Хозяйка вдруг вскрикнула и бросилась ему навстречу.
– Коленька!
Это оказалась женщина средних лет с убранными под платок волосами. Лицо ее, с двумя глубокими морщинами на лбу, исказила гримаса радости. Она прижалась и обняла его. Андрей почувствовал ее нестарое, нагретое печью и домом тело, и как груди, большие и крепкие, уперлись ему чуть ниже солнечного сплетения. Он не мог пошевелиться.
– Я… не Коленька… – Андрей осторожно, но настойчиво, насколько позволяли силы, попытался отстранить ее за плечи. – Я не Коля.
Она, откинув голову, внимательно и долго смотрела в его лицо. Словно изучала. Немцы с немым любопытством наблюдали за происходящим.
Как-то разом потухнув и осунувшись, женщина вдруг отстранилась и вернулась в свой темный угол. Один из немцев, тот, что постарше, проводил ее недвусмысленным взглядом, что-то скороговоркой сказал светловолосому и захохотал. Казалось, что он специально хохочет громко и развязно, чтобы показать, что он хозяин ситуации.
Второй, совсем еще юноша, светловолосый, с худым, открытым лицом, ничего не ответил своему товарищу.
– Kommen… – проговорил он, жестом подсказывая, что надо сделать. Аникин послушно сделал внутрь три шага, еле-еле преодолев в свинцовых колодках пространство сеней.
Вдруг гогот оборвался. На сухое, рябыми пятнами покрытое лицо его словно плеснули уксуса.
Он сморщился и бросил обратно в тарелку горсть квашеной капусты и тут же что-то отрывисто сказал молодому. Точно отчитал его. Неторопливо вытерев руки о лежащий на столе белоснежный рушник, он потянулся к винтовке. Молодой остановил его руку и начал быстро-быстро говорить, словно убеждая в чем-то. Затем он опять обратился к Андрею.
– Kom… kommen zih… Кушать… кушать.
Он жестом подозвал Аникина ближе и предложил ему взять что-нибудь из еды.
Андрей отрывисто подошел к столу и выхватил из горшка картофелину. Дымящаяся, покрытая корочкой застывшего топленого молока, она обжигала небо и пищевод. Но Аникин не чувствовал этого. Он, не успевая прожевывать, заталкивал в рот картошку вперемешку с хлебом, краем глаза следя за тем, что делают немцы.
Тот, что старше, поднял за горлышко большую бутыль, в которой плескалась мутно-белая самогонка. Все так же сжимая в левой руке винтовку, он наполнил стаканы на треть себе и молодому. Как видно, он не собирался отпускать свое оружие. Подняв стакан, он что-то отрывисто произнес, словно пролаял, и залпом осушил стакан.
– Otto… Russish das swain! Otto!.. – крикнул он вдруг, еще не прожевав набитым закуской ртом. Теперь его крик был направлен на Андрея. – Halt! Russish swain! Du ist kaput…
Тут, видать, кусок стал ему поперек горла. Он захрипел и подался вперед, навалившись широкой грудью на край тяжелого дубового стола. Рябое лицо его побагровело, вены вспучились на шее, торчащей из расстегнутого, с грязным подворотничком ворота, глаза налились красным. Молодой один, потом второй раз хлопнул его что есть силы по загривку, чем, наверное, привел дыхание товарища в порядок. Тот сипло, но ровно задышал, еще не отойдя от случившегося. Молодой, рассмеявшись, сказал ему что-то, встал из-за стола и, взяв прислоненную винтовку, указал Андрею стволом на дверь.
Тут Аникин понял, что пошли его последние минуты жизни. Холодная испарина выступила у него на лице и спине.
– Ой, горе-то какое… – охнула из угла хозяйка и всплеснула руками. Немец шикнул на нее. Андрей уже повернулся к выходу и почувствовал, как дуло винтовки ткнуло его между лопатками. Они вышли в сырую беззвездную ночь. После неяркого света хаты за порогом все погрузилось в непроглядную темноту.
На пороге сопровождавший остановился. В темноте щелкнуло, и красно-синее пламя пеньковой зажигалки осветило лицо немца. Он протягивал Андрею папиросу. «Последнее желание… Покурить дает…» – мелькнуло в голове Аникина. Он вдруг почувствовал, как сыро и промозгло на улице, и его начала бить крупная дрожь. Дым папиросы немного согрел и успокоил его.
– Das ist Helga…
Немец, пуская клубы дыма, протягивал ему фотокарточку. Размером он была с открытку. Андрей хотел взять ее, но немец одернул руку, как бы показывая: останется в моих руках. На карточке в полный рост была изображена девушка. Она облокотилась на перила какого-то моста, за которым возвышалась кирпичная стена красивого здания, похожего на старинный замок. «Сразу видно – не наше», – подумал Андрей. Легкое летнее платье подчеркивало красивую фигуру девушки, длинные стройные ноги, тонкую талию, округлые бедра и грудь. И улыбалась она как-то радостно и лучезарно.
– Красивая… – сказал Андрей.
Немец, словно понимая его, кивнул.
– Das ist Helga… – повторил он и бережно спрятал фотокарточку внутрь кителя. Словно поразмыслив немного, он сказал:
– Ih bin Otto…
Вдруг, словно раздосадованный собственной откровенностью, он что-то торопливо сунул Андрею в руку. Это были папиросы. Сбитый с толку Андрей растерянно застыл с куревом в кулаке.
