутылку вина.
Саго познакомил меня со своими собеседниками. Эти бедные юноши оказались членами вовсе небогатого, но морально стойкого общества, которое направило их в Харберд, Сгерд и Дерсим для распространения родного языка среди армян, говорящих по-курдски, и для обучения их армянской грамоте. Общество было организовано в Константинополе с единственной целью распространения грамотности среди армян. Несмотря на столь скромную и безвредную цель, члены его подвергались гонениям со стороны местных протестантских организаций, а правительство преследовало их, как бунтовщиков, сеющих среди населения вредные мысли. И вот молодые люди принуждены были покинуть место работы; они приехали в Ван без гроша в кармане и теперь собрались ехать обратно в Константинополь.
— Посмотрите на этого господина, — продолжал один из них прерванный разговор, указывая рукой на агента иноземного миссионера — распространителя евангельского учения, который продолжал религиозный спор с посетителями кофейни. — Я уверен, что сей негодяй не имеет никакого образования, ни развития и, как человек, настолько низок, что продался миссионерам. Он настолько дешево ценит труд, что за сто курушей (6 рублей) в месяц ежедневно ходит по кофейням, цирюльням, баням, словом, бывает всюду, где собирается народ без дела, и вступает с ними в спор. У него нет собственных взглядов и убеждений, он как адвокат защищает дело, за которое ему платят. Национальные идеалы, бедственное положение народа, родная история, отчизна, — все это его не интересует, все это для него пустой звук. Он знает, что соблюдение постов, покаяние в грехах пред священником, поклонение иконам не спасут душу от греха, и он готов бесконечно спорить об этом. Пройдите по всей Малой Азии и вы повсюду встретите подобных болтунов. Конечно, излишне говорить об их школах, молельнях, об их проповедниках, которые не слишком отличаются от этих невежественных стокурушóвых просветителей.
Саго слушал со вниманием. Меня также заинтересовал этот озлобленный юноша; его, по-видимому, возмущали не столько иноземные проповедники, сколько их ретивые пустоголовые армянские клевреты, ставшие орудием в их руках.
— Я не защитник религии и национальной церкви, но повторяю, что подобные субъекты опаснее курдов и турок. Курд и турок отнимают у армян плоды их трудов, но эту потерю возможно возместить трудом же. Но проповедники, эти духовные поработители, именем евангелия убивают в народе