Тем, которых увел Суровцев, действительно повезло. Хотя у Данилина пуля разворотила ключицу и он потерял много крови, а у Альмира – серьезная рана бедра и, скорее всего, задета кость. Он не мог сам идти и все время стонал. Но все равно они уже «искупившие». Они ушли с передовой туда, во второй эшелон, для того, чтобы отправиться в госпиталь, где симпатичные медсестры в белых халатиках будут прикасаться к ним своими нежными ладонями и перевязывать их вонючие раны, и заботиться о них, и ухаживать. А они, черт возьми, остаются здесь на передовой, в проклятой штрафной роте, без единой царапины, для того, чтобы, может быть, завтра получить свою пулю в очередной разведке боем…
Но нет… Андрей опять вспоминает слова покойного Колобова. Саранка снова демонстрирует навыки умения читать мысли на расстоянии.
– Товарищ командир, нас же осталось… – Он словно боится произнести вслух заветную мысль. – А может, нас…
– Что «нас»? – с некоторой досадой отвечает Аникин. Почему-то он угадывает, о чем хочет спросить Саранка. И заранее на него злится. Эту мысль он обдумывает втихаря, словно боясь вспугнуть возможное ее исполнение. Особый род окопного суеверия, которое имеет такую полноправную, реальную власть над каждым, кто находится на передовой.
– Ну того… реа… билитируют… – Он еле-еле преодолевает мудреное слово.
– Ты долго тренировался, прежде чем задвинуть такое? – усмехаясь, замечает Бесфамильный, но в то же время прислушивается. Настораживаются и остальные. Эта тема касается каждого самым прямым, кровным образом. Саранка, видя немую поддержку во взглядах, набирается смелости и продолжает:
– Ну, я слышал, марчуковские говорили… Если от роты после боев остается одна пятая личного состава, могут представить на «искупивших». Всех скопом…
– И что, без ранений?.. – недоверчиво переспрашивает Кудельский, щупленький солдат в гимнастерке и шинели на размер больше, прибывший со вчерашней партией новичков.
– Без… – авторитетно отрезает Саранка и оглядывает всех с таким видом, точно он сам сейчас начнет раздавать «искупительные» бумаги с гербовой печатью.
– Да ну, не может быть… – откликается Кудельский. Но глаза его выдают другое. Он сейчас верит в это безоговорочно.
– Колобов, прежний взводный, говорил, что такое возможно, – откликается Аникин. – Но раньше времени вещички паковать ни к чему. Дождемся, что ротный скажет…
Однако заявленная Саранкой тема не дает никому успокоиться. Все наперебой начинают рассуждать о том, как они перестанут быть штрафниками.
– Не вижу причин для особой радости… Даже если так и случится… – Андрей делает паузу. Все умолкают, ожидая, что скажет взводный. – Нас направят в обычную строевую часть. Сейчас большой разницы между нами и обычной пехотой почти нет. Им так же туго приходится…
Слова Андрея рождают дружные, но вразнобой звучащие реплики несогласия. Хотя каждый не вполне представляет, в чем заключается эта большая разница. Для бывших зэков это, скорее всего, чисто психологическое ощущение полного отбытия срока, «выхода на свободу». Бесфамильный приводит еще один довод:
– Строевые, как правило, в населенных пунктах располагаются. Завсегда симпатичную хозяюшку раздобыть можно. Которая с лаской и со всем вниманием…
Этот аргумент в его глазах – самый веский.
– Ну, ты и сейчас умудряешься… раздобыть… – замечает Аникин, чем вызывает неподдельное смущение Бесфамильного и дружный хохот всех остальных.
– Загадывать наперед не будем, – веско произносит Аникин. – Все-таки восемьдесят процентов выбывших в роте – это не шутка, и нам предстоит серьезное пополнение свежими силами. Так что думаю, что отправка в запасной армейский полк нам светит в любом случае. А там и до Перестряжа рукой подать. Верно, Бесфамильный?
Последний вопрос Андрей произносит с многозначительным подмигиванием.
– Так точно, товарищ командир, – с готовностью отвечает Бесфамильный под новый приступ дружного хохота.
Тут же из потаенных запасов достается обрывок армейской газеты, извлекаются кисеты и сворачивается новая «козья ножка». Промокшие до нитки и уже вполне ощущающие это неудобство штрафники пытаются согреться горячим никотиновым дымом. Разговор, держась того же русла, принимает новый оборот.
– В строевой жрачка хуже… – как бы вскользь замечает Кудельский.
– А что, в натуре, так? – не веря, переспрашивает Карпа. Он обращается к Андрею.
– Известное дело, – отвечает Аникин. – Там пока до передовой продовольствие дойдет, три эшелона преодолеть надо. И каждый норовит чем-нибудь поживиться. А мы – напрямую, из запасного армейского полка кормимся.
– Вот оно что… То-то, смотрю, каждый день – тушенка с кашей … – смакуя, замечает Карпа.
– Тушенка с кашей… – мечтательно, точно эхо, повторяет за ним Кудельский. Ему в отношении еды штрафная рота кажется райским местом.
