Отто пытается отвлечься от мучительного, тоскливого ощущения ожидания. Он размышляет над тем, отчего так пусто в расположении лагеря. Арестанты из 2-й и 3-й возводят резервную линию обороны. Это еще километров на семь дальше вглубь от позиций, где сегодня была рота Отто. С одной стороны, хорошо – не стреляют. Но работа там намного тяжелее, и передышки практически нет. Да и идти почти на час дольше. Для многих эта разница в пути становится роковой. Арестанты под руководством саперов строят блиндажи и доты для пулеметов и самоходных установок, копают траншеи, потом укрепляя их древесиной. Наверняка строительство затянулось, и они там застряли. Такое уже бывало. Арестантов заставляли работать и по четырнадцать, иногда – по пятнадцать часов без передышки. Многие, не выдерживая, падали замертво прямо там, где заставала их смерть – в цементном растворе, с лопатой в руке. Тех, кто не мог подняться и продолжить «выполнение приказа», укладывала пуля конвоира. Так что по части «не стреляют» «стройка» была ненамного лучше, чем «уборка» на нейтральной полосе. То же творилось и на лесозаготовках – еще одном постоянном «задании» в особом полевом подразделении.
На сегодня задание заготавливать древесину в ближайшем лесу получили пятая и первая роты. Часть бревен они своими силами должны тащить к резервной линии, часть – в лагерь, где сколачивают, также силами самих арестантов, деревянное здание для штаба. Там планируется поселить штабных офицеров, командиров рот, унтеров, а также обслуживающий персонал. Сейчас они живут в такой же брезентовой палатке, как и арестантские роты. Конечно, внутри обстановка совсем другая – не деревянные двухъярусные нары, а кровати, мебель. В палатке начальника лагеря даже есть патефон.
Но ежедневного перевыполнения заданий добиться никак не выходит. А ведь именно этого начальник лагеря требует от командиров рот, командиры рот – от надзирателей, а те – от арестантов. Среди главных причин такого безобразного положения дел фигурирует плохая погода. Но более чем погода показатели портят сами арестанты. Хронический голод и изнуряющая работа делают свое дело лучше, чем пули и приклады конвоя. В роте Отто каждое утро, после того как звучит команда «Подъем», несколько человек просто не в состоянии ее выполнить.
Одна и та же картина повторяется каждое утро. В ротную палатку заходят конвойные во главе с Клаусом. Он кричит: «Подъем», и они продолжают неспешно идти вдоль двухъярусных деревянных нар, с которых неуклюже, суетливо сползают штрафники. Начинается новый день, очередная борьба за выживание. Практически все истощены настолько, что по крохам собирают силы, чтобы вести эту борьбу.
Отто уже знает по опыту, что именно эти минуты самого утра, время подъема – решающие, самые важные. Когда физически ты на пределе, важнее всего как ты соберешься с духом. Именно утро в лагере – психологически самое безнадежное время. Тебя только что выдернули из спасительного полузабытья-полусна. В этот миг ты беззащитнее всего. Весь мир, который обрушивается на тебя каблуками и прикладами конвоиров, кажется сплошным беспросветным садистом. А больше всего достается тем, кто собирается медленнее других, тем, кто начинает отставать. Штрафники инстинктивно стараются не попасть в отстающие, потому что необъяснимое, почти суеверное наблюдение не раз доказывало: именно эти, отставшие поначалу, имеют наибольшие шансы потом, в течение дня, быть наказанными «за неисполнение приказа».
Для некоторых команда «Подъем» звучит, как смертный приговор. Эти не могут наскрести в себе сил даже для того, чтобы самостоятельно спуститься с деревянных нар. Дизентерия, обезвоживание, жар, явные признаки болезни. Или просто усталость. Смертельная усталость. Для унтера это ненужные подробности, в которые он, как правило, не вникает. Надзиратель подходит к такому арестанту и пинает его носком сапога, приказывая подняться. У некоторых получается. Тех, кто остается лежать, конвойный спихивает на барачный пол – убитую, выстланную дерном землю. У некоторых получается подняться с пола. Это все-таки шанс протянуть еще немного. Потом, когда день набирает силу и арестант поневоле втягивается в полностью обезличенный ритм его движения, цепляться за жизнь уже легче. Такую попытку сегодня с утра сам себе выцарапал у смерти Крегер. Он сумел подняться с пола, куда его бесцеремонно спихнул во время подъема унтер. Он прожил еще час, получив свою пулю за воротами лагеря.
Хуже приходится тем, кто так и не может подняться. Они обречены. У унтеров действует негласное правило. Они не убивают в палатке. Но в их глазах беспомощно распластанный на полу арестант – уже труп. Именно так, будто труп, они вытаскивают его наружу. Они делают это легко, чуть не играючи – взял за руку или за ногу и тащит, словно связку сухих веток.
Снаружи доносится выстрел. Его ждут все, но все равно для каждого из штрафников он звучит неожиданно. Все, кто стоит в расположении арестантской роты с нашитыми номерами, невольно вздрагивают.
