оторые она протыкала! – и мерзкий спортивный костюм. Тонкая чувственность жила в этом теле, еще более волнующая оттого, что ее прятали, голос был низким, манера говорить медленной, в ее повадках и движениях ощущались трепещущая грациозность и некий нервный импульс.
На какое-то время я был покорен ее очарованием. Мне даже показалось, что и она разделяет мое состояние, словно признание, сделанное ею, ввело ее в смятение, от которого взгляд ее стал убегающим, а черты исполнились некой слегка банальной мягкости, воздействовавшей на меня.
– Не слишком ли вы шокированы? – вперив в меня свой блестящий взгляд, поинтересовалась она.
И тут я понял ее игру. Именно признание повергло ее в такое смущение. Ей доставляло удовольствие наказывать себя столь жестоким образом, но еще большее удовлетворение она испытала, поведав мне об этом во всех деталях. Она стала дрожать, лицо ее как-то сжалось, на лбу и в уголках губ выступил пот.
– Вы мне не верите. Хотите покажу вам… иголки?
Не успел я отказаться, как она уже подошла к низкому столику возле постели, открыла ящичек и вынула оттуда три длинные иголки, чьи острия сверкнули в свете лампы. Но я бросился вон из комнаты и спустился к себе. Сожаление от того, что пришлось покинуть ее, охватило меня позднее.
На следующий день за ужином ничто не напоминало о произошедшем между нами накануне. День у меня не задался, я шлялся по городу: по правде сказать, там и смотреть-то было не на что, единственная его улица – Озерная – была нарядной и мрачной одновременно. Я заглянул в несколько лавок, чуть было не купил наручные часы, отведал кофе в каждом из трех кафе, в чайной прочел местную газету – поскольку я не обращал никакого внимания на посетительниц, они весьма недоброжелательно поглядывали в мою сторону. Вконец измотанный, к шести вечера я вернулся в пансион и только тут отдал себе отчет, что все эти часы, не принесшие ничего, кроме усталости, я переживал из-за вчерашнего глупого инцидента.
Как и накануне, за ужином мы сидели друг напротив друга; ужин был в разгаре, собравшиеся за большим столом постояльцы увлеченно жевали; какова же была моя радость, когда я увидел, что Паула дожидалась моего появления, чтобы приняться за еду, и встретила меня улыбкой сообщницы.
Я только боялся, как бы к концу трапезы она под предлогом усталости не скрылась. Но нет, когда мы заканчивали с обильным десертом г-жи Коли, она предложила:
– Вы не составите мне компанию? Еще не поздно, весенний воздух так приятен. Ходьба будет расплатой за гурманство.
Я ухватился за приглашение и вышел вслед за ней. Какое-то время мы шли по единственной улице города, затем оказались на тропинке, спускающейся к берегу озера, где вечерняя тьма уже начала заволакивать бетонную облицовку берегов и ящики с геранью. Было тепло, вода в озере была такой прозрачной, дул порывистый ветерок, за нашими спинами остался этот ужасный городишко… И тут мысль об иголках, которыми Паула протыкала свою плоть, предстала мне в каком-то ином свете, не ужаснула, а, напротив, показалась весьма притягательной. А заодно и мысль о власянице со следами крови то ли живота, то ли лона. А может, она не совсем нормальная? Что ж, возблагодарим Господа, что он печется о том, чтоб мы не умерли со скуки. Да, она не в себе, решил я, и Бог позволил мне оказаться рядом с единственным существом на этом побережье, с удовольствием рассказывающем о своих терзаниях. Предадимся же этому счастью.
– Вы так мило улыбнулись мне за ужином, – проговорил я, пытаясь в свою очередь улыбнуться.
Теплый ветер подталкивал меня и к другим словесным реверансам.
