– Нет больше твоих штрафников. Роту вместе с командиром танки немецкие заутюжили. – Помолчав, неизвестный знаток боевых сводок добавил: – Но говорят, вели себя геройски. Целую тучу фашистов на себя стянули. Даже тяжелой артиллерией их пытались выкурить.
В дивизионном походном лазарете рану Андрея оценили как серьезную. Врач, на осунувшемся лице которого читалось хроническое недосыпание, хотел отрезать руку по плечо.
– Кость задета… – сказал врач. – Нагноение началось. Похоже, что осколки…
Аникин чуть не вывернул доктору руку. Он схватил его здоровой рукой за кисть и сдавил словно тисками.
– Руку резать не дам! – угрюмо проговорил он.
– Убери… Мне еще пациентов лечить… – с властным безразличием смертельно усталого человека произнес врач.
Рука Аникина послушно разжала свою железную хватку.
– Молись на свою удачу, – добавил доктор. – Если бы ты, один такой везунчик, из штрафников не вынырнул, не послушал бы тебя. А тут, глядишь, и повезет. Но я за твою жизнь теперь не отвечаю. Начнется гангрена – сам виноват…
Доктор приказал медсестре очистить рану.
– Спасибо, доктор… – выдохнул мокрый от пота Аникин.
– Спасибо… – со злостью ответил врач. – Ну, смотри… Если хоть пикнешь…
Аникин отказался от обезболивающего. Решил, что под наркозом ему руку все-таки оттяпают. Пока испуганная медсестра промывала и чистила рану, Андрей не издал ни звука. Он один знал, чего ему это стоило. Испарина размером с горох выступала на лице и градом катилась по глазам и щекам. Словно фугас вонзился ему в плечо и горел, окатывая волнами нестерпимой, одуряющей боли. Его мутило. Андрей закусил нижнюю губу и чувствовал, как солоноватый привкус крови наполняет рот. Больше всего он боялся, что потеряет сознание.
Но он вытерпел. Аникин осознавал, что во многом так получилось благодаря медсестре. Молоденькая, ослепительно симпатичная в белом халатике и аккуратной, белой, назад завязанной косыночке, во время процедуры она испуганно бледнела лицом. Но руки ее свою работу знали. Уверенные, точные прикосновения ее нежных, но надежных рук словно гасили, приглушали огненное жжение в ране.
То и дело ее теплая, уверенная рука подносила к лицу Андрея кусочек бинта и быстро-быстро обмакивала на нем капли пота. И с каждым таким прикосновением Аникин чувствовал, что дурнота отступает и ему становится лучше.
Заснул Аникин только в кузове полуторки, куда погрузили партию тяжелых и раненых средней степени тяжести для отправки в госпиталь корпуса. В дороге водитель еле растормошил его, укрывшегося от дождя краем какого-то брезентового полотнища. Ворох такой материи служил для раненых подстилкой. Водителю он понадобился, чтобы попытаться подстелить брезент под колесо, по самую ось увязнувшее в раскисшей колее.
Грузовик вытащили только с помощью взвода минометчиков, дрейфовавших в своем грузовике по непролазной грязи на прицепе у «тридцатьчетверки».
– Эх, устроились… – с завистью провожал водитель удаляющийся танковый буксир с минометчиками. Мысль о том, сколько еще раз придется выбираться из болота, в которое превратилась дорога, наверняка наводила на водителя тоску. Он устроил перекур прямо возле заднего борта грузовика, угостив махоркой и лежащего под брезентом на боку Андрея.
Он тоже подтвердил информацию о разгроме штрафной роты. Шепотом сообщил Аникину, что несколько наших батальонов попали в окружение. Вся дивизия могла угодить в немецкий капкан, если бы не действия штрафников. «Все “шурики” полегли… Никто не выжил», – со знанием дела подытожил он, добавив, что погибли они под гусеницами немецких танков.
Аникин молчал. Его порядочно растрясло в этой распутице, и рана снова начала сильно болеть. Скорее всего, у него начинается жар, думал Андрей. Под брезентом становилось зябко. Но все равно это лучше, чем мокнуть под открытым небом. Андрей силился и не мог вспомнить, когда это во сне он успел так укутаться.
– Везунчик… – сплюнув в дорожное месиво, констатировал водитель.
– В смысле? – переспросил Андрей.
– В смысле… – ехидно передразнил водитель, жадно делая последние затяжки так, что огонек самокрутки тлел уже в самих пальцах.
– Мало того, что один из роты остался… Так еще и бабы к нему липнут…
– Че ты городишь?.. – непонимающе спросил Андрей. Разговор все больше утомлял его. Больно было даже чуть-чуть пошевелиться. Озноб начинал пробирать Андрея все сильнее. Но хозяин баранки, видать, был любитель поговорить по душам.
– Слышь… городишь… – не унимался он. – Лерка за ним всю дорогу ухаживает. На каждой остановке подбежит, брезентик подоткнет, поправит. Устроился, понимаешь, кум королю. – Водитель говорил так, что непонятно было, шутит он или всерьез завидует.
– Какая Лерка? – отозвался вопросом Андрей. Ему становилось совсем утомительно говорить. И еще этот шоферюга привязался…
– Какая… медсестра твоя. Лера… – с явной досадой сказал водитель.
– Так она с нами едет? – оживился Андрей, тут же забыв про озноб и адскую боль в плече.
