Хоть на время забыть про нескончаемо тоскливые серые дни в батарее. Вахмистр, сидевший за рулем, подвинул висевшую у него на груди стальную бляху с золотым орлом – так называемый горжет – и вытащил из-за пазухи серебряный портсигар.
– Бери… – отрывисто предложил он Отто.
– Красивый портсигар… – сказал тот и взял сигарету.
– Трофейный… – как бы соглашаясь с оценкой, уточнил вахмистр и молча протянул портсигар сидящему сзади рядовому. Таким образом, уговор был заключен и скреплен несколькими затяжками никотина.
А потом его доставили пред светлые очи начальника участка, лейтенанта Зиглица. Но вахмистр называл его по-эсэсовски, унтерштурмфюрером. Здесь впервые и закралось в душу Отто смутное беспокойство. Еще когда ехали по дороге. Все из-за этого чертова горжета на груди вахмистра. Отто прекрасно помнил, как выглядели бляхи полевой жандармерии люфтваффе. Когда их батарея квартировала под Краковом, оказалось, что неподалеку расположился участок летной жандармерии. Зенитчики тоже относились к люфтваффе. Немало порций пива они пропустили с парнями из жандармерии, укрепляя войсковое братство военно-воздушных сил доблестного вермахта. Дошло даже до того, что по предложению командира их зенитного расчета Киршнера, договорились о часах посещения борделя, открывшегося неподалеку на окраине города почти сразу после прихода зенитчиков. «Смена караула», – орал Киршнер под одобрительный рев пивного бара, заполненного сплошь мундирами с нашивками люфтваффе. У некоторых из жандармов, заходивших в пивную, висели на груди горжеты. Один из них, Ганс, уже порядком закрепив неважное польское пиво несколькими рюмками шнапса, объяснял Отто и его товарищам, что, мол, горжет – это душа и сердце жандарма, что у всех полевых жандармерий они одинаковые: орел великого рейха и надпись «полевая жандармерия». Отличить рода войск можно лишь по фоновому цвету бляхи. «Запомните, зенитчики, – что есть мочи вопил Ганс, – если вы видите жандарма со светло-синим горжетом на груди, знайте!.. Это – ваш брат по люфтваффе!»
У вахмистра, который приехал за Отто в батарею, у тех, кого они встретили здесь в участке, бляхи были обычного стального цвета – общевойсковые.
Зиглиц просто расточал деликатность и предупредительность. Видно было, что он еще не притерся к новому мундиру. Тот был несколько великоват и тер шею так, что господин унтерштурмфюрер вынужден был то и дело поправлять лацканы. На одном – под правой щекой – белели две эсэсовские молнии, а на другом, под левой, – три ромбика.
– Эта пытливость ума, Отто, мне весьма импонирует, только есть один момент…
Унтерштурмфюрер вдруг резко остановил свой размеренный марш и развернулся в сторону допрашиваемого.
– Дело в том, герр гефрайтер… – Голос его стал совсем пасторским. – Например, герр кандидат… – Офицер снова указал на секретаря. – Хоть он и бывает неостроумен в иных суждениях, но…
Голос унтерштурмфюрера становился все деликатнее и вкрадчивее.
– Зато герр кандидат безукоризненно выполняет свои непосредственные обязанности. И за это – прежде всего за это – его ценит вермахт и великий немецкий народ…
Офицер сделал паузу, и Отто, выждав еще с полсекунды, посчитал возможным ответить:
– Герр унтерштурмфюрер… У меня пять нашивок люфтваффе за сбитые русские самолеты. Неужели я позволил хоть чем-то в своем поведении усомниться в безукоризненности своих воинских обязанностей?
– Да, Отто… – продолжал офицер. – Я прекрасно все знаю. Пять нашивок…
Вдруг он совершенно преобразился. Все его деликатнейшее спокойствие вмиг испарилось. Как взрыв от случайно сдетонировавшего снаряда.
Он заорал так, что вздрогнули и Отто, и исполнительнейший секретарь:
– Так какого черта, герр гефрайтер?!. Какого черта вы сюсюкаетесь с беглой русской свиньей и отпускаете ее, вместо того чтобы прихлопнуть на месте!
Крик унтерштурмфюрера бил в ухо Отто, как будто молотком застучали по станине зенитного орудия.
Отто, поначалу ошеломленный, уже пришел в себя. Он отвечал совсем спокойным голосом:
– Я зенитчик, герр унтерштурмфюрер. Я стреляю по самолетам, а не в безоружных голодных солдат… Насколько я знаю, это ваша забота – возиться с таким контингентом.
– Кстати… вы не голодны? – вдруг спросил офицер совершенно спокойным голосом. У него эффектно получалось переходить из одного крайнего состояния в другое. Артист…
– Нет, спасибо, не голоден…
– Вы не поняли, гефрайтер. Я не предлагаю вам поесть… Вы совершенно верно заметили по поводу контингента, которым нам приходится заниматься…
Вновь зазвенел молоток на станине.
– …К прискорбию, в рядах истинных арийцев, чьи сердца переполнены орлиной храбростью и тевтонским духом, то и дело попадаются слабаки, недостойные воплощать великую миссию по расширению жизненного пространства для немецкого народа.
«Ему бы еще трибуну», – думал Отто, почти не слушая выспренных выкриков унтерштурмфюрера.
– Все записал, Шульц? – прервав речь, спросил вдруг Зиглиц.
– Так точно, герр офицер… – с готовностью пробубнил секретарь, – «пространства для немецкого народа».
