Личные отношения c государством. Ваши риски
Когда все перевернуто. Как жить
Ваши шансы попасть в пертурбацию
У вас есть все шансы пережить 1–2 революции и парочку переворотов. Каждое десятилетие в мире происходят 30–60 революций, восстаний и волнений, а если не повезет – гражданских войн. Каждый год – от 3 до 6 переворотов на севере, востоке, юге и западе. В таких странах, как Россия, – 1–2 кризиса в 10–15 лет, и всегда есть возможность, что кризис окажется настолько глубок, что власти не устоят.
Мы так живем. И даже в тишайшей Чехии есть те, кто был в начале 1940-х, потом в 1948, 1968, 1989 годах – и это все годы резких, глубочайших переворотов в обществе.
В России? Масса людей уже существовали в войну, в 1953 г. (переворот № 1), 1957 г. (попытка, переворот № 2), 1964 г. (переворот № 3), 1991 г. (революция), 1993 г. (попытка, переворот № 4).
Все уже закончено?
Нет, только начинается – удержаться от бунтов, переворотов.
Быть в мире, развитии, встречать вызовы как должно.
Хранить людей и семьи.
Но бывает и по-другому. Мы это знаем всей своей историей.
Как избавить вас от имущества
Вы – семья среднего класса в 1917 году. Ваш кусок земли конфискуется безвозмездно. Частная собственность на землю отменяется (Декрет Всероссийского съезда Советов от 26 октября (8 ноября) 1917 г.). Ваш дом в городе – его больше нет. Отменяется право собственности на земельные участки и строения в пределах городов (в рамках лимитов) (Декрет СНК от 23 ноября (6 декабря) 1917 г.).
Вскрывают ваши депозитные ячейки в банках и конфискуют все золото (монеты и слитки), которое там есть (Декрет ЦИК от 14 декабря 1917 г.). Если вы не явитесь сами с ключами, все, что внутри, подлежит конфискации.
Сделки с недвижимостью запрещаются. Ваша квартира, ваш кусок земли, ваша дача становятся непродажными, нулем (Декрет СНК от 14 декабря 1917 г.). Вы не можете продать деревенский дом (постановление Народного комиссариата юстиции от 6 сентября 1918 г.). Все платежи по ценным бумагам прекращаются. Сделки с ценными бумагами запрещаются. Все ваши сбережения в ценных бумагах становятся нулем (Декрет СНК от 4 января 1918 г.). Если вы писатель, ваши авторские права «переходят в собственность народа» (Декрет от 4 января 1918 г.). Любое произведение (научное, литературное, музыкальное, художественное) может быть признано достоянием государства (Декрет СНК от 26 ноября 1918 г.).
Аннулирование государственных облигаций, которыми вы владели (Декрет ВЦИК «Об аннулировании государственных займов» от 21 января (3 февраля) 1918 года). Запрет денежных расчетов с заграницей (Постановление Народного комиссариата по финансовым делам от 14 сентября 1918 г.). Запрет на сделки с иностранной валютой внутри страны. В двухнедельный срок сдать всю валюту (Постановление Народного комиссариата по финансовым делам от 3 октября 1918 г.). Вам прекращают платить пенсии выше 300 руб. ежемесячно (декрет СНК от 11 декабря 1917 г.).
Был кусок леса в собственности? Больше его нет (Основной закон о социализации земли, 27 января (9 февраля) 1918 года). У вас окончательно отобрана квартира или дом в городе. Частная собственность на недвижимость в городах отменена (Декрет Президиума ВЦИК от 20 августа 1918 года). Началось уплотнение.
Вашей доли в товариществе больше нет. Одним за другим идут декреты о национализации предприятий, банков, страховых организаций и т. п. Издательств, аптек, нотных магазинов. Частных коллекций (Щукин, Морозов и др.). «Конфисковать шахты, заводы, рудники, весь живой и мертвый инвентарь». Конфискации одного за другим. «За самовольное оставление занимаемой должности или саботаж виновные будут преданы революционному суду».
Вы никому ничего больше не сможете передать в наследство. Право наследования упраздняется (Декрет ЦИК от 27 апреля 1918 г.). Вы никому ничего не можете подарить на сумму свыше 10 тыс. руб. Право такого дарения отменяется (Декрет ВЦИК и СНК от 20 мая 1918 г.). Вам запрещается вывозить за границу «предметы искусства и старины» (Декрет СНК от 19 сентября 1918 г.). Вы не можете больше привозить из-за границы «предметы роскоши» (постановление ВСНХ от 28 декабря 1917 г.).
Чтобы добить ваше имущество – единовременный чрезвычайный десятимиллиардный налог с имущих лиц (Декрет ВЦИК от 2 ноября 1918 г.). Москва – 2 млрд руб., Московская губерния – 1 млрд руб., Петроград – 1,5 млрд руб. Плюс права местных органов «устанавливать для лиц, принадлежащих к буржуазному классу, единовременные чрезвычайные революционные налоги». «Должны взиматься преимущественно наличными деньгами» (Декрет СНК от 31 октября 1918 г.).
Вашего имущества больше нет. Есть фотографии, серебряные ложки, иконы, письма и мешочек с кольцами и серьгами. И пара статуэток. Деньги в банках съела гиперинфляция.
Ваша жизнь во время бунта
Как это бывает, когда власть разрушает саму себя?
Петроград – Москва зимы – весны 1917 года. Жизнь движется слухами.[346] И страхами. Слухи: исчезнет хлеб. Взрослым будут отпускать по фунту хлеба в день (410 г), малолетним – половину. Будут покушения. Будет террор, как в 1905 году. Поставки на фронт – гнилые, интенданты – воры.
«Толпы праздношатающихся обывателей» как главные действующие лица. Самозаводящиеся толпы.
«Опрокидывание трамваев сопровождалось веселыми криками». «Толпа распалилась… Коротко размахивая, треснул одним поленьем в окно, другим в вывеску, третьим – в стеклянную дверь».
Особенный ужас среди обывателей – вдруг появившиеся белые кресты на дверях. «Проснувшись утром и выйдя из квартир, жильцы вдруг увидели, что они кем-то “отмечены”». Вину возложили на некую тайную организацию «мстителей». С марта – «новый, революционный вид грабежа под видом обыска». Хозяев, чтобы не мешали осмотру квартиры, запирали в ванной комнате.
«Наиболее привлекательными для разгрома были не хлебные лавки», а винные. Ювелирные были разграблены сразу. «Уголовные, освобожденные вчера из тюрем, вместе с политическими, перемешавшись с черной сотней, стоят во главе громил, грабят, поджигают».
«Выслеживание полицейских, городовых и прочих чинов превратилось в некую азартную охоту, сопровождавшуюся улюлюканьем». «Никто не сомневался в существовании тайников с пулеметами и патронами» на крышах и чердаках.
«27 февраля толпа пыталась взять приступом Мариинский театр, под крышей которого ясно видели торчащие дула пулеметов» (это были концы вентиляционных труб)».
«28 февраля… Мы сидели все в столовой, когда вдруг совсем близко застрекотали пулеметы. Это началось часов в 5. Оказывается, пулемет и на нашей крыше, и на доме напротив, да и все ближайшие к нам (к Думе) дома в пулеметах… С вокзала к нам Боря[347] полз 5 часов. Пулеметы со всех крыш. Раза три он прятался, ложился в снег, за какие-то заборы (даже на Кирочной), путаясь в шубе».[348]
«3 марта… На Невском сламывали отовсюду орлов, очень мирно, дворники подметали, мальчишки крылья таскали, крича: “Вот крылышко на обед”».[349]
Число душевнобольных возросло в пятьдесят раз (поступления в лечебницы). Новый вид расстройства психики – профессора его назвали «революционным психозом». «На улицах Петрограда… много помешанных. Эти несчастные помешались под влиянием последних событий. Они бродят по улицам и никого не трогают, у них главным образом тихое помешательство».
