Полуторка несла его в кромешную темноту. Тусклый свет фар прыгал, суматошно выхватывая разбитую колею. Различить грунтовую дорогу можно было лишь на несколько метров вперед. Километры отдаляли его от любимой все дальше, приближая к страшному Сталинградскому фронту. Скупые сводки Информбюро и не менее скупые, но чудовищные своими подробностями рассказы раненых, прибывавших с Волги, доносили до госпитальных стен отголоски небывалого и всесокрушающего сражения, которое разыгрывалось на берегах великой русской реки. Раненых под Сталинградом доставляли в госпиталь непрерывным потоком. Коридоры и даже двор были забиты наспех сколоченными деревянными нарами, где под брезентовыми навесами укладывали выживших в кровавой битве.
Война уже вовсю дышала Андрею прямо в лицо. Он понимал, что отсиживаться с его не по дням, а по часам заживающей раной в госпитале не подобает. Пусть этим занимается шушера из санитарной команды.
Да и чего ожидать от войны, он представлял себе очень хорошо. Но руки его, щеки и губы еще хранили тепло ее прикосновений, объятия ее одновременно упругого и молодого и податливо-нежного тела.
Не до войны сейчас было Андрею. Любовь, так нечаянно обретенная в пекле войны, захватила в плен все мысли и чувства Аникина, заставила напрочь забыть и не думать ни о своем будущем, ни о страшных невзгодах и тяжких испытаниях, которые все усиливающейся канонадой прорастали в завтрашнем дне. Черт с ней, с войной… Бог не выдаст, свинья не съест… К тому же… Ведь теперь у него есть Лера.
«Лера… Лера… Лера…» – вслух произносил он имя любимой. Порывы ветра срывали эти звуки с его губ и уносили туда, в погруженную в темноту даль, в которой осталась она. Он произносил ее имя, как молитву, которая должна была охранить его от всех напастей.
В левом нагрудном кармане гимнастерки – адрес госпиталя, куда он напишет ей. Свое первое письмо. Ведь он ни разу в жизни не писал письма. Куда? В детдом? Там же, возле сердца – ее фотокарточка вместе с направлением его в строевую часть как «искупившего кровью» свою вину и вернувшего Родине долг…
Вместо эпилога. Патрон для штрафника
Наступило короткое затишье. Сегодня русские мин не жалели. Их минометы обстреливали позиции батальона почти без перерыва. И так почти с самого восхода солнца. Троих в роте выбило. Сколько потерь по батальону, Отто еще не знал. Обычно Шульц такие дела вызнает. И не лень ему. Вечно шастает где-нибудь, новости выведывает, вместо того чтобы тихонько посидеть, наслаждаясь неподвижностью. Это много лучше, чем атака. Хорошо хоть, в атаку пока не ходят. Нет приказа от вышестоящего командования. Уже третьи сутки обе стороны отсиживаются в позиционной перестрелке.
А перед тем – жаркая была неделька. Эта безымянная высота в приволжских степях переходила из рук в руки по нескольку раз. Стратеги и тактики воюющих сторон будто уперлись тут лбами, во что бы то ни стало стремясь перебодать врага. Но генералы бились друг с другом на картах, в теплых штабах, со связистками и медсестрами, адъютантами, ординарцами и прочей челядью под боком. А они, солдатская масса, в завшивленных грязных шинелях, с некормленым брюхом, рвали и грызли друг друга в реальности. Подступы к высоте с обеих сторон были усеяны трупами. Русские, немцы… Солнце и дождь, частые пыльные бури делали свое дело. Теперь их было почти не различить по выцветшей форме. Трупы не убирают. За те две недели, что батальон торчит возле этой высоты, каждый бугорок тут пристреляли.
Договаривались о временном перемирии, чтобы трупы убрать. Еще до новой волны атак. Кажется, целую вечность назад. Сам комбат ходил на нейтральную полосу вести с русскими переговоры вместе с фельдфебелем Зитцем. От русских тоже офицер ходил. Снял фуражку, идет и рукой на голову свою тычет. А она у него белым бинтом перемотана. Вместо белого флага придумал, значит. А подполковник наш тоже хорош – достал из кармана кителя белоснежный носовой платок. Так и шел, подняв руку в кожаной черной перчатке. А в ней – белый платок.
Ни один из тех командиров, под начало которых приходилось попадать штрафнику Отто Хагену, так бы не сделал. Никогда. Ни капитан Шваб, ни Людвигсдорф. Не говоря уже о начальнике лапландского лагеря. Так размышлял Отто. И вообще, в батальоне ему нравилось. Как он и ожидал, все эти россказни об ужасах, творящихся в 500-х батальонах, оказались пустыми враками. Что они знают об ужасах, эти тыловые чистюли? Отто мог бы много чего рассказать о местах, которые можно было бы назвать реальным адом…
А что касается штрафных 500-х… Солдаты имели здесь оружие. И этим все сказано. Каким бы ты ни был штрафником, относились к тебе как к солдату. И отношение это командиров к себе и своим сослуживцам Отто чувствовал. И кормили здесь намного лучше, чем в полевых подразделениях. Не говоря уже о распорядке и прочих мерах наказания…
И главное… Здесь можно было писать. Письма. Да, это было для Отто главным… Можно было бы даже сказать по-другому. После того как пришло письмо от Хельги, это стало смыслом всего его существования. Да…
Отто внутренним голосом, сам себе, приказал утихомириться. Он научился этому в лапландском лагере. Отличная самодисциплина, когда выполняешь свои же собственные приказы. Он знал, что главное – не нарушать заведенные правила. Тогда удовольствие растягивается надолго. Он должен соблюдать весь ритуал, с начала и до конца.
