– Моурет.
– Да.
– Я только недавно узнал о его исчезновении. Нужно было догадаться… Мне жаль.
– Он тебя ненавидит.
– Есть за что. Предполагалось, что мальчик не будет знать, кто его отец, но… Зря мы оставили Арния воспитателем.
– Амон признал его. Приблизил к себе, назначил учителя. Хорошего мага из мальчишки не выйдет, в этом он больше дикарь, чем твой сын, но Сильнейшему это и не нужно.
– Я знаю, что ему нужно, Кати, – Кар поморщился. – Можешь не говорить. Сделать мне как можно больнее, унизить, уничтожить. Руками моего же сына? Отцу это должно понравиться. О да, он должен быть в восторге!
– Ты хорошо его понимаешь.
– Еще бы, – сказал Кар со смешком. – Он мой отец. Мы похожи, даже в том, как поступаем со своими сыновьями. Мать мальчика была злобной гадиной, но я признал бы его, несмотря ни на что – не будь я наследником престола. Эриан решил не вступать в брак и не иметь детей, пока не закончится война. Бастарды сразу после рождения отдавались на воспитание куда-нибудь подальше, чтобы в случае его смерти Империя перешла ко мне, а не к ребенку, которому не по силам такая ноша и который неизбежно окажется подчинен влиянию жрецов. А значит, и я не могу позволить себе иметь сейчас детей. Мой сын, даже незаконнорожденный, оказался бы слишком близко к трону. Он не смог бы на него сесть – но смог бы стать причиной волнений, а этого мы допустить не могли. Видишь, как легко я отрекся от природы ради политики?
– Ради Империи.
– Да, разумеется. Как и мой отец, я совершаю подлости исключительно во имя Империи.
Оставшиеся до сражения дни проходили скачками, как будто само время, не выдержав ожидания, приохотилась к злополучному кувшину. Утро тянулось бесконечно, вытягивая силы, сводя с ума праздностью; потом вдруг налетали срочные дела, требуя куда-то идти, спешить, с кем-то говорить, и сразу, как голодный грифон на добычу, обрушивался вечер. Нудный и тоскливый, он кое-как перетекал в ночь, которая длилась и длилась, чтобы затем обернуться серединой следующего дня. Напряжение росло. Рыцари от безделья сходились в поединках, и не всегда эти поединки бывали дружескими. Начались стычки между истинными людьми и аггарами. Жрецы бормотали молитвы, солдаты – ругательства. Император все свободное время проводил с Кати; Кар, если нечем было заняться, уходил к аггарам. Или звал Ветра и отдавался на волю грифоньих крыльев, холодных потоков поднебесья и собственных мрачных помыслов.
Он так и не поговорил с Тагрией. Ему нечего было сказать.
Она в конце концов поняла. Перестала жалобной тенью попадаться ему на глаза. Спряталась. Кар хотел умереть от стыда и жалости. Не умер.
Утром третьего дня на дальнем берегу начали по одному появляться звероподобные. Основная их масса была еще далеко, и Ветер не чувствовал грифонов. Самые резвые из тварей опередили других – на свое несчастье. Первая утонула на середине реки, пронзенная сразу несколькими десятками аггарских стрел; арбалеты в руках истинных людей уложили вторую еще на том берегу. Торжествующие вопли эхом прокатывались над холмами. Воины потрясали оружием и требовали еще врагов. Жрецы изъявили желание непременно исследовать тушу, прямо сейчас, ибо полученные таким образом сведения могут быть полезны в бою; Кати поддержала их, и Эриан, конечно же, согласился. Пришлось звать грифона, чтобы перенести через реку отвратительный полузмеиный-получеловеческий труп. То, что убитая тварь оказалась самкой, только ухудшило настроение. Новоприобретенное согласие между Сильной и жрецами могло радовать императора, но у Кара вызывало только неотвязную, как зубная боль, тревогу. И разумеется, ни Кати, ни даже Атуан не торопились ничего объяснять.
Оставив тушу в руках вооруженных скальпелями и любопытством жрецов, Кар вернулся к императору. Но выдержал недолго: в высшей степени содержательное молчание влюбленных даже самого Верховного жреца заставляло спасаться бегством.
Кар откланялся и уже шагал в направлении аггарских шатров, когда попавшийся навстречу Атуан предложил вместе проверить посты вдоль речного берега.
– Ищешь, как бы оказаться занятым подальше оттуда? – кивнул Кар в сторону палаток командования.
Жрец ухмыльнулся:
– По-моему, ваше высочество делает то же самое.
– Верно.
– Тогда побездельничаем вместе, принц. «Я был занят с его высочеством» звучит лучше, чем «Я просто слонялся туда-сюда».
– Я думал, ты тоже копаешься во внутренностях звероподобного.
– Нет, спасибо, – ухоженные, с аккуратными ногтями руки жреца принялись отряхивать и без того чистую сутану. – Это не мое. Я проповедник, а не ученый. Точнее, был проповедником и надеюсь когда-нибудь снова стать им… Если доживу.
– Постараемся дожить, Атуан. Обидно было бы потратить столько сил зря, не правда ли?