Слухи о новой секретной организации – о «черных автомобилях», которые якобы появлялись по ночам в разных частях города и расстреливали обывателей и милиционеров.
Большое количество порнографических открыток и пьес. Якобы стаи бешеных собак, которые «сошли с ума». И, наконец, «даже респектабельные представители среднего класса держали в руках ружья, а у детей карманы были набиты патронами».
Глупо власти вот так уходить. От чего? От идиотизма, от бесчеловечности, от узкого сознания, от преувеличенного самомнения, от неверных ценностей и слабости и в конечном счете от нелюбви.
«29 октября (1917)… Петербург, – просто жители, – угрюмо и озлобленно молчит, нахмуренный, как октябрь. О, какие противные, черные, страшные и стыдные дни!»[350]
Черный передел[351]
Может ли у нас быть еще один «черный передел»?
Нет ничего хуже, чем попасть в пересменок властей. Власти нет. Нет никого, кто бы мог защитить вас. Вы – общедоступны. Грабь награбленное.
Да, так было. 1905, 1917–1918 годы. А свидетели есть?
Да, есть. Михайловское, Тригорское, Петровское – то самое, святое Пушкиногорье. Или Святые горы. Не такими уж невинными они были в феврале 1918 г.
В 1911 г. в Михайловском, купленном казной у сына Пушкина Григория, основали приют для престарелых литераторов. И волею судеб там оказалась Варвара Васильевна Тимофеева (Починковская). Писательница в возрасте чуть за шестьдесят. Влюбленная в пушкинское. Готовая хранить, бытописать, очаровывать – пусть даже бильярдными шарами, бывшими когда-то в пушкинской руке.
И еще свидетельница. 1918 г.
«17 февраля. Утром донеслись откуда-то слухи: летал аэроплан и сбросил “приказ”, в три дня чтобы сжечь все села. Вторую ночь видим зарево влево от Тригорского».[352]
Тригорское – место девичье, онегинское, место библиотеки, место семейства Вульф – там Пушкин обитал днями.
Читаем дальше:
«Вчера и третьего дня сожгли три усадьбы: Васильевское, Батово, Вече. Сегодня жгут, вероятно, Лысую Гору.
18 февраля. Грабят Дериглазово…».
Все это – пушкинские, соседские усадьбы. Стоим с Варварой Васильевной рядом.
«Утром была там случайной свидетельницей. При мне и началось… Кучки парней и мужиков рассыпались по саду в направлении к дому. Кучка девок и баб, пересмеиваясь, толпилась у открытых настежь ворот. Две или три пустые телеги стояли подле них в ожидании… А на террасе в саду уже стучат топоры и звенят разбитые стекла. В кучке девок и баб слышатся смех и задорные окрики. «Что, небось не взломать? А еще хвастался – всех, мол, дюжее!» … Сугробы и быстро надвигающиеся сумерки вынуждают меня вернуться назад в Воронич…»
Воронич – древний холм, разоренное городище XVI века, в нескольких сотнях шагов от Тригорского, церковь, деревня, кладбище. Ползем по снегу туда вместе с Варварой Васильевной.
«Не проходит и часа, как в доме дьяконицы передается известие, что грабят Тригорское (это в саженях двадцати от нас – только спуститься с горы и подняться на гору)».
Это не горы, а холмы. Пять минут хода. И сегодня – для каждого, между травами, под битым солнцем.
«Оттуда доносится к нам грохот и треск разбиваемых окон… Вбегает с воплем старая служанка Софии Борисовны (баронессы Вревской) и кричит на весь дом: “Грабят ведь нас! Зажигать начинают! Куда мне барышню мою деть, не знаю… Примите вы нас!”».
София Вревская – дочь Евпраксии Вульф, в замужестве Вревской.
Евпраксия – одна из бабочек, девушек, муз Тригорского. На 10 лет младше Пушкина. Она – в «Евгении Онегине». Она же – в шалостях Пушкина. И она же в него влюблена. Очень. Знаменита жженкой (пуншем). Жгла ее в парке Тригорского для компании шалопаев (с Пушкиным, конечно). Что еще? Замужем за Вревским с лета 1831 г., сразу же за Пушкиным. Не хотела, но пошла. Брак был счастлив, 13 детей.
Она же – Зизи. Из Онегина: «Да вот в бутылке засмоленной, между жарким и блан-манже, цимлянское несут уже; за ним строй рюмок узких, длинных, подобно талии твоей, Зизи, кристалл души моей, предмет стихов моих невинных, любви приманчивый фиал, ты, от кого я пьян бывал!»
Барышне Софии Вревской, ее дочери, в горящем Тригорском – 79 лет. Седьмой ребенок. Вытащили из окна уже горящего дома. Доживала свой век в Риге в 1920-е годы.
Ей очень благодарны пушкинисты. Именно она отдала в Пушкинский Дом вещи, связанные с Пушкиным. И она же сожгла пачку писем Пушкина Евпраксии – по завещанию матери. Не хотела, но сожгла. Исполнила волю. Нам остается только бесконечно сожалеть об этом.
Идем дальше. Рядом разбивают Тригорское.
«Но в доме дьяконицы общая паника. Кто-то предупредил их, что зажгут и дом отца Александра, в двух шагах от нас, на той же горе».
Отец Александр – это, скорее всего, священник Александр Петрович Невежин. Ему – 66 лет. 15 лет служил в Георгиевской церкви – здесь же, на Ворониче.[353]
Варвара Васильевна, спасибо, мы всё видим – мы вместе с Вами.
«“Духовная” семья эта, и без того похожая на муравейник с битком набитым жильем, мечется теперь взад и вперед, в огород и на кладбище. Детей отсылают к бабке-просвирне на другую гору. Я не вижу еще никакой опасности, но бессознательно подчиняюсь общей тревоге, хватаясь то за одно, то за другое. Прежде всего, за книги и рукописи».
Остановимся на минуту. «Прежде всего, за книги и рукописи».
Книги. Рукописи.
«Молодая попадья, дочь старой дьяконицы и сестра двух псаломщиков, подбегает ко мне на помощь, хватает платье и белье из корзины, срывает ковер со стены и уносит куда-то».
Унести хоть что-то – случится еще в миллионах семей. 1917–1921. 1930-е. 1940-е.
«На пороге появляется сам отец Александр, озирает всеобщую суматоху и с изумлением восклицает: “Что вы делаете? Что вы делаете?” – “Тригорское зажигают! Разве не видите сами?” – отвечают ему на бегу. В Тригорском, действительно, зажигают костры и внутри, и снаружи. Целые хороводы носятся там вокруг костров, держась за руки и распевая какие-то дикие, разудалые песни. Крыша занимается, из труб вырывается дымное пламя, искры снопами разлетаются в воздухе. Дом уже весь сквозной, пронизан огнями и напоминает какую-то адскую клетку… Как бесы снуют там зловещие черные тени… Не хватает духу смотреть. Но отец Александр “не выносится”. Он приютил у себя старушку баронессу с семьей ее слуг, сторожит всю ночь дом, и никто не является поджигать его. Тригорское догорает… Мы ложимся, не раздеваясь, в ожидании судьбы…».
Варвара Васильевна, конечно, не знает, что впереди у нее – долгая судьба. В 1920-х она работала над первым пушкинским заповедником. Ушла, когда ей было за восемьдесят. Пока же наступает следующий день – 19 февраля 1918 г. Смертный день для пушкинского Михайловского.