– Отлично… – Офицер подошел к столу и взял какую-то бумагу. – К нам поступило донесение, герр гефрайтер. О вашем поведении на передовой. Поведении, недостойном солдата вермахта. Вас будет судить полевой суд, дорогой Отто.
– Прошу уточнить, герр унтерштурмфюрер. Я солдат люфтваффе… Меня должны передать в соответствующую полевую жандармерию…
– Ах да, я совсем забыл, вы же зенитчик, элитная косточка, военно-воздушные силы. Эти нашивки люфтваффе, они так нравятся девушкам.
Не правда ли, герр гефрайтер?
Отто молча вскинул на него взгляд. Недоброе предчувствие обдало все внутри холодом.
– Что вы молчите, герр гефрайтер?! Вы так стремитесь попасть в свою, летную жандармерию. Почему?
Офицер упивался своей ролью следователя.
Он вошел в артистический раж.
– Может быть, вы рассчитывали попасть в лагерь люфтваффе в Потсдаме? Ведь именно туда направляют всех провинившихся из люфтваффе.
Ответьте мне, Отто, вы слышали о лагере в Потсдаме?
Отто сидел молча, понуро опустив голову.
– Я не слышу? Отвечайте!.. Хельга – ведь она милая девушка?..
Отто вскинул голову и посмотрел на унтерштурмфюрера. Тот расхохотался:
– Господи, Отто, куда делось ваше нордическое спокойствие? Откуда вдруг эта ненависть во взгляде? Я спрашиваю, у вас есть девушка?
Неужели они все знают. Смятение охватило Хагена, он вдруг почувствовал, что пол вместе со столом уплывают из-под него. Офицер знает о нем все, и про Хельгу… Наверное, знает о каждой мысли, возникающей у него в голове. Просто видит ее, словно какой-нибудь лук, растущий на грядке.
– Да… – глухо просипел Отто. Он не узнал своего голоса.
– Где она живет? – Выждав, офицер уже завопил. – Где она живет?
– В Потсдаме…
– В Потсдаме… – удовлетворенно потер руки унтерштурмфюрер. – Хельга – славная девушка… Вряд ли она оценит по достоинству ваш трусливый поступок.
– Ложь!.. – Отто вскочил и в тот же миг отлетел к стенке, отброшенный ударом офицерского сапога.
С минуту Зиглиц и тут же подоспевший секретарь месили Отто каблуками своих сапог. Отто пытался защищаться, закрывал голову и живот руками, но удары сыпались слишком быстро. Отто казалось, что с каждым замахом сапога Шульца кишки его вбиваются вместе с позвоночником в стену, к которой Отто прижался спиной.
– Кусок дерьма, – холодно и зло цедил с каждым ударом унтерштурмфюрер. Он норовил попасть по лицу. Вскоре глаза Отто заплыли, и лицо превратилось в надутый шар.
– Хватит… – раздался голос Зиглица. В нем звучала даже некоторая доля усталости.
– Посадить его, герр офицер?
– Пусть лежит здесь, пока кровь стечет. Кусок дерьма… – Унтерштурмфюрер даже запыхался от активной фазы своей работы. Дыхание его понемногу приходило в норму, и он продолжал говорить. Отто ничего не видел – оба глаза его заплыли. Даже слух его почти ничего не разбирал из того, что говорил Зиглиц. Сплошная волна боли, захлестнув, точно утопила его и не давала дыхнуть.
– Ты хотел хорошо устроиться в Потсдаме? Чтобы бить баклуши на этом чертовом курорте для недоделанных, пить пиво с другими зазнайками из люфтваффе и трахать свою славную Хельгу? А настоящие парни чтоб гибли на чертовом Восточном фронте – истинные герои, а не такое дерьмо, как ты?.. Ты все просчитал. Да только от большого ума бывают большие страдания, Отто. Здесь нет жандармерии люфтваффе. Здесь я – жандармерия. Здесь я – порядок. Но мы кое-что придумаем для тебя. Как раз для твоего жгучего стремления полетать. Ты у нас вознесешься! Не правда ли, Шульц, как вовремя принят приказ о создании команд вознесения?
– Так точно, герр офицер!
– Штрафную команду пригоняют через два дня. Настоящий сброд, мой дорогой Шульц, – уголовники, леваки. Ведь его отец, герр профессор, даже допрашивался в гестапо по подозрению в сочувствии ублюдкам-левакам. Да, Шульц, не зря мой отец всегда ненавидел этих поганых интеллигентов. Этот ублюдок – настоящий наследник своего красного папаши. Такому дерьму – самое место в шайке штрафников. Их бросят к самой линии фронта, Шульц! Они будут жевать все дерьмо, какое только есть на передовой. Метко их окрестили – команда вознесения, ха-ха! Действительно, оттуда им одна дорога – на небеса!..
– Смотри, какие свеженькие… – с усмешкой произнес один из надсмотрщиков. Рослый, он стоял, поставив ноги на ширине своих широких плеч. Руки с закатанными рукавами кителя здоровяк держал за спиной, отчего плечи его казались еще шире.
– Ничего, здесь их ждет большое будущее.
Вы быстро придете в норму, господа отщепенцы, – произнес второй, в чине фельдфебеля. Он почти не отличался от первого по комплекции, только был ниже ростом.
Эти и еще двое, здоровяки как на подбор, вальяжно расположились под деревом. Раскидистая крона укрывала их от дождя. Несильный, но нескончаемый, он еще более усиливал ощущение тоски и уныния в душ