Первым делом надо усесться на корточки, поудобнее, почти на самую землю, так чтобы шинель упиралась в стенку окопа. Почти как в кресле. Затем надо вспомнить о некормленом брюхе. Отто достал из-за пазухи припасенный с вечера кусок хлеба. Привычка, которую он вынес из штрафного лагеря.
Отламываешь кусочек и суешь в рот. Потом аккуратно кладешь хлеб обратно за пазуху. И уже после этого начинаешь медленно-медленно пережевывать. Смакуешь процесс.
Краем пальца Отто почувствовал его, когда вытаскивал и клал хлеб обратно. Оно было спрятано рядом. В нагрудном кармане, возле сердца. Нет, еще рано. Он еще потерпит, прежде чем доставать письмо. Пусть пока полежит там. Он хорошенько потерпит. Пока не станет совсем невмоготу. И тогда он достанет его. И увидит ее почерк. Строки, которые писала ее рука. Ее нежные пальчики держали карандаш, и она выводила букву за буквой, думая о нем. Да, да, именно о нем… И это истинная правда и вовсе не какой-нибудь сон или чудо.
Отто поправил винтовку, которая начала было съезжать по стенке окопа. Земля из-под поехавшего ствола просыпалась за шиворот. Но Отто даже не пошевелился. Только челюсти его медленно-медленно пережевывали хлебную массу. Отто думал о чуде. И разве не чудо, что он вообще попал сюда, в 500-й батальон.
Его не должны были отправлять сюда ни по каким циркулярам. Так объяснили ему в канцелярии пехотного полка. Но обстоятельства сложились иначе. Да, на войне так бывает. Он выжил один из особого полевого подразделения после ночной атаки русских. Он добрался до расположения полка с автоматом, он проявил стремление к тому, чтобы стать достойным сыном нации. Скорее всего, от него решили побыстрее избавиться. Поскорее закрыть тему погибшего особого подразделения. А тут как раз неподалеку, на разбомбленной русскими бомбардировщиками Ил-2 станции, перегружался 500-й штрафной батальон для отправки на юг Сталинградского фронта. Ему повезло, черт возьми. Да, он просто везунчик. Он вдруг осознал это, когда ему принесли письмо. «Отто Хаген? Держи, Отто Хаген. Наверное, от девушки?.. Такой красивый почерк. Счастливчик, Отто Хаген…»
Отто устроился поудобнее и сунул пальцы в заветный нагрудный карман…
К обеду минометчики обстрел вражеских позиций прекратили. Ротный приказал расчету перебазироваться к взводу Михайлина.
– Надо немчуру с правого фланга пропесочить. А то что-то они совсем расслабились. А мы пока вот новобранца Аникина испытаем на глазомер и прицельную кучность стрельбы. Верно, рядовой Аникин?
– Так точно, товарищ майор!..
По стойке смирно, грудь колесом, рядовой 2-й роты стрелкового батальона N-й гвардейской дивизии Андрей Аникин четко зафиксировал возле правой брови указательный палец вытянутой стрелой ладони.
Озорной тон в голосе ротного совсем не вязался с его внешним видом. Перетянутая трофейной портупеей гимнастерка изодрана в нескольких местах, в побуревших пятнах крови. Голова под фуражкой забинтована. Взгляд усталый, но неунывающий.
– Старшина Кармелюк, дай-ка бойцу винтовку. С оптикой. Авось в снайперы сгодишься? А то был у нас тут один охотник, умелец таежный. Так его к штабу дивизии прикомандировали.
Майор поднял к усталым глазам артиллерийский бинокль.
– Жмутся по норам, гады… – проговорил он, не отрывая глаз от окуляров. – Совсем их минометчики зыбинские застращали. А ну, Аникин, покажь немцу ворошиловскую стрельбу, а то они сейчас в спячку впадут. А мы понаблюдаем, чему тебя родная армия научила…
«Эсвэтэшку» Андрей взял в руки, словно встретил старого друга, с которым сто лет не виделся. Вот только прицел оптический поначалу каким-то лишним показался. А потом, как пригляделся, убедился, что вещь стоящая. Метров четыреста пятьдесят до противника. Фашисты как на ладони. В смысле окопы немецкие. Потому что самих немцев не видать. Будто вымерли все.
С непривычки Андрей даже растерялся. Промелькнуло в прицеле что-то, быстро так и близко-близко. Потом уже по линии огня догнал, смотрит, а там по траншее немчура бежит. Сам низенький да еще пригнулся. То нырнет, то вынырнет. А майор тоже в оба смотрит.
– Видишь, Аникин? – спрашивает.
– Вижу, товарищ майор… – отвечает Андрей. А сам взмок весь. Пот глаза заливает. От волнения, как бы перед майором с первого шага не опростоволоситься.
Вдруг пропал немец. Минуту нет его, две. А потом… Пересохло все в горле у Андрея. Комок в горле застрял, а он смотрит, как завороженный. Исхудал он, конечно, сильно и повзрослел, что ли. Но лицо это Андрей из миллиона узнал бы. Тогда, когда в избу сестры Акулининой он, беглый пленный, зашел…