«19 февраля. “Грабят Петровское и Михайловское”, – возвещают мне утром. А я лежу, как в параличе, без движения от всех этих дум. И только про себя запоминаю заглавия из “истории российской революции”: “Власть злобы и тьмы”… “Власть завистливой злобы и бессмысленной тьмы”».
Через 100 лет мы этим заглавиям не удивимся. А чему, собственно, удивляться? Огромный разрыв в имуществе и доходах между усадьбами (барскими и новыми торгово-промышленными) и «местными». Плюс безвластье – рядом дома, огромные, никем не защищенные дома, набитые ценностями. «Грабь награбленное». «Это всё наше, нами созданное».
Мы не знаем общих данных по Псковской губернии, но в Пензенской губернии к концу 1918 г. не разрушенные, не сожженные дома сохранились только в 25 % бывших поместьях.[354] Разгром помещичьих усадеб был массовым, повсеместным. «Крестьянское отрицание прошлого стало предельным. Оно находило выражение, прежде всего, в стремлении смести помещичьи имения так, «чтобы некуда (им) было возвращаться, … чтобы не были они здесь совсем»».[355]
А мы будем слушать Варвару Васильевну.
«Под вечер вижу в окне новое зарево. И вот там над лесом – большое и яркое. “Зажгли Зуево! – снова возвещают мне, – чтобы не ездили туда и не вспоминали”. Вот оно что – “чтобы не ездили и не вспоминали!”.
Зуево – это и есть Михайловское. Пушкин. Зуй – болотная птица, их много в тех местах.
Другая судьба – у пушкинского Болдино в Нижегородской губернии Его не сожгли. Там был сход крестьян, и решено было – не жечь. Вот приговор схода от 11 апреля 1918 г.: «…Мы имеем полное желание эту усадьбу… взять на учет своего сельского Совета, соблюсти, сохранить, а доход сохранять в общественных кассах и употреблять единственно для просветительских целей. И на месте сим желательно увековечить память великого поэта А. С. Пушкина (нашего помещика), а также равно день Великой нашей русской революции, по обсуждении чего единогласно постановили данную усадьбу, на ней постройки, сад и при ней полевую землю взять на предохранительный учет. На подлинном приговоре участвовало 45 домохозяев неграмотных, 29 грамотных, расписавшихся за себя и за неграмотных».[356]
«Память Пушкина – нашего помещика». 45 неграмотных и 29 грамотных.
Усадьбу Поленова, художника – тоже не сожгли. Он собрал сход крестьян и спросил, можно ли семье остаться жить.
Сход решил – остаться. Сегодня это – знаменитое «Поленово». Его директор – правнучка художника. Семья больше 100 лет удерживает поместье в своих руках.
Так спасались. Но только те, кто мог, кто сумел, кто придумал.
Варвара Васильевна, рассказывайте дальше, пожалуйста:
«Не знаю, будут ли ездить и вспоминать пушкинское Михайловское, но два дня спустя я ходила туда пешком, как на заветное кладбище, и я вспоминала… Шла по лесу, видела потухшие костры из сожженных томов “Отечественных записок”, “Русского богатства”, “Вестника Европы” и других современных изданий и вспоминала славную эпоху мечтаний о просветительном освобождении мысли и совести, о борьбе и гонениях за эти мечты… Подняла из тлеющего мха обгорелую страничку “Капитанской дочки” посмертного издания 1838 года и вспоминала восторги детских лет, когда впервые мне попала в руки эта повесть… Издалека завидела, как двое мужиков и баба вывозят кирпич и железо с обуглившихся развалин дома-музея.
– Испортили вам ваше гулянье… – сказал пожилой мужик, мельком оглянувшись, когда я подошла.
– Что гулянье испортили, это еще невелика беда. Гулять везде можно. А вот что память Пушкина разрушили, это уже непростительно!
– Память Пушкина? А какая тут память его?
– А этот вот самый дом и есть его память. Он тут жил со своей няней. Мы этот дом бережем, а вы его зачем-то разрушили…
– А-а! – равнодушно протянул он, не оборачиваясь».
«…Нашла в снегу осколки бюста, куски разбитой топорами мраморной доски от старого бильярда и вспомнила, как он играл одним кием. Взяла на память страдальческий висок разбитой вдребезги его посмертной маски и обошла кругом полуразрушенный “домик няни” – единственный предмет, сохранившийся в неизменном виде с его юности, но не уцелевший теперь. Ничего не пощадили и тут: рамы, печки, обшивка стен, старинные толстые двери, заслонки, задвижки, замки – все было обобрано уже дочиста…».
Повторим за ней, только медленно: «Страдальческий висок разбитой вдребезги его посмертной маски».
Варвара Васильевна, Вы убиваете нас. Мы – дети выживших. Мы, сегодняшние, мы – те, кто здесь через сто лет, – просто не случились бы, если бы все это не произошло с Вами. Были бы другие люди, другая жизнь, другие тексты. Эти другие просто не родились. Но родились мы. И мы не знаем, никогда не знаем доподлинно, что было в жизни наших семей – тогда, в 1918 году. Они безвинны? Они в чем-то виноваты? Доподлинно сказать нельзя.
Но Вы – это известно – в конце концов обрели надежду в глухом 1918 году. Это Вы ведь написали:
«26 мая 1918 года. Суббота. Дивное впечатление пережила я сегодня. Ушла пешком в 9 утра в Святые горы. Несла пучок незабудок и ландышей из Тригорского, чтобы положить его к драгоценному имени. Шла, точно к родному, к изгнаннику Михайловского, изгнанная оттуда…».
26 мая по старому стилю – день рождения Пушкина. 6 июня по нашему календарю. Пушкин лежит в Святогорском монастыре.
«…Вероятно, никого нет, думаю про себя… храм пуст. Выхожу к памятнику и вижу: хор певчих в полном сборе, иеромонах и дьякон с кадилом и одинокая фигура настоятеля поодаль с головой, опущенной на грудь, с скрещенными на посохе руками. Слышу торжественный возглас: “Душу преставившегося боярина Александра… и еже простятся ему согрешения, вольная же и невольная…” Слезы радости и благодарения – монастырю, монахам, певчим, настоятелю. Торжественная, полная, с трогательным чувством отслуженная панихида производила глубокое, неизгладимое впечатление…».
И, может быть, главное.
«Я… со слезами, не отрываясь, глядела на памятник с кощунственно отбитым золотым крестом и бронзовыми украшениями, тоже отбитыми. Чувство потерянного отечества болезненно угнетало душу. Но то, что он был еще тут, этот беломраморный обелиск с именем, прославившим Россию… и лежит под этой надписью свежий букетик лиловой сирени с белою розой рядом с пучком тригорских незабудок и ландышей – все это радостно волновало меня и окрыляло душу надеждой на иное, более светлое будущее. С неумирающей памятью о родном своем гении не может умереть страна, породившая этого гения!»
Низкий поклон Вам, Варвара Васильевна! Вы сказали: «Не может умереть страна»! Да, она не умерла. Но так же, как и Вы, мы терзаемся сомнениями: не наступит ли новый черный передел? Не слишком ли заносятся имущие? Не глухи ли они к бедности, к пропащим душам, к невозможности выбраться из самых стесненных обстоятельств жизни по всем городам и весям великой страны? Идем ли мы к миру, сытости, скорости, радости – или же, как Вы, попадем в пересменок и нам тоже скажут: «Испортили вам ваше гуляние». И хорошо, если только скажут. И сейчас ведь много домов, отдельных домов, якобы защищенных домов – и где будут их защитники, если пересменок?