– Что ж, рада, что вы заметили. Улыбаться – первое из искупительных упражнений, – проговорила она словно для самой себя и повторила: – Искупительных…
Я невольно выказал беспокойство, поскольку, выдавив из себя улыбку, она проговорила с расстановкой:
– Не показывать, как тебе больно. Продолжать жить со спокойной душой и невозмутимым лицом. В любом случае никакая телесная боль, испытываешь ли ты ее сам или испытывает ли ее кто-то на твоих глазах, не может сравниться со страданием, которое ты причинил другому существу. О, я знаю (она встряхнула головой, волосы разлетелись), все, что я вам говорю, – смесь трактатов по умерщвлению плоти с моим собственным опытом. Это должно показаться вам таким величественным при столь чудесной погоде. Но вам не стоит беспокоиться по моему поводу. Я теперь очень счастлива.
– А теперь, как вы выразились, эта ужасная… вещь на вас?
– Да, на мне.
Наверное, я помимо воли своим видом выказал, как мне не по себе от этого; она взяла мою руку и стала прикладывать ее поочередно к своим бедрам, животу, а затем ниже.
– Вот потрогайте, это вовсе не так ужасно.
Она направляла мою руку, с нажимом водила ею поверх шерстяного платья. Я ощутил под пальцами узкий ремешок, которым были обхвачены ее бедра, чтобы удержать между ног орудия пытки.
– Видите, – все улыбалась она, – я вам не солгала. Я надела его на ужин. И не сниму всю ночь, если вы считаете, что я должна не спать и страдать.
Мне вновь стало не по себе. Дрожь охватила меня перед этой чудовищной ложью.
– Но я ничего не считаю! – прокричал я. – Я ничего от вас не требую!
У меня было только одно желание – оставить ее раз и навсегда и пусть ломает эту комедию перед самой собой.
Она, должно быть, предвидела мою реакцию, поскольку внезапно навалилась на меня с воплем:
– Я больше не могу! Помогите!
Мы вернулись в пансион. По дороге я взял ее под руку, мы шли молча, у меня было ощущение, что со мной куда более молодая, чем на самом деле, женщина, такой она была невесомой и почти призрачной.
Когда мы вступили в холл, пансион был погружен в сон, везде было тихо, из комнат не доносилось ни звука – ни радио, ни телевидения, разве что слышался храп… Мы молча поднялись к ней, она захотела показать мне закрепленное на ней приспособление пытки, от которого страдала уже несколько часов. Сперва я отказывался.
– Благословенные часы, ведь вы были со мной, и я открыла вам свою тайну…
Не успел я сделать ни одного протестующего жеста, как она уже сорвала с себя платье: показался черный узкий ремешок на застежках, удерживающий между ног отвратительное орудие.
– Искупительная процедура, – продолжала Паула с торжествующим видом.
Тут и конец этой истории, которая тем не менее не выходит у меня из головы. Мне не узнать, как Паула Мерсье отдавалась бы мне, останься я с ней в ту ночь. Мне не узнать, как действуют на нее ласки, каковы ее губы, ее дыхание, ее лоно, каково это – проникнуть в него. Не узнать, делилась ли она своей тайной с другими постояльцами пансиона Коли и другими мужчинами городка. Ничего этого мне не узнать, и это хорошо. И все же сотни, тысячи раз я рисовал в своем воображении, как расправляюсь со всеми этими застежками, стаскиваю с нее мерзкий предмет и покрываю поцелуями рану, образовавшуюся от его ношения между ее ног.
Странная это нежность к существу, с которым жизнь тебя едва свела, которого ты и не выслушал-то как следует, с которым даже не пришлось разделить наслаждение или, напротив, к которому не пришлось испытать отвращения. Она похожа на приглушенную грусть, на что-то сродни и угрызению, и сожалению. Что бы я стал делать с этой женщиной? Выдержал ли бы больше нескольких ночей яростное желание самоистязания, пожирающее ее?
Бывает, я даже вижу, что могло бы быть между нами. Вижу ее изящную фигурку, такую поникшую от непосильной боли в первый вечер нашей встречи, ее хрупкую грудь, приоткрытые губы, лицо, по которому змеится огонек. И тогда с грустью говорю себе, что прошляпил одно из самых интересных приключений своей жизни. Тут же встает неумолимое воспоминание о том, что я отказался от стажа и через три дня покинул городок и что в ту далекую уже теперь пору полюбил безумную Паулу Мерсье из пансионата Коли и так и не разлюбил ее по сей день.