– Я слыхал, чуть не миллион окружили… – откликнулся Ванятка, парнишка из Сум, с которым Аникин вместе попал в засаду заградотряда, потом на пересыльный пункт, а затем уже сюда – в спецлагерь под Харьковом.
– Где слыхал? – нетерпеливо переспросил Карпович.
– Пока к своим пробирался, в лесах много встречал… – начал было Ванятка. Старик с силой ткнул его в бок кулаком.
– А ты, Андрей? – Карпович, выдержав паузу и не услышав больше ничего от Ванятки, переключился на Аникина. Он отходил после допроса на нижнем ярусе. Данило с Ваняткой подвинулись, дав ему место.
– А что я? – отозвался Андрей.
– Ну, про окружение… Ты же тоже из плена бежал?.. – не унимался Карпович.
– Я на все вопросы… следователю ответил… – Несмотря на боль и усталость, в голосе Аникина прозвучала нескрываемая угроза.
Карпович умолк и отвернулся от края шконки.
– Пан Данило… а, пан Данило… – зашептал Ванятка.
– Чого тоби?.. – нехотя отозвался старик.
– А правда, шо там… шпионы настоящие?
– Де?
– Ну, в бараке том…
– А тоби шо с того? – недовольно заворчал Данило.
– Как в кино…
Старик своей широкой, тяжелой и гладкой, как камень, натруженной ладонью схватил паренька за грудки.
– Ты… бисова душа… Уже год война, фашист вовсю хозяйничает, а ему кино… – Старик сплюнул.
– Где хозяйничает? – сверху вновь появилась гнилозубая улыбочка Карповича.
– У нас в деревне немцы никого не трогали, – заговорил Ванятка. – Только евреев, говорят, постреляли. Местечко возле нас… Там их много жило. Полицаи этим заведовали. А у нас – нет. Только мамка боялась, что меня в Германию угонят или полицаи заберут. Отправила к бабушке. Бабушка у меня тут, под Харьковом… Две недели шел. Вот Андрея встретил…
– Где встретил? – спросил Карпович.
– На Кудыкиной горе… – отозвался Аникин. Голова гудела, правый бок и плечо болели так, что нельзя было пошевелиться. Неужто ребра ему сломали? Худо дело.
Андрей вдруг вспомнил, как он натолкнулся на Ванятку. Решил пересидеть день в стоге сена. Сунулся, начал зарываться, а ему – ствол в бок. «Ага, падла фашистская, пришел твой конец», – из стога размеренно так раздается. Как на суде перед расстрелом.
Да только Андрей ничуть не смутился. Как-то все равно ему стало. «Пуганые мы», – отчего-то во множественном числе подумал он и таким же рассудительным тоном ответил:
– Сам ты фашист недобитый. Тогда стреляй. А я – советский…
Это спокойствие его, видать, и спасло. Шуметь и выдавать себя они, наверное, не хотели. Вот и успели разобраться, что к чему. Выяснилось, что с вечера в стоге прячутся, парнишка и еще двое. Эти из окружения – по форме, один с винтовкой, а у другого – пистолет. Тот, что с винтовкой, Петром назвался. Простой мужик, говорил, что из-под Краснодара, все вспоминал свои деревья в саду возле дома и что его жинка готовила по праздникам. Блюдо за блюдом перебирал, по косточкам. И обязательно в конце: «И сто грамм самогоночки. Своей. Сливовой. Ух, чистый первачок! Слива у меня под это дело – высший сорт. Марабеля». Второй – помоложе, но себе на уме. Неразговорчивый. Все только кашлял и молчал. Поправлял все Петра: «Не марабеля, а мирабель». Ученый. А так – видно, что командир. Хоть нашивки содраны, а по гимнастерке видать. Потому, наверное, и с пистолетом. Боялся в плен попасть. Наверное, коммунист. Одно только и твердил. В плен, говорит, не сдамся, пущу пулю в лоб. А тот, Петр, его успокаивал, что мол, прорвемся к нашим и все будет в лучшем виде.
Аникин сперва хотел им все рассказать, что, мол, никакой он не гражданский – такой же солдат, из плена. А потом промолчал. Решил до конца поступать так, как научила его Акулина. До сих пор его это выручало. Легкая у Акулины оказалась рука. И не только рука… Во время очередного привала она снова всплывала в памяти. Как наваждение. Акулина, ее полные, белые руки, нежное тело неотступно преследовали Андрея в минуты отдыха.
Тогда, когда отпустил этот… Отто. Немец, которого ждала дома красивая девушка с открытым лицом. Андрей запомнил его имя. Он все время думал об этом, пока брел в темноте, почти на ощупь, по маршруту, указанному хозяйкой. Он фашист, он пришел на советскую землю убивать, жечь села, разрушать города. «Раздави фашистскую гадину!» Так их учил политрук. Он говорил, что фашисты – это звери и они достойны лишь одного – ненависти. Политрук знал, о чем говорил, – он уже бывал на передовой, участвовал в обороне Москвы, получил ранение. Он говорил, что без ненависти на фронте пропадешь, что ненависть – это великая наука, без которой не выиграть войны. И вот Отто… Враг. Обычный парень, который спас ему жизнь. Андрей шел, размышляя о том, смог бы он выстрелить, увидев Отто в прицел. Наверное, не смог бы…
На хутор он набрел уже под утро. Промерз он до костей. Хлеб, который передала ему хозяйка, он за ночь съел. Поначалу чувство сытости как-то согревало его, но потом он совсем замерз. Ночь была сырая и холодная. Вдоль ручья берега превратились в сплошную мокрую жижу. Пока он шел, ноги совсем промокли и начали замерзать. Когда утренний туман стал заполнять прогалины между деревьями, он вовсю чихал и кашлял. И лес вокруг становился все гуще и непроходимее. Если бы не ручей, он бы совсем заблудился.