Вы дали нам урок, Варвара Васильевна! В нашей жизни, в нашей политике, в том, что мы советуем себе и всем другим – сделать так, чтобы даже мысли о переделе, даже тени ее не могло возникнуть нигде и никогда!
И еще один Ваш урок – медленного, пленительного чтения. Как это Вы сказали: «Вот там налево, в угловой комнате, где помещался, по преданию, его кабинет, стоял старинный, красного дерева шкаф – я назвала его Pushkiniana – c собранием всех изданий, какие находились тогда в продаже. Эта комната, зимой “вся как янтарная” в часы заката…».
Как хочется там расположиться.
Тому, кто читает, никогда не поднять руки на книгу.
Когда вас вожделеют
Беспредел – это беспрепятственный доступ к тебе. К тому, что ты есть. К скарбу, к переворошенным бумагам, к двери, из-за которой идет жилой дух, к тому, что ты нацарапал ручкой. К твоим рукам, к слову, которое ты даже произнести не можешь – опасно. Опасно. Доступ к плечам. К наклоненной голове, доступ к взгляду, коже, ко всему, что есть ты. Ты есть предмет, в обращении других людей, которых знать не знаешь. Ты – предмет рассуждений и действий: зайти, взять, доставить, обеспечить, сверить, закрыть, если так придется, воздействовать. Воздействовать. Как? Как повезет. Хорошо, если ты потом еще будешь существовать.
Красный. Гиппиус.
«Третий обыск, с Божией помощью! Я уже писала, что, если не гаснет вечером электричество – значит, обыски в этом районе. В первую ночь, на 5-ое сентября, была, очевидно, проба. На 6-ое, вечером… около 12 часов – шум со двора. Пришли! …Всю ночь ходили по квартирам, всю ночь… (Поразительно, в эту ночь почти все дома громадного района были обысканы. В одну ночь! По всей нашей улице, бесконечно длинной, – часовые). Я сидела до 4-х часов ночи. Потом так устала – что легла, черт с ними, встану. На минуту уснула – явились… – Да вы чего ищите? Спрашиваю. Новый жандарм заученным тоном ответил: – Денег. Антисоветской литературы. Оружия. Вещей они пока не забирали. Говорят, теперь будет другая серия. Странное чувство стыда, такое жгучее…».[357]
Белый. Шульгин.
«– Грабь награбленное!
Разве не это звучит в словах этого большевизированного Рюриковича, когда он небрежно нагло роняет:
– От благодарного населения.
Они смеются. Чему?
Тому ли, что, быть может, последний отпрыск тысячелетнего русского рода прежде, чем бестрепетно умереть за русский народ, стал вором? Тому ли, что, вытащив из мужицкой скрыни под рыдания Марусек и Гапок этот полушубок, он доказал насупившемуся Грицьку, что паны только потому не крали, что были богаты, а как обеднели, то сразу узнали дорогу к сундукам, как настоящие «злодни», – этому смеются? «Смешной» ли моде грабить мужиков, которые «нас ограбили», – смеются?
Нет, хуже… Они смеются над тем, что это население, ради которого семьи, давшие в свое время Пушкиных, Толстых и Столыпиных, укладывают под пулеметами всех своих сыновей и дочерей в сыпно-тифозных палатах, что это население «благодарно» им…
«Благодарно» – т. е. ненавидит …! Вот над чем смеются. Смеются над горьким крушением своего «белого» дела, над своим собственным падением, над собственной «отвратностью», смеются – ужасным апашеским смехом, смехом «бывших» принцев, «заделавшихся» разбойниками»…
Я видел, как зло стало всеобщим».[358]
Желто-голубой. Короленко.
«Центральная рада и гетманщина… Хватают подозреваемых в большевизме по указанию каких-то мерзавцев доносчиков, заводят во дворы и расстреливают… Приводят в юнкерское училище, страшно избивают нагайками и потом убивают… Избивать перед казнью могут только истые звери…».[359]
Это и был красно-бело-черный, а, может быть, и зеленый, желтый с голубым беспредел.
Нет, он был мертвенного цвета.
Все возможно, все дозволено – над каждой душой, прямо, ровно или по доносу.
Обыск, разлом пространства, уход.
За что вас выселят
Дом, в котором еще родителями пахнут стены? Вечно горящее свое окно? Дом-ракушка? Наши стены – прочны, мы в них – навек, а то, что было, то было когда-то и к нам – никогда, ни за что и, если вы думаете – как, то отвернитесь и идите. Хотя сходить в 1935-й год рекомендуется.
«С 28 февраля по 27 марта 1935 г. в Ленинграде прошла операция по выселению бывших дворян, фабрикантов, царских чиновников, офицеров и т. д.». Доклад наверх: за три дня, с 27 февраля по 1 марта «арестовано 330 человек, из них бывших князей – 21, бывших баронов – 38, бывших графов – 9, бывшей знати (сенаторов – 3, столбовых дворян и т. д.) – 48, бывших генералов – 13, бывших полковников – 26, бывших служащих полиции и жандармерии – 11, бывших банкиров, крупных купцов – 17».[360]
«Всего в ходе этой операции Особым совещанием при НКВД были осуждены к заключению в лагеря, ссылке и высылке 11 072 человека».
Не будьте ни банкиром, ни полковником, ни бывшим князем. Будьте никем, станьте недочеловеком, не помнящим родства, а лучше – улиткой. Вашего дома не будет никогда.
А пока свернитесь в клубочек и живите. Вдруг вы, и ваши стены, и ваше место не будут никому нужны.
Ваша ценность. Как заложника
Вы годитесь в заложники?
Взяли ли бы вас в своей квартире сто лет назад, летом 1918 года?
Заложник должен быть ценным. «Кем дорожат… Высокопоставленными сановными лицами, крупными помещиками, фабрикантами, выдающимися работниками, учеными, знатными родственниками находящихся при власти у них лиц и т. п. …Из этой среды и следует забирать заложников».[361]
Доктор наук – у него ценность есть? А выдающийся работник – это кто? Чью-то дочку в заложники можно?
Это решит практика. Пока же «взять на учет: а) все буржуазное население, могущее служить заложниками…».[362]
Взять на учет. Как это мудро. «За какого-нибудь сельского учителя, лесника, мельника или мелкого лавочника, да еще еврея, противник не заступится и ничего не даст».[363]
Конечно, не даст.
В Пензу. «Пензенскому Губисполкому… Необходимо… провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города… Предсовнаркома Ленин. 9 августа 1918 г.».[364]
Попы и кулаки, сомнительные.
В Нижний. «В Нижнем, явно, готовится белогвардейское восстание. Надо напрячь все силы, составить тройку диктаторов… навести тотчас массовый террор, расстрелять и вывезти сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т. п. Ни минуты промедления… Ваш Ленин. 9 августа 1918 г.».[365]
Девушек – расстрелять и вывезти.
В Саратов. «Предлагаю “заложников” не взять, а назначить поименно по волостям. Цель назначения: именно богачи, как они отвечают за контрибуцию, отвечают жизнью за немедленный сбор и ссыпку излишков хлеба… Ленин. 10 августа 1918 г.».[366] «От селений, лежащих на пути следования отрядов (поднявших восстание) …брать заложников, дабы предупредить возможность содействия… Предсовтрудобороны Ленин. 2 августа 1920 г.».[367]
Богачей – назначить. Соседи назначат. Брать – от селений.
В Ливны. «Арестовать заложников из богачей и держать их, пока не будут собраны и ссыпаны… все излишки хлеба… Предсовнаркома Ленин. 20 августа 1918 г.».[368]
Богачей – взять.