«Проверка постов», затеянная Атуаном, свелась к бесцельному хождению вдоль растянутых по берегу шеренг арбалетчиков. Все было, разумеется, в порядке – арбалеты взведены, островерхие шлемы начищены, длинные кожаные колеты блестели железными пластинками, взгляды пытливо шарили по дальним холмам, ища движение. Приветствия, которыми встречали брата-принца и советника императора, прозвучали бы неизящно для тонкого придворного уха, но были искренни. Атуан улыбался, отвечая на вопросы и выслушивая грубоватые шутки, и даже у Кара отлегло от сердца. Глаза у воинов блестели сегодня по-особому ярко – Кар хорошо знал этот блеск, знал, что близость сражения пьянит их крепче любого вина.
– Когда ждать-то, принц? – звучало то и дело.
– Завтра, – отвечал Кар.
«Завтра». Это слово перекатывалось от одного к другому, будя целый букет различных чувств: нетерпение, разочарование, облегчение – еще не сейчас, еще есть время пожить, и жадную поспешность – скорей, давайте их сюда!
– Почему ты уверен? – тихо спросил Атуан.
– Кати сказала.
– Заждались уж! – выкрикнул румяный, как поджаристый калач, молодой стрелок из первого ряда. – Э-эх! Наколдуйте нам тень, ваше высочество!
Кар засмеялся вместе со всеми. Еще одно отличие: при дворе никто не рискнул бы в лицо назвать брата-принца колдуном. В армии же со временем научились гордиться его способностями, как всегда гордятся полководцами, под чьим началом одерживают победы. Атуан тонко улыбнулся:
– Я заметил, что никто не просит меня помолиться о наступлении дождя.
– Может быть, не считают тебя таким уж хорошим жрецом? – предположил Кар.
– Это несправедливо, принц.
– Разумеется. Ты образец святости, друг мой.
Солнце и впрямь припекало изрядно. На чистом, словно выметенном небе не было видно ни облачка. Солдаты жарились в доспехах, тяжелый запах пота сделался уже привычной частью жизни. Атуан тоже выглядел покрасневшим, что, впрочем, неплохо гармонировало с цветом его сутаны. И только Кар в блестящем костюме мага, который носил теперь под плащом постоянно, не страдал от жары – драконья кожа приспособлена к любой погоде.
От места, где левый фланг имперских арбалетчиков смыкался с такими же шеренгами вооруженных луками аггаров, Кар и Атуан повернули обратно. На холм поднялись запыхавшиеся, но повеселевшие, перебрасываясь немудреными шутками, что, повторяясь из года в год, по-прежнему доставляли удовольствие обоим.
Они резко замолчали, столкнувшись с Тагрией, направлявшейся туда же – к палаткам. Остановились. Атуан склонился в учтивом поклоне. Тагрия присела, чуть не расплескав густо парящий котелок с водой, который несла в руках. Кар почувствовал, как бешено заколотилось ее сердце, как задрожали колени, и от души проклял самого себя. Пока он мучился, соображая, что сказать кроме простого «Здравствуй», Тагрия кинула ему всего один трепетный взгляд и быстро пошла дальше. Через несколько минут она уже скрылась из виду. Кар вздохнул.
– Баронесса все надеется, – негромко произнес Атуан.
– Знаю. Что я могу поделать?
– Мне кажется… Впрочем, прости, что вмешиваюсь.
– Нет, говори.
– Она не надеялась бы так, если бы не знала, что ты… что тебе не все равно.
– Разумеется, мне не все равно, – Кар медленно двинулся вперед. Жрец подстроился к его шагам. – Конечно, нет, Атуан. Это Тагрия. Но ты же понимаешь – я не в силах дать ей, чего она хочет.
– А сказать ей об этом?
– Тоже не могу. Не могу ее ранить. Это… трудно объяснить.
Трудно? Никому другому Кар и не стал бы этого объяснять. Но Атуан – другое дело. С первого дня Нашествия, когда приговоренный к смерти колдун и перепуганный деревенский священник впервые оказались вдвоем против заклятия, он видел многое. Он стоял с императором на дворцовых ступенях в тот день, когда на враз опустевшие плиты двора с неба спустился золотой грифон, и повелитель истинных людей кинулся ему навстречу с криком, который долго еще отдавался звоном в ушах верноподданных. Атуан был в первых рядах, когда при большом собрании народа, на площади между дворцом и храмом Верховный жрец объявил о своей ошибке и признал невиновность брата-принца. Атуан был там, когда войска Империи брали Долину, когда убивали грифоньих птенцов; он помнил, как брат-принц вернулся во дворец, лежа ничком на спине растрепанного, непрерывно шипящего Ветра, как заперся в своих покоях, не впуская никого, даже императора, и только снова и снова требовал вина; как вышел оттуда через месяц, грязный, обросший, дурно пахнущий – и велел собирать войска, ибо он знает, где искать сбежавших колдунов. Атуан видел, как Кар плакал над трупами им же убитых магов, как содрогался, жадно глядя на кровь, заливавшую поля сражений, как стискивал зубы и до посинения сжимал на груди руки, борясь с искушением. Атуан видел его веселым, отчаявшимся, почти безумным. Видел и, вопреки своей жреческой природе, не осуждал. И если Атуан спрашивал, ему следовало ответить.
– Скажи, что для тебя честь, Атуан?
Жрец улыбнулся.
– Я из простой семьи, ваше высочество. Меня учили пасти коров, сбивать масло… Чести не учили. Мне кажется, честь это то, что заставляет вас поступать так, а не иначе – как нужно, а не как лучше для себя. Жертвовать собой, идти вперед, когда хочется забиться под кровать. Для меня то же самое делает вера.