Тут над окопом нависает фигура Суровцева. Лицо его покрыто крупными каплями. Дождь вперемешку с потом. В руке на весу – вещмешок. Сквозь его мокрую ткань проступают контуры консервных банок. Другой, округлый, набитый чем-то под завязку – на плече. Видно, как лямка от его тяжести вдавилась в худое плечо Суровцева настолько, что, кажется, вот-вот поломает его пополам. От тяжеленного мешка, еле удерживаемого солдатом, идет пар и стелется вкусный аромат горячей каши.
– А я вас ищу… Ну, схоронились, как будто в засаде… – говорит, стараясь отдышаться Суровцев. Вид у него запыхавшийся, но довольный. Видать, торопился товарищей едой обрадовать.
– Слышь, братва, пришла жратва, – продолжает он. – А ну, принимай. Вот тушенка, подарок североамериканских индейцев…
Не дожидаясь, он кидает один мешок в окоп, но его сразу ловят несколько рук, с готовностью протянувшихся навстречу.
– А это что, Суровцев, у тебя дымится? – повеселевшим тоном спрашивает Андрей. – Никак, тонну динамита припер, да еще с горящим запалом?
– Никак нет, товарищ командир… – Суровцев с готовностью поддерживает заданный взводным ироничный тон.
Появление напичканного провизией Суровцева здорово подняло у всех настроение.
– Это каша… – уже серьезно добавляет солдат.
– Как каша? – чуть не хором, удивленно спрашивают остальные.
– Так это… – сбивчиво объясняет Суровцев. – Как раз из полка привезли кухню. Горячая, на жиру… Аромат так и прет от нее…
На миг Суровцев замолкает, сглатывая слюну от нахлынувших воспоминаний.
– Да… так вот. Чтоб не таскаться за ней еще раз. Я и говорю повару: «На весь взвод!» Откуда ему знать, сколько народу у нас выбыло… Трофейный вещмешок… у фрица одного подобрал по дороге. Вот и пригодился. Кашей его под завязку загрузил. У него там еще – газетка фашистская. Думал, на самокрутки пустить. А тут пригодилась. Я изнутри ею выстелил. Чтоб наша каша о фашистский мешок не пачкалась…
Штрафники принимают у товарища заветный мешок, горячий и мягкий на ощупь. Суровцев сияет, довольный собой. Еще бы – не только выполнил приказ командира, но и снабдил товарищей едой.
– Точно бока у бабы… – мечтательно говорит Бесфамильный, бережно опуская мешок на песок.
– Его, товарищ командир, точно пора в самоход отправить, – смеясь, замечает Кудельский. – А то он на кашу с грязными намерениями сейчас кинется.
– Но-но, – огрызается Бесфамильный. Но звучит его голос беззлобно.
– И еще… вот… – произносит Суровцев. Он достает из-за пазухи, один за другим, три кирпича ржаного хлеба.
– Ну ты, Суровцев, волшебник в натуре, – не сдерживая восхищения, комментирует Бесфамильный.
Не успели открыть консервы, как пожаловал Соколов. Прикомандированный к штабу роты сержант, он по сути исполнял обязанности ординарца при Углищеве. Обращался он к Андрею всегда свысока. Андрей к этим претензиям на высокомерие относился философски, где-то даже подыгрывая командирским замашкам ординарца. Как-никак лицо, приближенное к светлым очам начальства, так что без надобности ссориться с ним резону не было.
– Аникин, срочно к командиру!
– Так не емши, после атаки ни одной крошки во рту, товарищ сержант!.. – попробовал вступиться за взводного Бесфамильный.
– Приказ – «Срочно!» – бравируя своей суровостью, ответил ординарец.
– Иду… – коротко ответил Аникин и взобрался на бруствер. Оно и хорошо, что вызывают. Может, быстрее в запасной полк отправят. Осточертела уже эта передовая до потери аппетита. Вот и дождь стал затихать. Глядишь, не будет лить за шиворот, когда они во второй эшелон отправятся. Хоть появится возможность почиститься, в себя немного прийти. Там, глядишь, и действительно в Перестряж выбраться получится. С этим Бесфамильным в игольное ушко пролезть – без проблем, не то что в самоход махнуть. Так рассуждал Андрей, обходя по грязи трупы немцев, обрывки заграждений из колючей проволоки и воронки, заполненные мутной коричневой водой. Сапоги его хлюпали по раскисшему полю, которое еще утром было ничейной недосягаемой полосой.
– Товарищ майор, но у меня во взводе – пятеро бойцов осталось…
– Никаких «но». Это приказ, Аникин. – Каждое слово Углищев произносил веско, не терпящим возражений голосом. Словно ящики со снарядами накладывал Андрею на спину.
– Это особое распоряжение. Из дивизии получили только что. Так что никаких «но», Андрей, – добавил ротный.
Еще ни разу он не обращался к Андрею по имени. Обычно держал себя так, словно взводным Аникин стал случайно, «на безрыбье», из-за острой нехватки низового командирского звена. Хотя серьезных нареканий по своим командирским обязанностям Андрей от ротного практически не слышал. Взять хотя бы сегодняшнюю разведку боем. Позициями овладели. Приказ выполнили. Остальное – лирика. Пусть ее выслушивают ординарцы и прочие штабные приживалы.
– Ситуация, Андрей, очень серьезная. По данным командования дивизии, немцы перебрасывают в район Перестряжа танковые и мотострелковые части. Они будут двигаться в нашем направлении и южнее, в обход. Ты понимаешь, чем это грозит?..