– Мы бы отправили его в лазарет… – философски комментирует фельдфебель Клаус. Он не скрывает того, что он доволен реакцией «недостойных». Еще один кирпичик в святое дело перевоспитания этих недоносков. – Мы бы сделали это, – продолжает вещать он. – Но у нас нет лазарета. Кто в этом виноват? Я вас спрашиваю, говнюки? Вы сами и виноваты. Вы же прекрасно знаете распоряжение герра начальника. «Сначала строится здание штаба, затем – лазарет». Вы сами кровно заинтересованы в скорейшем завершении строительства здания администрации. Кхе-кхе, кровно… вы понимаете, о чем я?
Сегодня прямо с утра он явно в ударе. Он еще не знает, что скоро лейтенант здорово испортит ему настроение.
– Так вот… Вы, ленивые свиньи, не хотите трудиться. Вместо того чтобы примерным трудом и кровавым потом смывать с себя позорное клеймо «недостойного», вы только и знаете, что саботировать… Предпочитаете подыхать от симуляции своих мнимых болячек. Ваша главная болезнь – это трусость. Не думайте, что вам удастся отсидеться здесь и тем самым избежать фронта. От главной болезни мы вас можем лечить уже сейчас!.. Поэтому пока… – Фельдфебель делает многозначительную паузу, и его мясистая физиономия расплывается в гнусной ухмылке. – …Пока весь ваш лазарет – на свежем воздухе. – Он смеется, считая удачной свою утреннюю шуточку. Другие конвойные тоже смеются.
– Пока я и господа надзиратели, мы будем вашим лечащим персоналом… – добавляет фельдфебель. – А здесь, – он трясет своей снайперской винтовкой, – здесь спрятаны чудо-таблетки. Они излечат вас от всех болячек. А ну живо!.. Выходим, выходим строиться!..
Почему это утро вдруг вспомнилось ему сейчас, когда они торчат здесь с пустыми животами, посреди пустого лагеря? Отто даже не пытается искать ответы на этот вопрос. Еще одна лишняя трата энергии. Тот кусок хлеба, из сумки убитого вахмистра с нейтральной полосы, уже давно превратился в одно воспоминание. Рези в животе словно пульсировали, захлестывая волнами все более острой, нарастающей боли.
– Смирно!.. – рявкнул вдруг унтер и сам вытянулся в струнку. К строю направлялись фельдфебель и Людвигсдорф. Лейтенант был мрачнее тучи. По внешнему виду фельдфебеля трудно было определить его настроение. Даже в слепящем свете прожекторов эмоции у него не проглядывались. Они словно терялись в мясистых складках его физиономии – физиономии колбасника.
Заняв свою «командирскую» позицию перед строем, лейтенант с минуту выдерживал паузу. Тяжелым взглядом он медленно вел вдоль строя, словно ощупывая каждого.
– Дисциплина в роте значительно снизилась… – произнес он. Лед и железо крошились в его голосе. – Она просто ни к черту!..
Он умел вскипать в долю секунды и так же быстро возвращаться в замороженное состояние.
– Я вынужден выслушивать нарекания от вышестоящего начальства… Сегодня, в третий раз подряд, нас отрядили на «уборку». Что это значит?.. Я вас спрашиваю, ублюдки?!
Вопросы были озвучены ледяным тоном. Офицер сделал паузу, словно ожидая ответа. Но не стоило даже пытаться на них ответить…
– Вы собраны здесь, дабы упорным трудом искупить свою черную вину перед великим рейхом. Германская нация дала вам еще один шанс – смыть с себя пятно позора, избавиться от клейма недостойного. Воистину – лучше умереть, чем жить с этим клеймом. Пусть вы сдохнете, как последняя собака, пусть вас раздавят, как вошь. Все же этим актом очищения, перехода из вашего скотского настоящего в небытие вы приблизитесь, хоть на йоту, к тем геройским смертям доблестных сынов германской нации, носителей тевтонского духа, которые гибнут на полях сражений за нашу великую Германию…
Слова лейтенанта барабанили в уши Отто, словно капли затяжного холодного дождя. Он вспомнил вдруг кучу убитых, которую они натаскали сегодня на нейтральной полосе. Русских среди них не было. Они проводили уборку после предпринятой накануне атаки. «Доблестные сыны германской нации…» Близко к куче подойти стоило неимоверных усилий. Тошнотворное зловоние распространялось на десятки метров, особенно в ту сторону, куда дул ветер. Арестантов рвало и мутило, и только угрозы надзирателей – правда, после случая с фельдфебелем, уже не такие громкие – заставляли приближаться к трупам вплотную.
А ведь лейтенант не врал. Пятерых штрафников закопали вместе с павшими героями. Отдельной группой, но в одной яме. Выходит, раз они удостоились этой великой чести, значит, они искупили свою вину перед нацией и перестали быть недостойными. И Крегер, пристреленный сегодня утром на обочине дороги и попросту скинутый в кювет, тоже перестал быть недостойным.
Фигура лейтенанта застыла в свете прожекторов, как будто это был замороженный в толщу льда манекен, демонстрирующий образец офицерской униформы где-нибудь в ателье, в центре Берлина. Чисто выбритое лицо застыло гипсовой маской, снятой только что с мертвеца. Двигался только рот, словно отдельно от всего остального тела. Но и в этом движении не было ничего от жизни. Механически чеканил слово за словом, точно внутри у лейтенанта прятался маленький конвейер по производству слов. Что-то вроде конвейера по производству пуль. Собранные из звуков, слова тут же выплевывались изо рта лейтенанта. Как пули, раскаленные и одновременно мертвенно-холодные, они летели в головы и в уши арестантов.