— Шлю…
Тело сработало быстрее разума. Голова резко запрокинулась назад, а затем лоб с хрустом впечатался в чужую переносицу. Треск и вопль Вячко смешались воедино, ударили по перепонкам. Завыли бесы внутри, жадно рванули вперед. Руки мощным рывком оттолкнулись от коляски, приподнимая с него тело, и Славик рухнул на зажимающего кровоточащий нос парня, подминая под себя.
Злость такая чистая, алая, вылизывала глотку, с трепетным предвкушением жалась к ребрам. Пока кулаки опускались на прижатого к земле Вячко. Первый удар в подбородок, второй в скулу, заставляя нелепо мотнуться голову. Тот вопил что-то бессвязное, барахтался на земле, пытаясь скинуть с себя ослепленного злобой Елизарова.
Уничтожить. Размазать идеально ровным кровавым слоем. Заставить бояться открыть свой поганый рот. Просто потому, что так правильно. Потому что это сотрет неприятную липкую пленку досады с сердца. Испачкаться самому, чтобы этот урод не пачкал чужие имена играючи.
Чудом увернувшись от его кулака, Вячко сжался и резко выбросил вперед колено, попадая в пах. Елизаров захлебнулся болью. Ошалело мотнул головой, складываясь пополам. Будь у него ноги… Господи, он даже женское имя защитить не в силах. Жалкий слабак. Ослепленный яростью и болью, он едва успел отдернуть голову, привычно реагируя на движение. Удар Вячко пришелся не в висок, костяшки проехались по лбу, сдирая кожу бронзовым шершавым кольцом.
Говнюк попытался откатиться, вскочить. Славик рванул его обратно за шкирку. Единственное, что тот успел сделать, заваливаясь на бок — выставить вперед руки, с испуганным воплем блокируя удар лицо. И тут чужие пальцы обхватили плечи, потянули за собой. Слишком легко, невесомо, Елизаров смог бы игнорировать. Если бы она не заговорила.
Впервые голос Агидель не звенел от силы, он дрожал. Испуганный, сбивающий слова в едва понятную для слуха кучу. Внутри все замерло и оборвалось. Кулак застыл на полпути, Вячко скосил расфокусированные, заплывшие глаза на сбитые костяшки, так и не опустившиеся на нос.
— Хватит, Славик, ты убьешь его! Он уже не сопротивляется, стой! — Обхватила шею, прижимаясь к его спине. Дрожащая, горячая, он чуял её жар через легкую ткань платья и собственную майку. Шепот обжег ухо. — Он получил своё, прекрати. Давай, я помогу подняться.
Потянула его на себя, вверх. Будь они в другой ситуации, Елизаров смог бы снисходительно рассмеяться. Куда ей. Невысокая, хрупкая, как ей поднять пусть и потерявшего в весе, почти двухметрового мужчину? Вместо игривого веселья по позвоночнику полоснуло горечью. Елизаров отпихнул от себя скулящее тело, сел на пыльной земле. Агидель не отпускала. Будто боялась, что стоит ей разжать пальцы — он снова ринется в бой. Так и стояла на коленках сзади, прижимаясь к нему, продолжая что-то неразборчиво нашептывать. Выпучивший глаза сосед так и замер у забора, дымящаяся самокрутка подкоптила длинные усы.
— Коляску подай.
Замолкла на полуслове, невнятно выдохнув согласие и метнулась к опрокинутому инвалидному креслу, подняла, подкатывая ближе. Вячко продолжал стонать рядом, зажимая рукой переломанный кровоточащий нос. По подбородку текла светло-алая кровь, мешалась со слюнями и слезами.
Невеликой болью обошелся, урод. Неслыханное везение.
Девушка придержала инвалидное кресло, пока он подтягивался на руках, цепляясь за колесо, затем за подлокотник. Грубо зашвыривал непослушное тело на сиденье, прижимаясь к спинке с усталым стоном. Не потому, что его изнурило избиение морального урода или возвращение в коляску. Потому что её дрожащие губы вызвали опустошающую волну злости. Девчонка боялась. Она готова была сорваться на плач не из-за несправедливых оскорблений Вячко, а из-за его поступка. Бросая последний испуганный взгляд на сжатого в клубок парня, она потянула на себя кресло, разворачивая в сторону дороги.
— Не лезь. — Руки грубо дернули колеса и Агидель испуганно разжала пальцы.
Где тот огонь в глазах? Где гордо поднятый подбородок и широко расправленные тонкие плечи? Развернув кресло, Елизаров смотрел на неё и не находил. Перед ним стояла зажатая девчонка, неуверенная в собственных силах. Опущенный взгляд скользил по смятой траве с крупными пятнами бурой крови, пальцы сцепились в замок, зубы сжаты так, что мягкий овал лица заострился.
Заори на меня. Покажи, что ты не сломана, что тебя нисколько это не задевает…
— Какого хера ты лезешь? — Собственный голос был чужим, сухим и безжизненным. Глядя на неё, Елизарову подумалось, что оскорбления Агидель слышать не в новинку. Слишком много горечи в этом хрупком силуэте. Это выкручивало жилы, внутри все надсадно горело.
— Я не просила заступаться за меня. — Не огрызнулась, не подняла чертовых глаз, и он с немым удивлением заметил, что с длинных светлых ресниц сорвалась крупная слеза. Захотелось снова вернуться к дому и вбить топор в затылок Вячко. Он рвано выдохнул, направляясь вниз по дороге — к озеру, к сраным лебедям, позволяющим отвлечься от всего гадкого, что надавило сверху. Она робко пошла рядом.