– Ага, подскочил-то как сразу… – ехидно заметил водила, обнажив щербатый рот. – Знамо дело, с нами… В кабине вон сидит, коленками своими сверкает. В корпус ее отправили… Говорят, какой-то шишке штабной в корпусе шибко она приглянулась. Хе-хе… А еще недотрогу корчит из себя… Ничего, дорога длинная… Хе-хе…
Ядовитая ухмылочка еще сильнее обнажила торчащие среди зияющих щербин гнилые зубы. Здоровая рука Андрея молниеносно выпросталась из-под брезента. Ухватив щербатого за грудки, Аникин резко и что есть силы дернул к себе, так что тот солнечным сплетением налетел на кузов.
– Слышь ты, гад… – злым хрипом вышептывал Аникин прямо в щербатую физиономию. – Хоть пальцем тронь ее. До больнички не доживешь…
Андрей не реагировал на рвущую, пронизывающую все тело боль. Вернее, реагировал, но по-своему. Рука его все сильнее закручивала ворот у шеи шофера. Тот, растерянный и оглушенный ударом о борт, беспомощно сучил руками.
– А я что… Я не… буду… Пусти… – выплевывал щербатый слова побагровевшими губами.
– Что? Я не расслышал… – не отпускал хватку Аникин.
– Не трону… Пусти… пусти… – готовым заверещать голосом запросил щербатый.
– То-то же…
Аникин отпустил резко, с толчком, так что водитель еле устоял на ногах, чуть не плюхнувшись пятой точкой прямо в дорожную жижу. По инерции, стараясь отдышаться, перхая и кашляя, он отошел на несколько шагов назад.
– Ты че, сдурел? – наконец произнес он. Тут же оправился, словно ничего и не бывало.
– Зэк недобитый… – оттуда, на расстоянии, злобно произнес он, пытаясь хоть как-то реабилитироваться в собственных глазах. Но ехидства и уверенности в его голосе заметно поубавилось.
– Правильно вас, отмороженных, давили… – продолжал он.
Аникину это тявканье было как стук дождя о брезент.
– Давай, топай за баранку… – беззлобно, но твердо ответил он. – И помни про наш уговор…
Слова доктора из полевого лазарета оказались пророческими. Аникину сделали одну за другой три операции, и теперь, как заверил хирург – начальник госпиталя Лемешев, рука будет работать как здоровая.
– Как скажет полковник, так и будет, – заверяли Андрея товарищи по палате. Они повышали подполковника Лемешева в звании, не только следуя неписаному армейскому правилу. Начальника госпиталя здесь заслуженно уважали. В переполненной хирургии все стремились попасть на операцию к нему. Хотя на военного он был совсем не похож, напоминая Андрею скорее школьного учителя. За глаза обитатели битком населенной палаты прозвали его профессором. Прозвище ему подходило совершенно. Седовласый, интеллигентный, в очках, с неизменными «нуте-с» и «батенька» в разговоре. Если бы не офицерская форма, выглядывавшая из-под накрахмаленного, до рези в глазах сияющего белизной халата.
Сосед справа, сержант Заруба, с утра до ночи твердил, что его отправили не к тому доктору.
На днях ему сделали операцию. Сержанту ампутировали обе ноги до бедер. Когда он пришел в себя и обнаружил отсутствие ног, то стал словно одержимый.
– Мои ноги… Куда вы дели мои ноги! Пусть они вернут. Принесите их сюда!.. – кричал он, бешено мечась по койке. Тело его опрокинулось на пол, и сержант забился на полу, попытался ползти, беспомощно хватаясь руками и отталкиваясь обрубками. Кровавые размотавшиеся бинты тянулись за ним, оставляя мокрые багровые следы.
Зарубу скрутили силами нескольких ходячих.
Он затих только после укола, который приказал сделать Лемешев. Но и потом еще несколько дней молодое тело сержанта, мощное тело атлета, в одночасье ставшее обрубком, ни под каким предлогом не желало примиряться со своей участью. Всех входящих в палату: и медперсонал, и гостей из других палат – Заруба сразу тут же начинал просить, чтобы позвали профессора.
Когда подполковник появлялся в палате во время обхода, сержант умолял об одном и том же: чтобы доктор обратно пришил его ноги. Он просил жалобно, хныча навзрыд, как пятилетний ребенок, и вся палата отворачивалась. Наблюдать эту картину было невыносимо.
Немного успокаивался сосед только тогда, когда на дежурство заступала Лера. «Лерочка» – так ее звали все в палате. Несмотря на то что прибыла она в госпиталь недавно, вместе с Аникиным, Лера успела стать всеобщей любимицей. Пациенты ее появление встречали неизменными радостными улыбками. Действительно, своим присутствием она словно озаряла обшарпанные стены бывшей школы, приспособленной под госпиталь.
– Здравствуйте… – входя, неизменно произносила она. И голос ее звучал прелестно и нежно, как воркование голубки. А Андрей готов был драться со всеми сразу и с каждым в отдельности, потому что ему казалось, что здоровается Лера только с ним. И уж точно не с этим олухом Левкиным, которому лишь бы зубоскалить и сыпать дешевыми комплиментами.
– Лерочка пришла, наше солнышко… – растекался в сладчайшей улыбке Левкин. – Вы сегодня чудесно выглядите, Лерочка…