– Хватай под мышки слева, и прем к танку! – скомандовал Аникин подползшему Иванчикову. Тот послушно и ловко взял Крагина на буксир. «Смышленый парнишка, – подумал Аникин. – Быстро сообразил, что на войне везет сметливым и шустрым».
Крага, похоже, начал очухиваться. Когда они ползли к спасительной бронированной защите «тридцатьчетверки», он даже стал помогать им, отталкиваясь от земли правой ногой. Левая беспомощно волочилась, как бревно, оставляя за собой бурый след.
Впереди, за броней, вновь раздался характерный лающий стук пулемета. Так их и не прищучили. А танкисты, похоже, нашли скорую смерть. Никто из машины не выбрался. Пулеметные очереди с трассерами поливали линию атаки, методично перемещаясь с правого фланга на левый и обратно. Аникин, оглянувшись, обнаружил, что они, рванув следом за танком, оказались далеко впереди. Вся рота, уткнувшись в землю, застряла на гладком, как стол, скате, метрах в тридцати. Третий взвод, поначалу пытаясь использовать прикрытие второй «тридцатьчетверки», теперь тщетно пытался зарыться в кремниевую почву, а вторая «тридцатьчетверка» выписывала какие-то непонятные кренделя на пятачке, маневрируя на малом ходу и изредка пытаясь огрызаться на град снарядов, которые сыпали на машину немецкие «сорокапятки».
– Нога, мать ее… – стиснув зубы, просипел Крагин. Осколок угодил ему в икру, как в папиросную бумагу, вскрыв толстое голенище трофейного сапога, а заодно штанину и кожу. Теперь кровавое мясо зияло прямо посредине грязного голенища. Андрей попытался снять сапог, но Крага вмиг побелел и судорожно схватился за них. Но не застонал. Терплячий, уркаган чертов. Закаленный тяготами и лишениями лагерной жизни.
– Ладно, сейчас мы по-другому… – Андрей выхватил из другого голенища Крагина торчавший рукоятью нож. Что-то, похожее на испуг, на миг мелькнуло в наполненных болью глазах бывшего зэка. Отточенный, как бритва, нож легко резал яловую кожу. Обрезав по кругу верхний слой голенища, Андрей осмотрел рану. Осколок разорвал мягкие ткани, но, несмотря на то что натекло много крови, рана была неопасной. Аникин туго-натуго перетянул ногу обрывком исподней рубахи самого Крагина, так, чтобы сошлись рваные края раны.
– Жить будешь. Видать, на излете был осколок. Сапог тебя спас…
– Вы-то целы? – чуть не с досадой спросил Крага.
– Да вроде руки-ноги на месте. Башка вот только болит… – машинально ответил Аникин, откидываясь на горячую танковую броню.
– Немудрено, товарищ командир… – Саранка ткнул пальцем в каску Аникина. – Вмятина – ого какая…
Андрей стянул свою каску и осмотрел. Действительно, со стороны затылка каска его выглядела, как битое яйцо, сваренное вкрутую.
– Смотри ты… А я думал, о землю так треснулся.
– Треснулся… Осколочек-то, видать, плашмя по тебе шибанул. А то был бы сейчас, как Колобок…
– Колобов… – начал было Саранка, но замолчал. Видать, нахлынули еще не остывшие, дымящиеся горячей кровью воспоминания… Ничего, держится пока штрафничок желторотый. Не каждый сумеет по крохам собрать себя в первом бою, после того как выкарабкается из огня стопятидесятимиллиметровок, да еще обтирая с лица мозги своего взводного.
«И как у них рука поднимается кидать таких в штрафную роту?» – думал Аникин, когда вчера вечером перед строем новобранцев спешно рассовывали по отделениям. Свежие силы для почти обескровленной роты. Иванчиков, худющий и щуплый паренек из глухой деревеньки в Тюменской области, с чудовищной быстротой поедал американскую тушенку, выданную на ужин, в кругу неспешно ужинавшего отделения.
Салага салагой, он, как щенок, с чего-то вдруг сразу привязался к Аникину и готов был с первого знакомства выложить как на ладони всю свою бесхитростную, сопливую жизнь. Саранка не в силах был замедлить движение со свистом мелькавшей ложки. «Тушенка меня и сгубила, – бубнил он набитым ртом и продолжал пихать в себя хлеб вперемешку с жиром, воняющим металлом и ржавчиной. – В учебке с кормежкой совсем плохо было… Хлеба по ломтику выдавали, картошку… мерзлую, гнилую… суп варили из картофельной кожуры и из костной муки… рыбной… Изголодал я за три месяца. Да и в деревне… саранками[2] одними питались… Мамка отправит в лес… Что наберем, тем и сыты… А в части получше стало. Пока к фронту гнали, подъедаться стали. Даже тушенку один раз выдали… На станции конечной, уже прибыли… Ждали приказа, куды дале топать. Ну, выставили меня в караул, возле как раз вагона… Через три путя всего… А там ящики с тушенкой… Одну, думаю, всего возьму…»
– Одну! Ну ты даешь, путя… – не преминул подначить Бесфамильный, бывший зэк, вместе с Малявиным один из самых близких дружков Краги.
