– Спасибо, Левкин… – несколько смущенно отвечала Лера.
«Чего она смущается? Нечего даже смотреть в сторону этого хлыща…» – стискивая зубы, думал Андрей.
– Зовите меня Александр, Лерочка, а лучше Шура… – не унимался Левкин.
– Не забудьте, Александр, что вам перед обедом на перевязку, – умиротворенно добавляла Лера, разнося к кровати каждого положенные порошки.
– Что вы, Лерочка, – соловьем пел Левкин. – Когда я вас вижу, никакие перевязки мне уже не нужны…
Вот он уже вскочил и встал на пути Леры этаким заигрывающим альфонсом.
– Послушай… Шу-ра… – с растяжкой, на всю палату проговорил Андрей. – Во-первых, не «Лерочка», а Валерия Дмитриевна… А во-вторых, сядь и усохни… А то перевязка твоя значительно усложнится…
– Это у кого там прорезался голосок?.. – повернувшись гоголем, нагло ответил в сторону Андрея Левкин. – Смотрите, как штрафнички пошли на поправку!.. Торопятся опять в штрафную загреметь?..
В палате никто не знал, что Андрей прибыл в госпиталь из штрафной роты. Откуда этот Левкин проведал? Известно откуда…
– Левкин, сядьте, пожалуйста, на свое место… – тихо, но твердо произнесла Лера.
Вся палата неожиданно поддержала Андрея. Каждому хотелось урвать свою крупицу общения с Лерочкой, а этот смазливый хлыщ Левкин, втершийся в санитарную команду, хотел пошловатыми ужимками перевести все внимание на себя. Сразу несколько серьезных голосов раздались с коек.
– Сказано тебе, сядь и усохни…
– И чтоб по имени-отчеству называл Валерию Дмитриевну. Понял, подстилка начхозная?.. – добавил суровый сибиряк, Иван Иванович Кержаков. Он лежал со множественными осколочными ранениями груди и лица. Правый глаз перевязан.
– Ну ты, Кутузов… – Левкин не договорил и выскочил вон из палаты.
Лера покраснела и молча продолжила раздачу лекарств.
– Зря ты с ним связался, Иваныч… – проговорил кто-то. – К лейтенанту побег плакаться. Напакостить он горазд. Зря, что ли, с Катькой шашни крутит…
– А мне до фени их пакости, – отрезал Кержаков. – Мне фашист уже так напакостил, что гори огнем…
Сибиряк очень боялся, что останется без глаза. «Как мне в тайге без него? – то и дело ворчал он. – Он же у меня прицельный. Как я зверя бить буду?»
В разговор включались все новые участники. Каждому хотелось показать себя заступником Леры.
– Эй, народ, совесть имейте. Сестричка в палате, а вы устроили тут…
– Зря вы так, Иван Иванович… – с досадой, но тем же ласкающим слух тоном произнесла Лера. – Глаз ваш обязательно заживет. Еще лучше будете видеть. Вот и доктор Лемешев сказал…
– Что сказал? – настороженно спросил Иваныч.
– Так и сказал: глаз ваш будет жить.
– Ну, дай бог… дай бог… – потеплевшим тоном выдохнул сибиряк.
А Левкин тем временем вернулся. Как ни в чем не бывало прошествовал себе на койко-место и разлегся. Нога на ногу, в новой больничной пижаме. Где-то ж раздобыл себе, гад, новую. И носит ее, гад, как-то по-пижонски. Известно, где раздобыл…
Все были наслышаны, что Левкин ухлестывает за лейтенантом Изворской, начхозом госпиталя. Звали ее Екатерина Игоревна, но среди пациентов нарекалась она не иначе как Катька, с недвусмысленным намеком на великую императрицу.
Дородная баба, лет за сорок, еще свежая на вид, с повадками самовластной помещицы. По госпитальным коридорам и примыкающей территории она двигалась, как хищная самка. Покачиваясь, несла свои пышные формы, внимательно вглядываясь в каждого встреченного.
Сшитая под заказ гимнастерка трещала под тяжестью двух переспелых грудей шестого размера. Тот же эффект создавала зеленая юбка, обтягивающая, как барабан, крутые полные бедра, налитые женской зрелостью и опытом непрерывных любовных утех. Плотоядные глаза болотного цвета смотрели на мужчин так, словно ощупывали. О ее ненасытном женском нутре в палатах ходили легенды.
Злые языки даже рассказывали, что путь в санитарную команду проходил исключительно и непременно через постель начхоза. Те, кому удавалось довести лейтенанта Изворскую до любовной испарины, попадали в команду, получая возможность отодвинуть отправку на фронт на неопределенное время. На сколько? Этим вопросом ведала исключительно Изворская. Прежде всего передовая ждала неумелых в науке управления могучими Катькиными ляжками. Наоборот, выказавших в данном вопросе ретивость начхоз задерживала в санитарной команде, изредка давая им раздвинуть свои тяжелые колени. Что-то на манер мужского гарема. Самые же неутомимые попадали в разряд любимчиков лейтенантши-султанши. И наглели соответственно, по мере возрастания степени доступа к монаршему телу. Постоянно ошивались на кухне, жрали за троих, и не помышляя о фронте.
