Также воспринимали эти потоки воды, непрерывно лившиеся с неба, и его подчиненные. Они собрались в горсть у разбитого взрывом немецкого блиндажа и даже не пытались укрыться под каким-то навесом или раскуроченными взрывной волной массивными деревянным брусами. Вода хлестала по остаткам третьего взвода отдельной армейской штрафной роты, текла по лицам, шинелям и гимнастеркам штрафников. Но они не замечали этого дождя. Кто сидя, притулившись к отделанным досками стенкам окопа, а кто улегшись на дно траншеи, посыпанное толстым слоем песка.
Ни лишнего слова, ни лишнего жеста. У выживших после боя первейшая скупость – на эмоции и движения. Неодолимое онемение от цепких объятий смерти, которая пеленала тебя еще только минуту назад и каким-то чудом отступила, забрав с собой твоих товарищей. Мгла этого онемения – в каждом, будто потухшем взгляде. Но еще и – затаенные искорки света. Это радость оттого, что ты выжил и выжила эта горстка сидящих и полулежащих рядом. Здесь рады друг другу.
Аникин молча усаживается на мокрый песок, спиной упираясь в доски, которыми отделан окоп. Немецкий песочек. Хорошо бы остаться в немецких траншеях. Хотя их изрядно потрепала наша артиллерия и минометы, но все равно – ни тебе грязи, ни тебе слякоти. Кое-где бруствер даже укреплен досками, перекрытия блиндажей сработаны на совесть.
Да, фашисты хорошо окопались под Перестряжем. Одно неудобство – и траншеи, и пространство вокруг них усеяны их трупами. Дрались немцы остервенело. Знали, видать, кто прет на них в рукопашную. Ротный любит повторять, что немцы страх как не любят, когда на них штрафники наступают. Мол, сложилось у них убеждение, что штрафники пленных не берут.
Исступление боя только-только схлынуло. Как водится, атака прекращалась не сразу, затихая постепенно, одиночными выстрелами и очередями «зачистки». Оставшиеся в живых, с отрешенными, точно пьяными взглядами, проверяли окопы. Собирали трофеи, перевязывали раненых, приканчивали немцев, которые еще подавали признаки жизни. Жесткая необходимость. Не раз бывали случаи, когда солдат во время атаки жалел выстрела для поднявшего руки или раненого фашиста. Бежал дальше, оставляя его «второму эшелону» атакующих. И получал пулю в спину.
Так молчать могут только те, к кому постепенно, не сразу возвращается понимание того, что они выжили. Аникину было хорошо знакомо это ощущение. Оно приходит почти всегда после атаки, которая заканчивается рукопашной. Бой развивается по нарастающей, взвинчивая напряжение, усиливая злость и ярость. Рукопашная – это точка кипения этого напряжения. Те, кто преодолевает зону смерти – нейтральную полосу, – словно выныривают из сталеплавильного котла. Мышцы и мысли плавятся в одно целое. Это – твое тело, которое пущено вперед, как свинчатка. Ты будешь разить и кромсать все, что попадется на твоем пути, ты будешь убивать, рвать врага на части. Только так ты и можешь одолеть силу, в которой кипит не меньше злобы и ненависти. Здесь побеждает не физическая сила, не тот, у кого больше боеприпасов. Тот, в ком хорошо прокипит злоба и ненависть. На вершине боя, там, где сходятся в рукопашной схватке.
Такой, как эта, из которой они только-только вынырнули. Из кровавого варева. Напряжение боя постепенно отступает. О нем напоминает лишь мелкая, непроизвольная дрожь мускулов. Ты выжил. Ты словно родившийся заново и должен постепенно привыкать опять видеть, слышать, двигаться.
Ты делаешь это осторожно, все еще не веря в случившееся. Штрафники, поглощенные этой затаенной внутренней работой, словно впали в забытье. Откликаются они только на немой жест товарища, протягивающего тлеющую самокрутку.
Каждому достается по нескольку затяжек. Махорка возвращает солдат к жизни. Решают перебраться в блиндаж, вернее, в его остатки. Часть бревенчатого наката на манер козырька сохраняет кусочек сухого пространства.
– В тесноте, но зато – сухо, – бурчит Бесфамильный, втискиваясь между Саранкой и Аникиным.
– Это ж надо, на таком пятачке весь взвод уместился… – пробует пошутить Кудельский. Шутку никто не поддерживает. Все понимают, почему так…
– Во втором взводе – десять осталось, – с усилием произносит Бесфамильный. – И раненые.
– И в марчуковском – пятеро, – отзывается Иванчиков. – Сам взводный убит. Метров десять до траншеи не добежал… Очередью – поперек его…
– У них больше всего немцев в плен сдалось. Целая толпа фрицев из блиндажа вылезла. Руки тянут, гады, «Гитлер капут» кричат…
– И что? – любопытствует Саранка.
– «И что»… – нехотя передразнивает Бесфамильный. – Пулеметчик марчуковский вывел их из траншеи и в расход всех пустил…
Последнее он говорит взбудораженно и одновременно раздраженно, словно досадуя на Саранку за то, что лезет с ненужными расспросами, вызывая в памяти еще не остывшие события боя. Но тут же он успокаивается, сделав несколько глубоких затяжек вовремя подоспевшей самокрутки.