— Значит ты дура! — Не сдержав порыва, Елизаров сорвался на рокочущий рев, раздирающий лёгкие стеклянной крошкой. Зло прищурился, прожигая её взглядом. — Никому. Слышишь, никому не позволяй обращаться с собой так. Бей, жги, уничтожай, заставь их тихо роптать, бояться голову поворачивать в твою сторону! С той силой, которая сейчас в твоей крови, они должны считаться, должны почитать!
Воздух внутри загорелся, распустился алым цветом, выжигая кислород. Остался горький едкий дым. Заходили ходуном ребра, сбилось дыхание. Разочарование его душило.
Такой она была в деревне? Козлом отпущения, в которого играючи можно швырнуть камень с обочины? Где та несокрушимая воля, которая плясала со стихией в поле?
— Я не ведьма.
Упрямо. Как на заезженной старой пластинке. Вячеслав расхохотался.
— Не считай меня дураком, Агидель. Где раны на ногах, а? Расскажи мне, о какой рыжей ведьме поют у костров, когда скачут дети? Чьим именем они пятнают друг друга и истошно вопят? Чернава была смекалистей. Одного уму научила так, что он до сих пор дерьмо расхлебывает, купается. Наказала за меньшее, а ты молча всё это жрешь. Нравится? Вкусно?
В скошенном на него взгляде зажегся молчаливый протест, покрасневшие глаза презрительно прищурились. Вот. Злись. Испытывай то, что положено чувствовать, когда тебя пытаются мешать с землей. Наказывай. Сопротивляйся и спорь. Не дави в себе настоящее, искреннее.
Быстрая работа двигающихся на колесах рук позволила выдохнуть, дышать размереннее. Гнев отпускал — нехотя, но когти его разжимались. Оставалась усталость. И молчаливая спутница, сбавляющая шаг, подстраивающаяся под него.
Коляска остановилась, Елизаров повернул её так, чтобы встать напротив хрупкой фигуры. Потянулся вперед, заглядывая в опущенное лицо с покрасневшими от невыплаканных слез глазами:
— Бесполезно отрицать очевидное. Если ты боишься, что мы станем принуждать тебя к чему-то — не станем. Хрен с ним, я потрачу больше времени, чтобы помочь Сане. Значит сложится с другой ведьмой. Если тебе так отвратительно наше присутствие — я больше не побеспокою. — Нервно почесав заросший щетиной подбородок, Славик разочарованно откинулся на спинку кресла, развернул коляску. — Но не становись половым ковриком для каждого деревенского дурака. Молчание в ответ на нападки — не проявление ума или великодушия. Молчание — разрешение разрушить тебя. И когда кто-то пытается обидеть, лучше говори. Говори настолько страшные вещи, чтобы снова они не отважились задеть тебя даже в собственных мыслях.
Он покатил прочь. Зная, что Агидель не пойдет следом. Останется одинокой фигурой посреди дороги, прикрытой плакучими ивами. Слева — тихо пускает рябь по воде лебединая пара, в ветвях деревьях счастливо щебечут стайки серых славок, легкий ветер играет с рыжими прядями, окружая ведьму горящим солнечным ореолом. Между лопаток ныло, но Елизаров не обернулся.
Если она так сильно боится и не желает им помогать, что ж, он скорее затянет удавку на собственной глотке, чем снова к ней обратится. Да, стоит пересмотреть изначальный план, да, стоит обмануть друга и сказать, что ведьмы в Кочах правда нет. Но одна мысль о том, что он может усложнить и без того нелегкую жизнь деревенской ведьмы, делала Елизарова запятнанным, грязным.
Славик успел объехать озеро по широкому кругу, когда камень на сердце полегчал. Кровь на костяшках запеклась грязным крошевом, припухшая лопнувшая кожа пощипывала при каждом движении и, кажется, он как последний олух во время удара выбил большой палец.
Объезжая очередной коварный корень ивы, приподнимающийся над землей, он почти развернулся спиной к воде. Послышался громкий всплеск и что-то сзади булькнуло. Обернувшись, Елизаров замер, пальцы так и не докрутили колеса, оставляя тело в вытянутом вперед, неестественно идиотском положении. Инстинкты, память предков, полное замирание при виде незнакомой опасности.
На этой стороне озера берег резко обрывался, а под водой скрывались коварные сомоловые ямы[2], сюда не бегали купаться маленькие ребятишки, здесь не рыбачили подвыпившие рыбаки. Ветви деревьев игриво касались воды, в глубине которой лениво проплывали крупные темные силуэты. И из этой глубины за ним наблюдало нечто.
Светло-голубая кожа, пустые белесые глаза и острые зубы за бесцветными тонкими губами. Тело существа было мужское, лишенное бугристых мышц, но при этом опасно-подтянутое. Славик знал, как выглядят парни, делающие упор на кардио-тренировки — стоило «дохликам» снять свитер и вместо снисходительных похихикиваний девчонки обмахивали вспыхнувшие щеки влажными от пота ладошками. Это тренированное тело, способное скрутить в бараний рог. Губы Елизарова растянулись в мрачной улыбке, голова дернулась вниз в коротком приветствии, он удобнее сел в кресле.
— И тебе привет, водяной. Че, волнуешься, что на стадо твоё покушаюсь? Не нужны мне сомы, паси себе на здоровье.
Губы Навьего существа медленно изогнулись в ответной улыбке. Язвительной, нахальной.