е Отто. Они, девятеро вновь прибывших, сиротливо стояли под непрерывно лившим с непроглядного серого неба дождем. Прямо перед ними было выстроено в три взводные коробки их «большое будущее». Серые, осунувшиеся лица, серые, изношенные мундиры. Отто вдруг понял, что нагоняло на него такую тоску. Ни одного живого взгляда, хотя бы подобия любопытства. Отрешенные выражения лиц, таких же серых, как это подобие неба над головой.
Новички, действительно, выделялись на этом фоне своим пышущим видом. Особенно четверка привезенных из так называемой резервной армии. Бывшие уголовники, они с ходу собрались в группку – подобие шайки. Вожаком у них – Лемке. Постоянная наглая ухмылочка на разбитых губах обнажает две железные фиксы вместо передних зубов. На лице его – сплошь покрытом зарубцевавшимися рассечениями – черным по белому написано, что он доволен свежими впечатлениями и что намерен в любой ситуации устроиться лучше всех, чего бы ему это ни стоило. И данная ситуация не исключение. У Отто уже была с ним стычка. В сарае, где их держали под замком и охраной. Они ожидали отправки в арестантскую полевую команду – команду вознесения. Пятеро, все армейские, оказавшиеся здесь за разные провинности.
Пехотинец Крегер получил письмо из дома. Мать написала, что о Хелен сказать ничего не может, потому что Хелен переехала на отдельную квартиру. Хелен, его ненаглядная Хелен, которую он с самой свадьбы на руках носил. Правда, у нее с матерью сразу не заладилось. Квартира, какая квартира? Мать написала еще что-то, но другие строки были тщательно вымараны. Что зачеркнула чертова военная полиция? Что его ненаглядная Хелен живет с офицером СС? Или с другой тыловой крысой? Пехотинец Крегер часа два, не замечая ничего вокруг, ломал голову над этими вопросами. А потом он достал самогон в деревне, где они расквартировались. Напился до беспамятства, ничего не помнил. Потом, уже в участке, узнал, что начал палить прямо в доме, убил хозяйскую семью – старика и женщину с ребенком. Но в жандармерию его забрали не за это, а за драку с офицером, который попытался отнять у Крегера «шмайсер».
– Избил своего командира – иди под трибунал. Я так понимаю?.. – донимал Крегер остальных своими рассуждениями. Он крепко расстроился, что вместо трибунала его определили в арестантскую команду.
– Радуйся, что так, – не соглашался Дирк, черноволосый неунывающий баварец, он во всем старался найти лучшее. – Зато судимости не будет. Это же, считай, такая же войсковая часть. Только для провинившихся…
Его определили в команду вознесения за самовольное оставление караула. Служил как сыр в масле – в интендантском подразделении. Обмундирование, консервы… До фронта – на расстоянии двух зон обстрела тяжелой артиллерии. Погорел из-за любвеобильности. Проштрафился он на карауле. Поставлен был охранять вагон с консервами и самовольно оставил пост. А тут как раз начальство обход затеяло…
– Ну и дурак… – резонно подытоживал Адам Фриц, самый старший из собранных в сарае штрафников. Его провинность состояла в том, что он вернулся из отпуска позже положенного срока. У Адама в Райнен-Пфальце был дом, семья и большое хозяйство. «Всего на два дня!.. – то и дело сокрушался Адам. – Не мог же я виноградник оставить нечищеным!.. С весны не стрижен. Такого не бывало двести лет. Даже в Первую мировую… Он каждый год был подстрижен… Мой отец, и мой дед, и мой прадед…» На вопрос любопытных сокамерников по сараю, почему же жена или дети не сделали эту работу, Адам хмурился. «Не могли они… Их всю весну водили на строительные работы. Дорогу вели на Висбаден…» Адам Фриц взялся всерьез, с крестьянской основательностью учил Дирка жизни.
– Оттого и погорел, что был как сыр в масле, – неторопливо ворочал он своим языком. – Когда делом занят, так не до глупостей. Чего не хватало? Служил бы себе и пороху бы не нюхал.
Но Дирк только отмахивался рукой и смеялся в ответ. Он не унывал.
– Ничего, зато будет что вспомнить в команде вознесения!.. – многозначительно приговаривал он. – Видели бы вы ту фройлен Марию… Словно куколка. Одета скромно, но чистое все, постиранное. И в комнате все аккуратно, убрано, цветы. В пригороде она жила, от станции два шага. Сама худенькая, стройненькая – ну, это от недоедания, – а глаза огромные, волосы длинные, золотистые. Я им консервов принес, сардины, тушенка.
– Она не одна, что ли, была?.. – с нескрываемым любопытством переспросил Крегер.
– Ну да. Мать – старуха. И сынок, три года.
Мы и сговорились… за еду… Сама подошла… Ребенка, говорит, нечем кормить…
– Так она с ребенком, что ли?.. А говоришь, стройненькая… – разочарованно откинулся Крегер.
Дирк вспыльчиво надвинулся на Крегера.
– Ты бы видел ее, – процедил он. – Совсем как девушка. Кожа гладкая, белая вся, фигурка точно выточена из слоновой кости. А груди – заостренные, соски в разные стороны смотрят, возьмешь их в руки, нежные, упругие – а она вся аж дрожит. Нетерпеливая сразу делается…
– Оно и понятно, шлюха…
Дирк коротким ударом слева бьет Крегера в зубы, и тот откидывается, ударяясь о бревна стены сарая затылком.
