— Ну, конечно. Если он не будет действовать так, кто же будет бояться его? Все превратятся в зверей и перегрызут друг друга.
— Это равносильно тому, — возразил я ктитору, — что он сокращает число других зверей, чтобы самому пользоваться их добычею.
Он ответил мне:
— Лучше довольствовать одного крупного зверя, чем сотню мелких.
— И наедаться крохами с его стола…
Ктитор посмотрел на меня в упор. Не знаю, удивляли его или сердили мои слова. Я понял, что имею дело с людьми, преклоняющимися перед силой, и потому решил показать себя.
— Сегодня вечером я встречусь как с вашим пашой, так и с епархиальным начальником.
Ктитор был ошеломлен.
— А вы кто будете, позвольте узнать? — спросил член квартального совета.
— Я переводчик доктора-европейца, приехавшего в ваш город. Мы приглашены сегодня на ужин к архиерею. Там будет и паша.
Они стали относиться ко мне с особенной почтительностью.
Появление достопочтенного Симона с группой певчих прекратило наш спор.
Достопочтенный взял с собой только певчих, а остальных учеников распустил. Сегодня он приглашен к архиерею, так весь город должен знать об этом, а здесь собралось довольно много народу. Проходя мимо нас, учитель многозначительно кивнул головой ктитору и сказал:
— Сегодня будем петь «там»…
— Хвала тебе, почтенный Симон. Да не иссякнет голос твой, — ответил ктитор.
Достопочтенный подал знак, и дети запели:
Соловушка с кустика розочку мáнит,
На камешке пéрепел «пи-пи-пи» кличет.
На зов соловья зарумянилась розочка,
На зов перепелки любимый слетел.
Люби, перепелка, — ведь друг твой любезный,
Люби, соловейко, твой кустик чудесный!..
— Прекрасная песня! Хорошо поют, — промолвил ктитор. — Владыко очень любит эту песню.
Не знаю, что было хорошего в этой бессмысленной и бессвязной песне, да и исполнение было прескверное.
Когда учитель удалился, ктитор сказал мне:
— Не человек, а золото наш Симон. С того дня, как открыл он школу, любо смотреть на наших сыновей! Раньше были головорезами, а теперь присмирели, словно овечки, пикнуть не смеют!
— Правду говорите?
— А чего мне врать? — обиделся ктитор. — Попробуй мальчуган пикнуть дома, мать сейчас же: «Учителю скажу». Ребенок со страху затрясется и смолкнет.
И здесь страх и страх! Мне пришла на память мать и школа тер Тодика: «Нужно бояться паши и архиерея, чтоб пребывать в послушании, чтоб не творить злого дела. Нужно бояться и учителя, чтоб научиться чему-нибудь и стать благонравным…»
Нашу беседу вновь прервала проходившая группа молодых людей; впереди выступали музыканты, за ними какой-то хорошо одетый мужчина в окружении пьяной компании с бутылями водки в руках; бездельники на ходу пили и горланили на всю улицу.
Мои собеседники привстали и крикнули им:
— Здорóво, Минас-ага, живи и весь век веселись!
Минас-ага — хорошо одетый господин — кивнул головой в знак благодарности, и пьяная компания удалилась.
— Кто этот Минас-ага? — спросил я.
Член квартального совета не дал мне прямого ответа.
— Недавно вернулся из Константинополя, много денег привез.
— А теперь сорит ими…
— А что ему делать, божий человек! Ведь мы один раз рождаемся, один раз и помираем, вторично не появимся на свет! Пока жив — пей, ешь, веселись! Нажитого в могилу не унесешь…
— Пусть пропадом пропадет этот мерзавец, — ответил ремесленник на философствование члена совета, — лет десять босой бродил он по улицам Константинополя с бурдюком за плечами и стаканами воду продавал… Семья дома жила впроголодь. А теперь сколотил себе небольшое состоянье и швыряет деньгами зря, без расчету, направо и налево… Но ненадолго хватит! Влезет в долги, вернется в Константинополь и опять примется за прежнюю профессию… А семью оставит без куска хлеба на произвол судьбы.
— Неужели продавец воды в Константинополе здесь может стать барином, ага? — удивился я.
— Да, — ответил ремесленник. — У нас в Ване такой порядок: у кого завелись в кармане пара-другая курушей, тот и барин. Здесь не смотрят на то, каким преступным путем он их заработал.
Прошла другая группа людей.
— Вот вам и другой ага, — продолжал ремесленник, указывая на хорошо сложенного молодого человека, — этот тоже недавно вернулся из Константинополя. Там он был тёрщиком в банях. Надо видеть тамошние бани, какой разврат царит там — и вы тогда только поймете, какую низкую и позорную роль играет тёрщик. На днях он женится на девушке из порядочной семьи. Но не долго ему роскошествовать! Проест и прогуляет он деньги, влезет в долги, бросит несчастную жену на произвол судьбы, поедет обратно в Константинополь и опять примется за прежнее ремесло!..
Вдали показался о. Егише.
— «Фармазон»[91] идет, — произнесли с усмешкой ктитор и член совета.