И, наконец, везде. «Надо усилить взятие заложников с буржуазии и с семей офицеров – ввиду учащения измен… Ваш Ленин. 8 июня 1918 г.».[369]
Жены и дети. Семьи.
Сентябрь 2018 г. «Всем гражданам города Торжка и уезда… За голову и жизнь одного из наших вождей должны слететь сотни голов буржуазии и всех ее приспешников… Чрезвычайная комиссия уведомляет, что ею арестованы и заключены в тюрьму – как заложники – поименованные ниже представители буржуазии и их пособники: правые эсеры и меньшевики. При малейшем контрреволюционном выступлении, направленном против Советов, при всяком покушении на вождей рабочего класса – эти лица Чрезвычайной комиссией будут немедленно расстреляны».[370]
Вот этот список. Директор завода, священник, еще один директор, купец, настоятель мужского монастыря, владелец завода, инженер, офицер, офицер, инженер, офицер, охранник полиции, маклер, правый эсер, купец, спекулянт, правый эсер, купец.
«Мы уже не боремся против отдельных личностей, мы уничтожаем буржуазию как класс… Не ищите в деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Совета с оружием или словом. Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, какое у него образование и какова его профессия. Вот эти вопросы должны разрешить судьбу обвиняемого. В этом смысл и суть Красного Террора».[371]
«Работающие в Чрезвычайных Комиссиях товарищи – фанатики своего дела. История им минусов не поставит».[372]
Вот и всё.
Вас должны взять. Если вы имеете хоть какую-то ценность. Как предмет, ценный для общества, когда оно мечется и ищет слово.
Взять.
О любви. 1920
«Председателю Совнаркома товарищу Ленину. Москва. Срочно. Председатель Болховского укомпарта Симаков женился церковным браком на дочери заложника-капиталиста. Мною было предложено общему собранию коммунистов болховской организации, за подрыв принципов партии, об исключении председателя Симакова из партии. Предложение было принято, и Симакова исключили из членов компартии. Часть членов компарта осталась при своем мнении и вызвали уполномоченного от Орловского губкома товарища Пакуна. Постановление собрания было аннулировано. За внесение мною предложения я через несколько дней был арестован и нахожусь в тюрьме. Прошу Вашего содействия. Зав. Унаробразом Залыгин».[373]
Резолюция Ленина на телеграмме: «Арестованного освободить немедленно».
Что было дальше? Следов нет. Незаконченный роман.
Тогда мы сами дадим ему конец – они проберутся.
Председатель укомпарта и дочка заложника.
Добыча золота в проснувшихся квартирах[374]
Вы можете свободно покупать и прятать – золото, серебро, камни и, самое главное, доллары. Все разрешено и приветствуется. Если, конечно, вы обретаетесь в 1922–1926 годах.
А с 1927 года – ту-ту. За «укрывательство» серебряной и золотой монеты вас расстреляют. В августе 1930 года Коллегией ОГПУ были приговорены к расстрелу: «1. Быков Ефим Евгеньевич, 68 лет, уроженец Москвы, гардеробщик Большого Театра. Обнаружено: 810 руб. серебра, большое количество дефицитных товаров и мануфактуры. 2. Леонтьев Гаврил Филиппович, 65 лет, гардеробщик Художественного Театра. Обнаружено: 865 руб. серебра. 3. Королев Николай Макарович, 1878 г., гардеробщик Малого Театра. Обнаружено: 449 руб. 50 коп. серебра» (О.Б. Мозохин). И другие. Чтобы изъять серебро, произведено 485 тыс. обысков, 9,4 тыс. арестов, отобрано 2,3 млн рублей – серебряных разменных монет (на 27 сентября 1930 г. по СССР, О.Б. Мозохин).
Доллары? В декабре 1931 – феврале 1932 г. «массовая операция по валюте» ОГПУ. «Были отмечены повальные обыски, которые, как правило, не давали результатов. Это объяснялось тем, что валюту, как правило, хранили в земле, в дровах, в стенах и т. д. Было отмечено, что результативность могла быть достигнута агентурной проработкой и сознанием арестованного, но отнюдь не обыском» (О.Б. Мозохин).
Столовое серебро? «Циркуляр № 404/ЭКУ от 20 сентября 1931 года дал указания на места об изъятии золотых и серебряных предметов домашнего обихода. Согласно этого циркуляра органы ОГПУ стали изымать у населения все ценные вещи. В связи с тем, что это уже было большим перебором, то циркуляр № 572/ЭКУ от 19 сентября 1932 года разъяснил, что изъятие золотых и серебряных предметов домашнего обихода должно производиться только в тех случаях, когда количество их является товарным и представляет валютную ценность или же хранение их носит явный спекулятивный характер» (О.Б. Мозохин).
В 1930 г. ОГПУ изъяло семейных ценностей на 10,2 млн золотых рублей (иностранная валюта – 5,9 млн руб., золото в монетах и слитках – 3,9 млн руб., серебро (изделия, лом, слитки, монеты) – 0,4 млн руб.). На 15 млн руб. – к маю 1932 г. Документ из архивов, мнение Сталина: «надо сказать спасибо чекистам» (О.Б. Мозохин).
Как источнику индустриализации, конечно.
Земля и воля
У вас деревенские корни? Тогда ваша семья – кулацкая, если у нее есть мельница, маслобойня или крупорушка (ЦИК СССР, СНК СССР, постановление от 23 февраля 1930 г.). Или просорушка, волночесалка, шерстобитка, терочное заведение, картофельная, плодовая или овощная сушилка (тот же самый ЦИК).
Всё это конфискуется. А также дом, любые постройки, инвентарь, запасы, сберкнижки, облигации и деньги. Всё-всё, кроме 500 рублей (Президиум ЦИК СССР, секретная инструкция от 4 февраля 1930 г.). Дано задание: 60 тысяч кулаков – в лагеря, 150 тыс. – на поселение в Сибирь, Урал и т. п. (постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 30 января 1930 г.).
Имущество прочих? Сдать в колхоз всё – землю в пользовании, лошадей, инвентарь и скот (ВЦИК, СНК СССР, постановление от 16 января 1930 г.). Оставить дом, участок при нем и корову – и обложить их налогами. А церкви закрыть (постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 30 января 1930 г.). «Покончить с противогосударственной и противоколхозной практикой попустительства в отношении единоличника» (СНК СССР, ЦК ВКП(б), постановление от 19 апреля 1938 г.). А его имущество загнать в колхоз.
Кстати, а колхозное – чье это? «Приравнять по своему значению имущество колхозов…к имуществу государственному… Применять… за хищение (воровство) колхозного… имущества высшую меру социальной защиты – расстрел с конфискацией всего имущества и с заменой при смягчающих обстоятельствах лишением свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией всего имущества» (ЦИК СССР, СНК СССР, постановление от 7 августа 1932 г.).
Что имеем? Конфискованная деревня. Времянки, люди без имущества. Что еще? Наемные рабы («палочки»), без паспортов, то, что производят для себя, на участке, еще и обложено налогом. Любым способом – в город, человеческое опустынивание.
Нам же остается приезжать в пустынные места, в пустынные дома – или следы домов – и проклинать все то, что оставило большинство без наследства. И погубило сотни тысяч семей.
Это – не мы. Не мы это делали. Рабы – не мы. Но можем – это носится в воздухе – стать рабами.
Или становимся – кто радостно, кто тягуче, кто проклиная всё, – но ими.
Или всё же нет? Не становимся?
Здесь нужно поставить знак вопроса, оставляя будущую историю тому чувству меры и предосторожности, которое должно было возникнуть у нас из прошлого.
Или просто сказать: «Увидим!»
Узнаем. Сами, на своей шкуре.