Вела себя Катька в госпитале полновластной хозяйкой, и даже подполковник Лемешев старался не конфликтовать с лейтенантом хозслужбы. Рассказывали, что в конюшне ее жеребцов значились важные чины из штаба корпуса. К тому же помимо амурных она лихо крутила и иные делишки, по-крупному распоряжаясь «налево» медикаментами и главной ценностью фронта – спиртом. Умела бабища крутить торсом, во все тяжкие пользуя народную мудрость: «Кому – война, а кому – мать родна».
На эти и многие другие детали «прифронтовой» жизни Андрей старался не обращать внимания. Вообще, многое здесь, в ближнем тылу, резало ему глаза, казалось неправильным и несправедливым.
Ясно почувствовал Аникин, что за те почти полгода, что поварился на передовой, напрочь отвык он от мелкопакостной плесени, буйно цветущей на гражданке. На то она и линия фронта, что выпрямляла даже самые изломанные судьбы, выковывала стойкие характеры из самых распоследних слюнтяев, на всю оставшуюся жизнь прививала простые, но извечные понятия товарищества и справедливости. Немало таких примеров своими глазами повидал Андрей и в части, и в особенности в штрафной роте.
Как-то, размышляя после очередной, сделанной Лерой перевязки – самых счастливых минут в теперешней жизни Аникина, – он поймал себя на мысли, что ведь, действительно, за прошедшие почти полгода он окопы практически не покидал. Даже к так называемому прифронтовому, первому эшелону тыла не подбирался ближе харьковского лагеря НКВД. По военным меркам полгода на передовой – целая вечность, прорва времени. Достаточно, чтобы привыкнуть к простой окопной истине: говори то, что думаешь, а если сказал, сделай. И отвечать за содеянное по всей строгости военного времени. Несмотря на жесткое, порой жестокое обращение с нарушителями «особистов» и в пересыльных пунктах, и в лагере, «ежовые» порядки в штрафной роте, мало встречал Андрей тех, кто плакался на несправедливость. Война идет, вся страна не на жизнь, а на смерть борется с фашистской гадиной, так что не до личных соплей…
В штрафную роту порой гремели из боевых частей за мелкие провинности. Вызвался солдат в ближайшее село за жратвой для отделения или насчет сердечных дел сговорился, нарвался на «особистов», или патруль, или заградотряд и… все, пиши пропало, минимум на три месяца – в штрафники, искупать свой грех перед Родиной.
А здесь – целые толпы дармоедов, откровенно и нагло «косящих» от передовой, лихо примазавшихся к теплому месту с бронью и отсрочкой от фронта. И ведь даже не скрываются. Некоторые умники еще и награды нацепят, как значков «Ворошиловский стрелок» или «Член ОСОАВИАХИМа». И ходят, щеголяют, девкам хвосты накручивают.
Такой же тихий дым коромыслом творился и при госпитале, в окружении лейтенантши Катьки. Начальник – человек новый, попробовал было с наскока решить проблему. Ликвидировать паразитирующий нарыв на теле лечебного учреждения. Однако его вызвали в штаб корпуса и недвусмысленно объяснили свободу маневра: мол, от сих до сих. Приказали лечить раненых и не создавать на свою голову лишние заботы.
Об этом в мельчайших подробностях Андрею поведал Тереха, он же Поликарп Терентьев, ефрейтор саперного батальона, знаток всех свежайших новостей и закулисных госпитальных интриг. На лечение он поступил с огнестрельным ранением живота. Как шутил сам Тереха, саперу словить пулю редко удается, чаще мина или снаряд ноги-руки поотрывает. А поскольку его случай – уникальный, им и занимается лично подполковник Лемешев.
– Вот как Аникин у нас – один из роты выжил. Так ему почет и уважение. И светила медицины над плечом его корпят, и самые красивые медсестры вокруг него кружатся… – звонил на всю палату Тереха. Он деликатно не упоминал, из какой роты прибыл Аникин. Но как выяснил Андрей, в палате о его штрафном прошлом все всё прекрасно знали. Армейский беспроводной телефон… Тереха признался, что водила госпитальный об этом растрезвонил. К удивлению Андрея, это нисколько не уронило его авторитет в глазах товарищей. Наоборот, то, что он попал в штрафную из строевой части, а не из зоны, и то, что своим ранением искупил грехи перед Родиной, негласно превращало его в героя палаты. Во многих наслушавшихся страстей и ужасов про штрафников пример Андрея вселял надежду. «Мало ли, куда нелегкая вывезет… – думали солдаты в своих затаенных думках. – На то она и война… Ведь не зря же стали говорить на фронте, переиначивая старую русскую мудрость: от пули и от штрафной – не зарекайся…»
Тереха нынче был в ударе. Доктор разрешил ему понемногу начать ходить, и перед Терентьевым открывались необозримые горизонты воплощения в реальность множества планов, продуманных и передуманных, как он сам выражался, «в нелегкую пору Прометея, к койке прикованного». Главным образом планы его распространялись на противоположный пол.
– Ух!.. – хорохорился он. – Держитесь, девки!.. Вы у меня искры высекать будете!..
Товарищи по палате шутили:
– Слышь, Прометей… И как это она – пуля – тебя, такого маленького, разглядела?
– Так она ж шальная была, – не отступал под натиском острот сапер. – А все шальные женского роду страсть как до меня охочи.
Росточка он, действительно, невысокого. Зато уж тараторка работала без сбоев.