– Kom, snell komm… Kom! – более настойчиво приказал немец и с силой толкнул Андрея винтовкой в грудь. Сказав это, немец скрылся в хате. Андрей все еще не верил, что он остался жив. Вдруг дверь снова отворилась, и на улицу стремительно выскочила женщина.
– Солдатик, возьми, миленький… – Она протянула ему узелок и, хватая за руки, настойчиво подтолкнула в темноту.
Андрей почти не различал ее лица, только снова ощущал возле себя ее нагретое тело. Женщина говорила быстро-быстро:
– Пойдешь огородами, вот туда, до конца деревни. В хаты никуда не суйся, везде почти они. Батарея тут у них зенитная. Квартируют. Со вчерась. Чернявый этот, Гельмут, пристает. А второй даже заступается. Отто… Хороший парень.
– Он фашист… – буркнул Андрей.
Женщина смолкла, словно виновато, но всего лишь на миг. Андрей почувствовал, как ладонь, шершавая, натруженная, с необычайно нежностью прикоснулась к его щеке и волосам.
– Похож-ить на Коленьку маво. Кровиночку… Горе вы горюшко…
Грудь ее затряслась. Женщина беззвучно заплакала, но тут же утерлась и сдержанно произнесла:
– От деревни вдоль опушки иди вправо, никуда не сворачивай. На балку набредешь, спустись и по дну ее шагай еще вправо с километров пять. Там ручеек будет. По руслу его, по течению выйдешь на хутор. Скажи хозяйке, что от Аннушки. Сестра там моя. Скажи, чтоб помогла. Заради Коленьки…
Она прислушалась к происходящему в хате:
– Ну, беги, а то мои чего-то скандалить уже зачинают.
– Так значит, Отто?.. Так звали фашиста?..
Так же резко, как и спросил, капитан повернулся на месте и размеренно пошагал в другую сторону. При каждом шаге скрипели его начищенные до блеска хромовые сапоги, скрипела его новая портупея. Казалось, ему доставляет удовольствие этот скрип, и именно из-за него капитан маячил туда-сюда перед Аникиным. Тот сидел на табуретке, понуро уставившись в деревянный пол кабинета, в оборванных, но постиранных гражданской рубахе и брюках. Допрос длился уже почти час. Спина затекла, левая щека раздулась и ныла. Этот капитан только на вид такой холеный белоручка. Двинул ему в челюсть так, что искры посыпались.
– Он сам назвал себя, товарищ капитан.
– Мы еще не выяснили, можешь ли ты меня товарищем называть. Уразумел, дезертир Аникин… – Хромовый сапог блеснул молнией. Удар подошвы пришелся в живот. Андрей кубарем скатился с табуретки. Тело его уперлось в самый угол кабинета. Хорошо еще, что он изголодал. Потому и летел как пушинка.
Голод и усталость делали свое дело. Андрея не покидало странное ощущение. Боль он чувствовал как-то отдельно от себя. Сознание словно пребывало само по себе, фиксируя, как кованый каблук расплющивает его внутренности, как воздух единым духом выскакивает из легких и он хрипит, не в состоянии обратно его в себя загнать.
– Не дезертир… – прохрипел Андрей из угла.
– Вставай. Сейчас ты все мне расскажешь, Отто хренов. Как тебя завербовали.
– Не вербовали… меня… – твердил Аникин.
Старшина, который вел протокол, молча встал из-за стола, и они вместе с капитаном вытащили Андрея из угла к табурету.
– Оставь его, – оборвал капитан. – Сам поднимется… Он у нас ловкий хлопчик. Правда, Андрей?
Старшина послушно бросил скрюченное тело Аникина у табурета и вернулся к письменному столу за окном.
Это был уже третий допрос, и на всех протокол вел один и тот же старшина, с бабьим, округло-одутловатым лицом и маленькими, точно заплывшими, глазками. Но роста он был огромного. В бараке об этом старшине рассказывали разное. Что он, мол, может ручищей, словно клешней, запросто переломить руку или придушить одной левой. Что часто практикует. Придушит, но не до конца, водой отольет, потом опять. И так, пока не вспомнишь, что ты действительно записался в «добровольные помощники» фашистов или стал диверсантом. Тогда тебя из барака гражданских переведут в шпионский. Этот самый страшный. Там и допросы по-другому проводили. Оттуда было два пути – или в Сибирь, или к стенке.
«Гражданский» барак спецлагеря НКВД, куда привезли Андрея, был переполнен. Сидели по двое, по трое на нижних нарах, пока кто-то отсыпался на втором ярусе. Андрей оказался по соседству с Данилой, пожилым украинцем из-под Чернигова.
За глаза его называли батькой. Один из старожилов барака, Данило со знанием дела констатировал, что так, мол, и в других бараках. Там народу еще больше, потому что держат там бывших пленных и окруженцев.
Только в «шпионском» посвободнее. Потому что место быстро освобождается.
– Да тильки спешить туда не треба. Оттуда или на этап, или в расход… – покачивая седой головой, вздыхал Данило.
– Говорят, подо Ржевом уйма народа попала в окружение. Вот и прут с фронта… – свесившись с верхних нар, встрял в разговор Карпович, невысокий, тщедушный мужичок с бегающими, маленькими глазками. Когда он улыбался, на красных, опухших деснах обнажались почерневшие пеньки гнилых зубов. Данило его сильно недолюбливал.
Он ничего не ответил на реплику Карповича.