От Колобова Андрей слышал, что он отсидел почти половину большого срока, еще с тридцатых годов, за двойное убийство. Напал на кассира сельского магазина, когда та везла выручку в райцентр. Женщина взяла с собой дочку, девяти лет…
– Тут на меня обходчики и натолкнулись… Отвели меня к политруку, а тот, майор… Пост покинул, госимущество пытался расхитить… А я че, на майора я не в обиде. Он на сына похоронку получил накануне. И так мужик строгий… Даже слезинки не выдал, когда про сына узнал. Да только после того совсем лютый стал… Ну и вот, в особый… А потом трибунал и сюды…
А после ужина новоиспеченный штрафник под хохот всего отделения каждые пять минут просил у старшины «отлучиться до ветру».
– Что, рядовой Иванчиков, не выдержали твои кишки испытания союзническим жирком? – кричал ему вслед Колобов и приговаривал: – Смотри, какие сложные отношения складываются у тебя с американской тушенкой!
Бесфамильный, вызывая новый приступ хохота, добавлял:
– Скорее, накладываются!.. Ну, вылитая Саранка!..
– …Эй, Саранка, ты чего, заснул? – одернул Аникин бойца.
– Не, товарищ командир…
– Заело, что ли? – разозлился Аникин. – Чего ты меня командиром обзываешь?
– Так Колобова убили… – пробормотал белыми губами молодой солдат.
– При чем тут Колобов? – зло ответил Аникин.
Его приводил в ярость вновь накативший на Иванчикова приступ страха. Словно бы он сам боялся сейчас заразиться этим страхом.
– Сам знаешь чего… – вдруг проговорил Крагин. Он поморщился, пытаясь устроиться удобнее у танковой брони. Аникин промолчал, а потом почесал под каской ушибленное на затылке место.
– Досталось танкистам… – кривясь, кивнул Крагин вверх, на развороченную башню.
– Прямое попадание… – отозвался Андрей. – Похоже, что никто из экипажа не выжил.
– Зато нам укрытие соорудили что надо, – нехорошо усмехнувшись, процедил Крагин.
Аникин, стиснув зубы, промолчал. В этот миг он пожалел, что тащил Крагина из-под огня и сделал ему перевязку. Надо было оставить, чтобы истек он своею ядовитой кровью и не скалился над погибшими танкистами. Пули выщелкивали по металлу без передышки. Словно чья-то рука сыпала и сыпала смертельный горох на броню «тридцатьчетверки». Известно чья… Сидят, сволочи, в своем блиндаже непробиваемом, и ничем их оттуда не выкурить.
– Засек, гад пулеметный, что мы за броню укрылись, – отозвался на выщелкивание пуль Крага. – Сейчас и минометы накрыть могут. И не высунуться. Будет нам винный соус… Назад надо канать.
– На тебя не угодишь, Крагин… Могила стальная танкистская как укрытие уже не годится? Отойти… Что толку, если потом опять напролом лезть. Сам слышал приказ: «Высоту 200 взять во что бы то ни стало»… – процедил Аникин. – И наши, и Марчука взвод головы поднять не могут.
– Да, здорово нас немчура прижала…
– Ничего… – как бы рассуждая, огляделся вокруг Андрей. – Сейчас мы ее отожмем…
– Ага, касками закидаем… – морщась и кусая губы, огрызнулся Крага. – Погодите, чего это?..
– Это пулемет… – непонимающе протянул Саранка.
– Да нет… в танке…
Среди пулеметного лая и нескончаемых залпов легких немецких пушек Аникин вдруг различил странный стук. Странность его была в том, что стучали словно бы далеко-далеко, но… совсем рядом, где-то у самого уха.
– Стойте… так это ж из буркала танкового!
Буркалом Крагин назвал шарообразное гнездо танкового пулемета. Оно нависало прямо над их затылками. Андрей постучал по гнезду, потом, взявшись за ствол винтовки, прикладом по люку механика. В ответ вновь послышался стук, но уже более энергичный, какой-то скрежет, возня. Потом все переместилось наверх, к нависшему над ними люку. Крышка откинулась неожиданно, так, что все трое вздрогнули от напряжения и невольно крепче взялись за оружие: Андрей – за свою «эсвэтэшку», Крага притянул к груди ППШ, а Саранка, испуганно вжав голову в плечи, занес свою «мосинку», словно изготовившись ударить разбитым прикладом первого, кто появится в люке.
– Не кипишуй, Саранка… – почему-то шепотом, замерев в ожидании, проговорил Крага, не отрывая, как и остальные, взгляда от распахнувшегося проема люка. Несколько секунд, которые показались штрафникам вечностью, оттуда никто не показывался. Потом появился… ствол пулемета. Танковый «ДТ», жирно блеснувший в тусклом свете серого дня толстым слоем масла, показалось, сейчас вывалится прямо солдатам на головы. Но, стукнувшись, пулемет повис на броне. Показалась сжимающие цевье рука, такая же жирная, блестящая сажей и копотью, затем голова – перепачканное и такое же черное, как шлем, молодое лицо танкиста. Скользнув по ним невидящим взглядом, танкист прохрипел:
– Держите, братцы…
Аникин еле успел подхватить рухнувший вниз «ДТ».
– Давай, Саранка, не спи…
Саранка достаточно ловко поймал три пулеметных диска к «ДТ», один за другим брошенные танкистом из проема люка. Затем его тело, словно мешок, вывалилось прямо на головы штрафников.
– Есть кто живой еще? Есть кто живой…
Танкист, не слыша вопросов, хрипел про фашистов, ошалело порывался бежать бить гадину.
– Ты слышишь или нет?! – Аникин, тряхнув за грудки, стянул с него шлем. Кровь алыми струйками текла из ушей танкиста.