Сила доноса
Тише. Ни откровенности, ни ясности, ни слова в порыве страсти. Почему? Донос. Как часть существования, как то, что сеялось, как пыль, как ветер – повсеместно. «Не донеси» – как заповедь неисполняемая.
Когда-то – не сейчас? Сейчас – не то?
Нет, это вечный, всеобщий, всенепременный поток конвертов, писем, публичных заверений, в которых вы выставлены инопланетным существом.
Донос был. Донос есть. Донос будет жить.
И риск доноса – ваш.
Так сказала темная книга, которую я ласково погладил по бокам.
1930-е: несколько миллионов доносов. «Более 90 % арестов были инициированы доносами “снизу”».[375] «Общее количество осведомителей в целом по Союзу будет примерно 500 тыс. человек».[376]
Статья в «Ленинградской правде» (1937): «Ты видишь – твой сосед живет не по средствам. Что сделает в таком случае обыватель? Посудачит с женой и забудет об этом. Но не так должен поступать советский человек: он должен немедленно сообщить об этом органам. Вот недавно мы получили заявление от одного рабочего, что ему подозрительна (хотя он и не имеет фактов) бухгалтер – дочь попа. Проверили: оказалось, что она враг народа. Поэтому не следует смущаться отсутствием фактов; наши органы проверят любое заявление, выяснят, разберутся». «Доносили враги, доносили друзья, доносили жены. Доносили из мести, из желания выслужиться, были и… принимавшие всю эту газетную чепуху всерьез».[377]
Письмо анонимных авторов Молотову (1937): «…Всю свою жизнь честно и безупречно проработали, отдали в труде все свои силы и здоровье и ничего, совершенно ничего преступного не совершили, а их арестовали по доносу, по злоумышленной клевете подлеца-карьериста, который, желая показать свою “бдительность”, губит человека, и не одного, а сотни, тысячи… Страданиям людей нет и не видно конца. Все построено на лжи, на подлости, на устройстве собственного благополучия кляузами и доносами. Из арестованных почти никого не выпускают… Все придумано для того только, чтобы люди гнили заживо и умирали ужасной смертью. Совершенно верно, что места заключения теперь зовутся кладбищем живых… Если Вы не поможете, то все погибнут! Умоляем Вас, спасите!».[378]
А вот и сам донос. Один из миллионов. Получен Молотовым 10 октября 1937 г. «Письмо члена ВКП(б) И. Николаева в Свердловский РК ВКП(б) г. Москвы… Присматриваясь к методам руководства Наркомлеса со стороны Наркома т. Иванова, я прихожу к заключению, что Иванов не обладает настоящими качествами большевика и не способен вывести НКЛес из прорыва и, наоборот, этот прорыв усугубляет.
1. Это объясняется тем, что Иванов находился долгое время в окружении врагов народа и сейчас он окружает себя сомнительными людьми.
2. Известно, что Иванов находился в самой тесной дружбе с врагом народа Лобовым. Приезжая в Москву, останавливался у него и пользовался его гостеприимством
3. Иванов скрывает от партийной массы НКЛеса, что якшался с Бухариным и состоял в группе “левых коммунистов”. О своей борьбе с партией и Лениным он не обмолвился ни одним словом…
Брат Иванова арестован как троцкист и враг народа… Известна его особая привязанность к врагу народа Фигатнеру…».[379] И так далее на многих страницах.
В.И. Иванов, нарком лесной промышленности, арестован в ноябре 1937 г., казнен в марте 1938 г., реабилитирован в 1959 г.
А это не доносы. Это письма от тех, кого сила доноса вынесла из обитания. Из бытия: чашка, улица, стол, не замечаемое дыхание, слова.
Внесла в инобытие.
Письмо власти, 19 ноября 1937 г. «Мне еще только 23 года – вся моя жизнь еще впереди… Ни в какие дела врага народа – своей бывшей сестры – я не замешана. С ней я не жила, но изредка посещала ее квартиру – там жила моя мать. Врагов народа надо уничтожать, чтобы они не пачкали нашу землю, так же надо поступить и с бывшей сестрой. Но не надо бить направо и налево, как вышло со мной. Я прошу… только одного: разобраться в моем деле и сделать так, чтобы я осуществила свое право на труд, т. е. получила работу… Кутузова Ираида Ивановна».[380]
Ираида Ивановна, мы вас понимаем.
Тише. Тише, тише.
Вокруг разносятся писания.
Они садятся на плечо и говорят тебе: не сомкни глаз. Молчи. Не ослепни.
Уходи, если сможешь.
Больше не говори.
А если говоришь – будь хотя бы осторожен.
Еще раз о любви. 1937
25 марта 1939 г. «М.И. Калинину от Е.А. Мирошниковой, студентки Ленинградского Учительского института иностранных языков.
…Я являюсь невестой арестованного гр. Станкевича Болеслава Фелициановича, родившегося 1908 г., взятого в 1937 г. 25/IX— в городе Ленинграде, на ул. Войнова… Я узнала, что он выслан на 10 лет без права переписки. Ввиду того, что за последнее время многие возвращаются после пересмотра дел, я прошу вас поспособствовать пересмотру дела гр. Станкевича. Мне это необходимо для выяснения окончательного отношения к нему. Я знала его как хорошего работника и хорошего товарища. Мне не верится во все, что случилось».[381]
Невеста. Он – хороший работник. И хороший товарищ. Для окончательного выяснения отношения к нему. Мне не верится.
Что было с ней дальше – неизвестно.
О нем известно всё. Сейчас – не тогда.
Болеслав Фелицианович Станкевич, 29 лет, 1908 г. рождения, инженер, арестован 26 сентября 1937 г., приговорен к высшей мере наказания 3 ноября 1937 г. Шпионаж, причинение ущерба в контрреволюционных целях.[382]
Что еще от них осталось?
Только адреса. На Петроградской стороне. Рядом в общем-то.
Она.
Петербург, Каменностровский проспект (Кировский проспект), д. 59, кв. 15.
Наверное, и сейчас там кто-то живет.
Он.
Петербург, ул. Куйбышева, д. 23, кв. 13.
И здесь живут. Дома есть.
Город хранит в своих квартирах, в своих домах то, что не должно быть.
Ни на Петроградской стороне, ни в Хамовниках и в Замоскворечье, ни в чертовых спальниках, ни на площадях российских городов.
Никогда больше человеческой дичи.
Так сказали документы – всё видевшие, всё пролежавшие, – когда их спросили: что будет дальше?
И пожали плечами.
Как вывернуться и исчезнуть
Значит, остается исчезнуть.
«Скоро пришел конец моему общению с Николаем. В ноябре 1936 года он пришел в пивную на 23 линии мрачный. Молча выпил кружку пива. Сказал: “Пойдем”. Когда пришли на бульвар, я спросил: “Что случилось?” Он сказал: “Плохо!” (Впрочем, выразил эту мысль другим жаргонным термином). “Что такое?” “Батю вчера арестовали. Надо нам с мамашей сматывать удочки из Ленинграда. Пока не выслали”. Я спросил: “Когда?” “Послезавтра”. “Как послезавтра? Куда? А как же отец?” Он тут же изложил мне свою программу действий. Отца арестовали вчера. Значит, через неделю, дней через 10, мать и он получат предписание о высылке из Ленинграда в 24 часа. “Вопрос ясен: отец – троцкист. Значит, надо действовать. Из университета я сегодня ушел. Завербовался на стройку в Сибирь. Из домоуправления выписался, указал место выбытия – Баку. Надо поскорее сматываться, пока не вмешались "органы". Могут не выпустить. Послезавтра уезжаем. О бате будет справляться и носить передачи сестренка. Она замужем. Фамилия у нее другая и живет в Луге. Значит, ее не вышлют. Писать не буду. Надо, чтоб следы затерялись. Обо мне можешь узнать у сестры”. (И он мне дал ее адрес). …Я сказал: “Приду проводить”. Он заколебался: “В общем, не стоило бы, но, если охота, можешь”. Я действительно пришел на Московский вокзал. На прощание крепко обнялись. Я его перекрестил.