– Не шлюха она… – с обидой поясняет баварец. – Я же говорю: голодные они были: и старуха, и сын ее… Я им, короче, сразу, как пришел, консервы открыл и на столе все оставил. А комната у них занавеской на две части разделена. Ну и мы пошли потом… за занавеску. И мы пока… там… а я слышу – они там за занавеской едят, только ложками по консервным банкам – шкряб-шкряб. Тихонько стараются, чтобы нам не мешать… А меня этот звук отвлекал сильно… И она, Мария, на своем им сказала что-то, и слышу – ушли.
– На каком, на русском?
– Нет, по-польски они разговаривали. Все повторяла старухе – пани, пани…
– Матери бы так не говорила, – как бы размышляя, проговорил Адам Фриц. – Свекровь, наверное…
– Ну, а дальше что?.. – нетерпеливо поторопил Крегер, то и дело трогая грязным пальцем опухшую губу. Казалось, ссоры минуту назад и не было.
– А что дальше, – миролюбиво отозвался Дирк. – Тишина наступила. И мы тогда уже… Страстная она очень, умелая в постели. Садилась на меня и сама все делала, потом сама поворачивалась спиной. Спинка у нее сзади – загляденье, изгибается в бедра, ягодицы нежные… Только в губы не позволяла целовать. Не то что не позволяла… Отвернет лицо в сторону и держит так, пока не отстанешь…
– Ну и что?
– Ну и все… Как закончили, я оделся и бегом. Старуха с малым сидят на ступеньках, на крыльце. Чуть не зашиб их. Ну, я бегом на станцию, а там уже жандармерия…
Опять эта картина их первого появления в арестантской роте…
…Они стоят под серым небом, наполненным нескончаемым грохотом канонады. Линия фронта совсем близко. Отто ощущает ее, как что-то живое, прячущееся прямо там, за полоской ближнего леса. Он еще никогда не оказывался так близко от передовой. Их «флаки»[3] постоянно использовались в охранении аэродрома. Только в апреле батарею, куда входил расчет Отто, перебросили на передовую. Как узнал Отто от командира расчета, их собирались использовать в наземной операции для усиления огневой мощи при наступлении. Но для Хагена путь к линии фронта прервался в Глинном. Там, где он встретил этого беглого русского. Почему-то Отто вдруг вспомнил о нем. У него был такой же усталый и обреченный вид, как у этих, стоящих во взводных «коробках» напротив. А ведь он попал сюда из-за этого чертова русского. Пожалел его, отпустил, и вот… теперь сам обречен стать таким же. Неужели это – его будущее?
Дождь постепенно усиливается.
– Да тут одни доходяги… – удовлетворенно цедит Лемке, сплевывая в грязь сквозь свои железные зубы. Смешок шелестит среди дружков Лемке. Фельдфебель не спеша подходит к ним. Он молча останавливается прямо напротив Лемке и смотрит тому в глаза. По выражению лица фельдфебеля непонятно, что он задумал. Неподвижное, точно каменное лицо с выступающими вширь и вперед скулами. Эта неясность, видимо, проникает в мозг Лемке. Развязная ухмылочка вдруг пропадает с его лица, он постепенно выравнивается и вытягивается в стойку смирно. Он намного выше фельдфебеля и в плечах они почти одинаковы.
Кулак фельдфебеля попадает точно в живот. Удара почти не слышно, он тонет в шуме дождя, но он – чудовищной силы. Это чувствуется по тому, как быстро Лемке, высоченный здоровила, складывается пополам и валится на колени. Руками он держится за живот, а лицом, носом, глазами и чубчиком на светло-русом лбу беспомощно утыкается прямо в жижу. Он хрипит, и грязь скрежещет на его железных зубах. Кто-то из стоящих пытается помочь ему и отлетает от резкого удара фельдфебеля.
Расправа происходит прямо возле Отто. Он, как и остальные новички, вытянулся по струнке и не смеет пошевелиться. В фельдфебельских скулах, как слюна в складках бульдожьей морды, скапливается почти осязаемая свирепость.
– Разговаривать в строю не положено… – поучительно, совершенно спокойным голосом произносит фельдфебель. Будто устав разучивает.
– Стойку смирно ввиду приближения надзирателя надлежит принимать быстро. Предельно быстро… Тем более…
Он оборачивается, оглядывая строй и стоящих под кроной дерева «коллег».
– Тем более когда к тебе подходит герр фельдфебель, арестантская сволочь! Ты делал это слишком медленно!..
Последнее он, наклонившись, кричит уже в самое ухо Лемке. Тот скрючился на земле, беспомощно елозя разъезжающимися по жиже руками и ногами. Отто ловит себя на мысли, что картина валяющегося в грязи Лемке его ни капли не тешит. Вчера они сцепились не на жизнь, а на смерть. Прямо там, где они ожидали перевода в команду вознесения, на гнилых половицах сарая. Лемке почему-то сразу прицепился к Хагену, начал нагло встревать в их с Дирком и Крегером разговор. Тот, с чего бы ни началось общение, приводил к одному – девушки. Рассказывать Дирк, как выяснилось, был большой мастак, и любовных похождений, с его слов, у него была уйма. А Крегер все его подстегивал: «А дальше? А дальше?» А у самого глаза горят, аж дрожит весь.