– Видать, здорово марчуковские разозлились на фашиста за своего взводного. – Замечание свое Бесфамильный произносит уже совершенно спокойным голосом.
– Пулеметчик из первого… Это Синельный, что ли? – раздается вопрос. Аникин не видит спрашивающего. Веки его полуприкрыты, и со стороны кажется, будто он дремлет. Но по голосу Андрей узнает. Это Карполин, или, как его все зовут в роте, – Карпа. Он прибыл в роту неделю назад, в составе «лагерного» пополнения. Основательный, все у него по понятиям, лицо и руки – в шрамах, приобретенных еще в старой, уголовной жизни. Даже Бесфамильный ему не перечит. Андрей прикидывает в уме, что из тех десяти человек неделю назад пришедшего в его взвод пополнения – в живых только двое. Карпа и Суровцев, которого он отправил вместе с ранеными.
– Он самый… Синяк… – подтверждает Бесфамильный.
– Слышал, фашисты у него семью сожгли, – произносит Карпа. – Жена, мать-старуха, два пацаненка и девочка… Погодки…
– Не повезло немчуре… Не тому решили сдаться. – В голосе Бесфамильного нет ни тени иронии. Чем дольше идет война, тем больше фронт пропитывается местью. Мстят за родных, мстят за боевых товарищей… Шансов у немчуры сдаться в плен становится все меньше. Особенно одиночкам в пылу боя. Но если фашисты вовремя бросают оружие и сбиваются в кучу с поднятыми руками, как правило, их отправляют во второй эшелон. Хотя и тут есть свои сложности. Вполне возможно, что пустили фашистов в расход из-за того, что некому было с ними возиться. Чтобы отправить такую толпу немцев во второй эшелон, надо минимум двух в сопровождение посылать. А откуда их взять, если во взводе всего осталось пятеро? К тому же командира убили. Вот пулеметчик и принял в сложной ситуации простое решение.
Аникин делится своими соображениями. Карпа кивает. Все с ним соглашаются. Хотя «все» – это громко сказано. Сколько их осталось, и так видно. Весь взвод налицо. С Суровцевым, которого он отправил к ротному с тремя ранеными, – шестеро. Простая получается арифметика: после разведки боем от роты осталось не более двадцати человек. Сколько отправят в медсанбат из других взводов, неизвестно.
– Что-то долго Суровцев шастает, с ранеными… – замечает Бесфамильный. Он держит на командира обиду за то, что доверил сопровождение новичку. Хотя обычно после атаки ходить во второй эшелон никто не хочет. Сил нет. Но у Бесфамильного своя забота. Чуть рота где закрепится хоть на сутки, он начинает наводить справки о близлежащих селах и прочих населенных пунктах. На предмет женского пола. Охоч Бесфамильный был до этой темы сверх всякой меры. В самих населенных пунктах штрафники никогда не дислоцировались. Видимо, действовала негласная установка командования во избежание различных ненужных ситуаций с мирным гражданским населением. Контингент в роте известно какой, того и гляди в относительно мирной обстановке уголовные инстинкты проснутся. Но для Бесфамильного ничего вне войны не существовало, кроме именно создания известного рода ситуаций с «прекрасными дамами», как он выражался. Прознав, к примеру, о деревеньке, расположившейся в добрых десяти километрах от роты, он готов был за ночь этот десяток туда и обратно преодолеть в надежде на «ситуацию».
– Жаркий денек выдался… – замечает Саранка. Горячка уже отступила и от него. Саранку не перебивают. Оно и понятно. Даже для Карпы он теперь старослужащий.
– И хоть бы царапина… – с нескрываемой досадой добавляет Иванчиков. Он словно читает мысли Аникина. Впрочем, это и немудрено. О чем еще думать в штрафной роте, как не о том, чтобы выжить и чтоб скорее выбраться из штрафников…
Аникин вспоминает слова Колобова, убитого на высоте, возле переправы через Вытебеть. Он говорил, что если в бою полегло до восьмидесяти процентов личного состава штрафной роты, то оставшихся обычно переводят в строевую часть как «искупивших вину». Признание взводного внесло тогда на привале большое оживление в штрафные ряды. Общеизвестно было, что «искупить и проявить» возможно было лишь двумя способами – получив ранение, причем не какую-нибудь царапину, и продержавшись на передовой присужденный трибуналом срок – от месяца до трех. Но по выслуге из роты практически не выбывали. На памяти Аникина это случилось всего раз. Офицер, разжалованный в рядовые с зачислением в штрафную, прослужил положенный месяц и без единой царапины вернулся в свою часть. Но он постоянно отирался при штабе, в атаки почти не ходил. Поговаривали, что за него хлопочут в командовании армейского запасного полка. Чуть не в лице комполка. А куда ротному деваться, если вся рота от «запаски» зависит и продовольствием, и обмундированием, и всем остальным? Берегли его, мать его, как зеницу ока.
– Радуйся, что жив остался… – произносит Карпа.
– Так-то оно так… – откликается Саранка. – Да только по-прежнему – в штрафниках…
В логике Саранкиных рассуждений проявляется окопная реальность, и в этом его преимущество перед многоопытным Карпой. Аникин его понимает. И Бесфамильный кивает согласно, в поддержку Саранкиных слов.