Благодаря своей стремительности, Николай довольно легко отделался. В той суматохе, которая происходила, его никто, конечно, разыскивать не стал. Он сначала работал грузчиком, потом быстренько окончил (экстерном) в Сибири институт… Был на войне. Война все списала. Женился, имел двух дочерей, похоронил мать. Отца расстреляли. В 1958 году, будучи в Ленинграде, я наугад справился о нем в будочке Ленсправки. К моему изумлению, мне тотчас дали его адрес. Квартира со всеми удобствами. В новом районе. Он открыл мне дверь сам, пожилой, стриженый под ежик, совершенно седой. Увидев меня, нисколько, казалось, не удивился. “А, Толик? А я так и знал, что ты зайдешь”. …Торжественно он повел меня к жене. “Вот этот пацан – мой старый друг”, – та с удивлением уставилась на 43-летнего пацана».[383]
Придумал. Сделал. Успел. Исчез. И появился только через годы.
Было возможно. Сейчас – нет.
Исчезают заранее, задолго до того, как начинают искать.
Он еще здесь. Джугашвили[384]
Сталин. Общество расколото по отношению к нему. А это значит – и к тому, как жить дальше. Что говорят социологи? Один и тот же, годами задаваемый вопрос «Левады-центра»: «Сталин – жестокий, бесчеловечный тиран, виновный в уничтожении миллионов людей?». В октябре 2008 г. «полностью / скорее согласен» ответили 68 % опрошенных, в марте 2018 г. – только 44 %. И стало гораздо больше тех, для кого Сталин – совсем не тиран (26 % в марте 2018 г.).
А вот еще один вопрос «Левады-центра», абсолютно противоположный: «Сталин – мудрый руководитель, который привел СССР к могуществу и процветанию?». В октябре 2008 г. записали «полностью / скорее согласен» – 50 %, в марте 2018 г. – уже 57 %. За этим – тоска по великой стране, по атмосфере подъема и причастности к ней.
Жить под новым Сталиным готова треть населения. Десять лет назад 50 % россиян считали, что «наш народ может обойтись без руководителя такого типа, как Сталин, который придет и наведет порядок». Сегодня таких – 37 %.[385] Коллективная душа общества болит. Риски, высокая сейсмика, распространение бедности. И 1930-е – начало 1950-х кажутся тем, без чего обойтись нельзя.
Мы – дети выживших. Две великие войны, революции, репрессии, голодные годы, волны эмиграции прокатывались по России весь XX век, лишая жизни и имущества, обрывая семьи. Прогнозы 1900-х давали численность населения современной России до 300 млн человек. Но, если бы случилась другая история страны, то не было бы нас. Были бы другие люди, но именно нас не было бы. Мы – дети того, что произошло, и наши дети – тоже выжившие, через нас.
Невозможно забыть это, когда судишь историю. Когда даешь оценки временам или смотришь на них, как моралист. Никто из нас не знает, как повел бы себя сам, потому что давление было страшное.
И еще. Нужно отделять то, что случилось бы все равно, взял бы Сталин власть или нет, от всего, что связано с личностью самого Сталина.
Мальчик
Бесконечно жалко мальчика, который писал: «Роза бутон раскрыла, обняла фиалку, проснулся и ландыш, склонил под ветром головку…».[386] И еще он писал: «Стремится ввысь душа поэта, и сердце бьется неспроста; Я знаю, что надежда эта благословенная и чиста!».[387] Сильно пьющий отец, бросивший семью. Третий сын, после умерших двух, над которым бесконечно тряслись. «Мальчик очень любил цветы, особенно васильки и ромашки», «Сосо преуспевал в пении в церковном хоре…».[388] Свидетельство воспитанника Горийского духовного училища, родившегося 6 декабря 1878 года: «поведение – пять, Ветхий Завет – пять, Новый Завет – пять, Православный катехизис – пять». Поведение – пять, значит, заповеди Иисуса – пять. По арифметике четыре, хотя зря, у него расчет был сильный.
Жалко мальчика? Но кого он пожалел?
Что было неизбежным
Большевизм как идеология – крайнее течение в социалистическом движении. Большевизм, победивший в 1917–1921 годах, сам по себе диктовал будущую модель общества и экономики, кто бы ни был у власти. Он нетерпим к частнику. Впереди было превосходство государства в собственности на землю, ресурсы, ключевые производства и другие «командные высоты».
Мог в этой среде существовать частник, не как «временное отступление» в нэпе? Да, конечно, но в гораздо более узких границах, чем в тех моделях рыночной экономики, которые в конце концов сложились в Европе под влиянием правой социал-демократии и конфликтов XX века («социальная рыночная экономика», «континентальная модель», «скандинавская модель», «экономика для всех» британских лейбористов).
Каким же тогда было российское будущее в начале 1920-х годов? Большевизм – на горизонте в 20–30 лет – объективно, естественным образом должен был усиливать вертикали в экономике и обществе. Иначе вся постройка рассыпалась бы. Давление из-за границы, память общества о «прежнем» подталкивали к тому же.
Как следствие, неизбежность монополизма, прямого управления из центра, избыточной концентрации власти в руках немногих. Всё это повсеместно – в партии, в государстве, в идеологии, в экономике и финансах, в контроле за населением и массовыми коммуникациями, в любой области жизни.
Сращивание партии и государства должно было произойти. Вертикали, контролирующие разные группы населения (по возрасту, профессии, социальному положению, идеологии), – неизбежны. Привязка населения к местам, к предприятиям, жесткое регулирование его движения – неизбежны. Минимизация доходов семей при переносе груза «социалки» на государство – его не могло не быть. Разрастание бесплатного труда (армия, трудовые мобилизации, «Русь сидящая») – прямое следствие системы. Низкая цена жизни – неизбежна. А в итоге жизнь как набор административных действий, идеологических штампов. Она безразлична к собственности, деньгам, имуществу.
В этой реальности обязан был сложиться исключительный по силе институт личной власти. Неважно кого – Иванова, Сидорова, Петрова. Не было бы Сталина, был бы кто-то другой. Со всеми прелестями личной борьбы за власть. С негативным кадровым отбором, потому что в такой системе подчинения те, кто думает, дает новые идеи и независимы, просто не выживают. Они не вырастают. Уходят во внутреннюю или внешнюю эмиграцию. Убираются системой. Вымываются с каждым поколением. Это тупик – с точки зрения развития страны, ее конкурентоспособности.
В такой системе власть – это замена собственности и денег. Личная власть – как их эквивалент. Грызня, чистки, волны чисток, опричнина закономерны. Личные зависимости «сверху вниз» – как же без них? Сильнейший репрессивный аппарат, без которого нет вертикалей. Разделяй и властвуй. Лес рубят, щепки летят. Массовые чистки и посадки. Все это случилось бы и без Сталина.
Что еще неизбежно
Модернизация только «сверху», большим скачком, сверхбыстрый рост жестким нажимом. За счет чего? Конечно же, за счет прямого, административного перераспределения средств. А у кого их взять? Ответ один – отъем у населения. У крестьянства. Реквизицией последних ценностей у горожан, экспортом хлеба в голодные годы. Принудительными займами. Торгсином, распродажей коллекций за рубеж. Все это абсолютно закономерно – разве что при ком-то другом, может быть, было бы чуть помягче.