В конце концов русло впадало в запруду, как понял Андрей, искусственную, образованную сколоченной из бревен плотиной. Возле плотины и раздалось:
– Стоять… Руки…
А потом затвор передернулся. Не так, как «мосинка» Аникина, размеренным «клац-клац», а густо-металлически. Немецкий «шмайсер». И здесь фашисты. Значит, в западню его отправила хозяюшка… Тогда чего по-русски говорят? Мысли эти пронеслись в аникинской голове за какие-то доли секунды. А потом из тумана вышел человек. Усы чуть не в пол-лица, в картузе, надвинут на самые глаза, в пиджаке, с автоматом немецким наперевес.
– Я… Заради Коленьки… Заради Коленьки… – Андрей твердил это, как молитву. Зубы выщелкивали мелкую дробь, от страха и от озноба, который только усилился. Он вдруг понял, что не может вспомнить, как зовут хозяйку хаты, где он натолкнулся на немцев.
– Дезертир? – отрывисто, но беззлобно спросил усатый.
Андрей не знал, что ответить. Правду сказать? Окружение, плен, бежал из плена, вот к своим пробираюсь. А если полицай какой? Сказать, что дезертир?..
– От Аннушки я… заради Коленьки… – вновь, как «спаси и сохрани», затараторил Аникин.
– Че за бред несешь? – Усатый спросил уже более настойчиво и менее терпеливо, махнув дулом своего до блеска смазанного «шмайсера».
– Погоди… – из-за спины его раздался женский голос. Низкий, грудной, звучавший одновременно вкрадчиво и властно. Тут же, из клубов непроглядного тумана, проявилась и обладательница голоса. Она очень похожа была на ту женщину из деревни, и фигурой, и повадками. И лицом. Хотя была намного красивее. И выглядела моложе.
– Коля – племяш мой… – пояснила она усатому, небрежно как-то отстранив того. – На фронте с октября прошлого…
«На фронте… Значит, к своим попал…» – лихорадочно думал Андрей.
Женщина подошла вплотную к Андрею и оглядела его.
– Ты от Аннушки, что ли?.. Руки опусти. Слышь, Гриня, а парня-то трясет всего. И не похоже, что от страха. Заболел, что ли?
– Да нет… – Аникин все так же держал руки вверху. Скороговоркой, словно стараясь успеть выложить все под колючим, буравящим взглядом усатого, он заговорил:
– Из окружения я, из-под Сычевки. В плен попал, погнали нас… через день бежал. Вот, к сестре вашей… немцы там…
Усатый все так же глядел на него. Потом вдруг махнул автоматом.
– Руки-то опусти. Немцы, говоришь? В деревне? – переспросил он.
– Немцы. Зенитки там стояли. И нашивки у этих были, на кителях, крылышки.
Почему-то он ничего не рассказал про Отто и как тот его отпустил.
Его провели в дом. Акулина, так звали женщину, шла впереди, потом Андрей, а усатый позади, со «шмайсером» наперевес. Дом был небольшой, но уютный, крепко сработанный из бревен. Женщина усадила его за стол, вытащила из печи чугунок картошки, отрезала ломоть ржаного хлеба и налила молока. Андрей ел, клацая ложкой по зубам, а усатый заставлял его еще раз все рассказывать, от самого окружения, в мельчайших деталях. Слушал усатый внимательно, то и дело переспрашивал. Потом вдруг встал.
– Ладно, Акулина, с бойцом сама знаешь, что делать. А я двину. Пока туман стелется… – Сказав это, усатый опять натянул кепку чуть не на самые глаза и, не прощаясь, вышел.
Потом Андрей помогал женщине затапливать баню. Воду носил прямо из маленького прудика неподалеку от хутора. Образовывался он от плотины, с умом сработанных бревен. И везде в хозяйстве сработано было все ладно, с умением и любовью. Андрей, наполняя кадку в бане, осторожно заметил это.
– Это мужик мой… – с нескрываемой тоской в голосе, обреченно ответила Акулина. – На фронте… С зимы весточки нет.
Выходило, что она сама старается изо всех сил поддерживать заведенный мужем порядок. Вздохнув, Акулина уже деловитым, суровым своим голосом сказала:
– Ладно, пойду чистое тебе принесу. А ты пока скидавай портки свои завшивленные…
Андрей попытался возразить, но женщина одернула его на полуслове:
– В гимнастерке тебе неча среди фашиста разгуливать. Да и завшивел ты совсем. Проще наново тебя обмундировать, чем вошек из лохмотьев твоих вылавливать.
А потом она пришла в баню. Разделась до исподнего, нахлестала, намыла его, словно родича какого наиближайшего. Андрей поначалу краснел и тушевался, но женщина вела так запросто и, главное, делала все так деловито, молча.
– Ну вот… соколик… как заново родился… – словно бы даже довольная своей работой, отдуваясь, отступила Акулина от полки, на которой послушно вытянулся, лежа на животе, Андрей. Ворот рубашки оголял в глубоком вырезе начало упругих грудей, к которому прилип на шелковой нитке серебряный крестик. Груди выпукло торчали, проступая сквозь налипшую ткань розовыми сосками. Мокрая рубаха облепляла ее горячее, пышущее жаром тело, подчеркивая крутые изгибы от тонкой шеи, натруженной в постоянных хозяйских хлопотах к пышным бокам, вздрагивающим при каждом ее движении, каждом взмахе веником. Полы рубахи налипли и на бедра, сходясь по округлым. Она сделала шаг по направлению к предбаннику, но Аникин удержал ее за руку.