— А что такое «фармазон»? — спросил я ктитора.
— Неверующий человек. Он открыл в нашем околотке школу для девочек, но мы собрали прихожан и ликвидировали ее.
Ремесленник ничего не сказал. Отец Егише не показал и виду, что знаком со мной. Поздоровался и подсел к нам. Ктитор и член совета встали и удалились, как от чумы. Батюшка спросил ремесленника, как он поживает, а затем обратился ко мне:
— Вы вероятно, приезжий?
— Да, я состою переводчиком у доктора-европейца. Сидеть дома наскучило, вышел подышать свежим воздухом.
— И хорошо поступили, сын мой. Вот вы и познакомитесь с жизнью ванцев, с их развлечениями.
Ремесленник продолжал свои замечания:
— С жизнью ванцев следует знакомиться в самом Константинополе. Видите, как они здесь разодеты, прифранчены, беспечно разгуливают по городу, развлекаются, всего у них вдоволь. А посмотрите вы на них в столице! Грязные, ободранные, голодные, бродят без дела по улицам и нередко попрошайничают. Но вот ванец нашел работу, сколотил небольшую сумму, достаточную, чтоб переплыть море и прожить несколько месяцев в семье. Покупает пару платья, возвращается на родину и живет на широкую ногу, позабыв, с каким трудом он нажил состояние. Большинство все же годами остается в столице, так как не может скопить денег на обратный переезд. Мы должны благодарить море: оно оказывает нам большую услугу. Не будь между нами и Константинополем моря, все ванцы поголовно перекочевали бы туда. По суше они могут идти пешком, но для путешествия по морю нужны деньги, а добыть их ванцу нелегко — приходится все закладывать.
— А разве ванцы не сорят деньгами в столице? — заметил о. Егише. — Там творится то же, что и здесь.
— Вы правы. Многие забывают родной дом, семью и остаются на чужбине до самой смерти. Жизнь их поистине достойна сожаления. Трудятся месяцами, но завелось несколько грошей — всё спустят в один день. В них пробуждаются животные страсти, и они отдаются пьяному разгулу и разврату. Приходят в себя лишь тогда, когда хозяин кофейни оберет их до последней нитки и вышвырнет их из своего злачного заведения на улицу.
— А каким путем они добывают себе средства?
— Самыми низкими путями. Мне понятно, когда великан-мушец или могучий шатахец отправляются в Константинополь. Они избирают профессию, подобающую мужчине: становятся амбалами[92] в таможне или на пристани, выгружают с пароходов огромные тюки, или нанимаются в пожарники, смело врываются в дом, объятый пламенем, или же поступают в матросы и борются с волнами — словом, избирают род занятий, требующий физической силы, здоровья и отваги. Но когда тщедушный, слабосильный ванец уходит на заработки, он избирает более легкую профессию. Отправляются они еще в молодые годы, поступают в ученики к цирюльникам или прислужниками в кофейнях, или же, как видели на примере Минас-ага и другого молодого человека, тёрщиками в банях, или же продавцами воды на улицах. Но больше всего развращает служба у частных лиц, преимущественно в домах богатых магометан или сановника-паши. Чтоб понять, какую позорную работу выполняет эйваз-прислужник, надо знать магометанскую семью. Он научается подличать, гнуть спину, привыкает к утонченному разврату гаремов — и здесь умерщвляет свою мужественность. И не редкость, когда прекрасно одетый красавец-эйваз, на склоне лет превращается в жалкого оборванца. С корзиной за плечами бродит он по улицам, собирает по дворам мусор и за несколько грошей сбрасывает в море. В обоих случаях он унижает себя, уклоняется в сторону, скатывается вниз…
В словах ремесленника почувствовалась горечь. Он продолжал:
— Взгляните на эту гуляющую и развлекающуюся толпу, на этих беспечных людей — все они по уши в долгах. Среди них вы не найдете ни одного, кто бы раз десять не побывал в столице и не прожил там несколько лет. Леность, праздность и роскошество вывезли они оттуда.
Я вспомнил слова, сказанные как-то Асланом: «Константинополь развратил ванцев, много времени и труда понадобится, чтоб преобразовать такое общество».
— Прискорбно то, что описанная вами язва переносится в деревню и заражает трудовое крестьянство, — подтвердил о. Егише, когда ремесленник закончил интересное повествование о ванцах, — Они также начинают бросать земледельческий труд и отправляются в Константинополь на заработки. Лучшие силы народа физически расслабляются и гибнут на чужбине.
Солнце уж склонялось к закату. Я стал торопиться домой, так как Аслан ждал меня. Отец Егише и я попрощались с ремесленником.
На обратном пути я спросил батюшку:
— Кто он?
— Кузнец.
— Но как дельно говорит и внушает уважение к себе.
— Он довольно развитой человек, — и, оглянувшись по сторонам, прибавил шопотом, — он «из наших».
— Аслан знает его?
— Да.
— А он Аслана?
— Нет, не знает.
Солнце уже зашло. По моему лицу скользнула приятная прохлада. Гуляющая толпа все увеличивалась. Слышались песни, веселые голоса, смех.