Гулаговский труд как источник – должно это было случиться без Сталина? Конечно. Пусть даже не в самой жесткой, убийственной форме, как при нем. Пусть менее заметными волнами, но по сути – теми же, отражающими саму суть большевизма и тоталитарной модели, без которой он не может существовать.
История не имеет сослагательного наклонения. Но логика системы, идей, составляющих ее ядро, всего того, что происходило в 1917 – начале 1920-х годов, подсказывает: всё было бы именно так! Закономерность насилия. Диктатура, имеющая форму личной, аппаратной, партийной, государственной и, конечно, той, что ласково называлось «карательными органами». Скрытность, нажим, давление, растраченные жизни, потеря обществом энергии – в конце концов, после всех вспышек надежд и роста, энтузиазма и массовых заблуждений.
С Россией только так?
А как же быть со всеобщей грамотностью? С лампочкой Ильича? С тем, что от темпов индустриализации в 1930-е «сносит голову»? С атомной бомбой, наконец, с которой Сталин оставил Россию?
Начало XVIII века, реформы Петра I – утроение податных тягостей и одновременная убыль населения по крайней мере на 20 % (П.Н. Милюков, 1905). Модернизация второй половины XIX века – кампания террора. Октябрьская революция, 1917–1921 гг. – убыль населения на 8–10 % (Питирим Сорокин, 1923). Сталинская модернизация, 1930-е гг. – убыль населения на 4–5 % (А. Вишневский. Демография сталинской эпохи. 2003). Реформы 1990-х гг. – убыль населения на 1,3 % в 1991–2000 гг. (прямая убыль, без учета нерожденных детей) (Росстат, МВФ).
Да, победа в Великой Отечественной войне! Мы плачем, мы гордимся, мы встаем на колени. Но какой человеческой ценой – эти перемолотые миллионы жизней! На каждого немца погибли трое советских. По меньшей мере трое.
Триста лет реформ в России, модернизационные рывки, множественные попытки догнать Запад – всё это всегда, за немногими исключениями, происходило «железной рукой». Самым жестоким способом, с огромными потерями населения.
Это закономерность? Были бы Иванов, Петров, Сидоров – это все равно случилось бы? Кажется, что исторический закон «крайностей» действует в России. Жесточайшие вертикали, пронизывающие общество, или сами ломают, или их ломают. Победы, великие победы – через великие утраты жизней.
Всегда остается вопрос: нельзя было тех же или даже гораздо лучших результатов достичь не расстрельным способом? Но история не имеет сослагательного наклонения.
Кто там наверху?
Тоталитаризм неизбежно приводит к тому, что наверх забирается тот, кто жестче и безжалостнее всех, кто больше стремится к власти, кто готов жертвовать массами, личностями, будучи не ограниченным моралью. Как там: расстрелять? Вычистить? Мировая история диктатур и тоталитарных режимов не знает исключений. Социальный дарвинизм – наверх только «самые». Готовность пролить и попить чужой кровушки – да сколько угодно!
И в этом смысле неважно кто – Иванов, Петров, Сидоров. До власти должен был добраться тот, кто готов быть один, воистину один. Или тот, кто готов изменяться, чтобы стать Им. Истории превращений в Отцов народов и Великих вождей – бесконечны. Когда тому, кто забрался наверх, просто сносит голову.
Быть внутри Сталина
Такой, как Сталин, – закономерен. Но такой ли в конкретных чертах своей личности?
Мы уже говорили, что Россия Александра II – другая, чем Николая II или Александра III, а СССР Хрущева, Брежнева и Горбачева – это во многом разные страны. Мы – внутри того, кто находится у власти. Внутри его характера, талантов, комплексов, инстинктов, деформаций, если они есть.
Сталин, кто он? Гений организации? Да, конечно. Гений хитрости, ожидания, аппаратной борьбы? Безусловно. Тот, для кого другой человек, массы людей – расходный, биологический материал? Никаких сомнений. Актер и гроссмейстер? Да, великий. Сколько силы, терпения, обдумывания нужно, чтобы в шахматной человеческой игре сбрасывать сильнейшие фигуры десятилетиями, одну за другой.
Был ли он человеком идеи, когда цель оправдывает средства? Или большевизм был только оболочкой для режима личной власти? Ответа на этот вопрос нет, хотя очевидно, как много личного, изощренного он вкладывал в репрессии. «Репрессии в области социалистического строительства являются необходимым элементом наступления…»[389] Личная подпись Сталина на 357 известных расстрельных списках на более чем 40 тыс. человек.[390] «За расстрел всех 138 человек» – это резолюция рукой Сталина.[391]
Большая, общесоюзная машина репрессий. План, учет, контроль. Тысячи организаций. Десятки тысяч людей в них. Полный цикл расстрельного и лагерного производства. Тысячи нормативных актов, в т. ч. высшего уровня. Лимиты расстрелов, спускаемые сверху. Инфраструктура, охватывающая всю страну. Через все это прошли 3–4 миллиона людей или больше (данные разнятся). Все это документально подтверждено.
Такая машина строится только лично главой государства, под его прямым руководством, и неизбежно носит на себе отпечаток его личности. Иного просто не может быть. Никто до Сталина не подошел в современности так близко к формуле «Государство – это я». Дальше – область деятельности тех, кто профессионально занимается психологией и болезнями личности. Психологическими травмами, полученными в детстве. Местью, удовольствием от унижения своих врагов, пристрастием к массовым убийствам. При скромности, внешней простоте и мелких проявлениях заботы о ближнем, о чем любили писать его бывшие охранники.
Что за эволюцию испытал этот человек? Еще в 1932 г. он запретил «Рассказы о детстве Сталина». Написал, что такая книжка может «вкоренить в сознание советских детей (и людей вообще) культ личностей, вождей, непогрешимых героев. Это опасно, вредно». И дал резолюцию: «Советую сжечь книжку».[392] А в 1943 г., правя гимн СССР, уже свободно пропустил, без всяких околичностей: «Нас вырастил Сталин…», далее по тексту.[393] Нас вырастил?
Что делать всем нам?
Правда, что делать? С одной стороны, понимание того, какая гигантская работа была сделана народом при сталинизме. Большая индустриальная страна. Сколько добровольных жертв, энтузиазма. Победа в великой войне. Мы – живы. Мы лично – спасены. Как выжившие, дети выживших. И мы понимаем, что у всего этого были центры управления, без которых – никак. И главный центр был Сталин. Факт, факт, факт.
С другой – какой же это был мрачный, обработанный пропагандой, стенобитный мир. С какими бесчисленными несчастьями. Не управление – а кукловод. Не переплавка – а репрессии. Надрез, надрыв. Мир, в котором были наши родители. Да, мы понимаем, что они еще и смеялись, нас рожали, плавали в собственной юности. Им было счастье в своем бульоне, как нам – в своем. Но жизни их растрачивались. Они могли сделать гораздо больше.
Мы догадываемся, что экономическое чудо в СССР можно было сделать не уничтожением, а решимостью поощряемого народа. Его страстным желанием жить лучше. Именно об этом нам кричат истории 15–20 стран, совершивших экономическое чудо после Второй мировой войны.
Какой же все-таки это был Зверь по Апокалипсису. Не герой. Один из жесточайших диктаторов XX века. «Отец народов». «Великий вождь и учитель». «Вдохновитель и организатор» всего. «Безгранично доверие трудящихся нашей страны мудрому сталинскому руководству».[394]
Нам с ним жить и дальше в мучительной двойственности, как не зачеркнуть свою историю – и как каждому да воздастся.
И он еще здесь.