– Давайте за вашу маму выпьем.
Чокнувшись с ним, она спокойно-признательно опустила глаза:
– Спасибо.
Машинально выпив, поставив стопку на стол, чувствуя какой-то непонятный интерес к ней, он открыто подался к ней:
– А вы художница?
– Да, художник-график по диплому.
– А сейчас почему не рисуете?
С рассеянной улыбкой, словно старший младшему объясняя то, что вряд ли будет понято, она пожала плечами.
– Видите ли, это хорошо в определенном возрасте, когда это все само по себе происходит, а когда что-то изменилось, когда все это проходит, то это уже не может быть профессией, лучше даже не пробовать. – С какой-то загадочной улыбкой она изучающе взглянула на него: – Любите живопись?
– Да. Вообще, я люблю музыку, визуальные искусства не очень, кино, например, не люблю, а живопись люблю.
Предвидяще улыбаясь, она бросила взгляд на него:
– Наверно, реалистическую?
– Не очень. Я люблю классицизм. Давида, Караваджо.
– Караваджо не классицизм.
– Ну, он предтеча.
С улыбкой, словно что-то вспоминая, она кивнула:
– Ну да. Они все у него учились.
С доверием, ищуще он подвинулся к ней:
– Мне нравится живопись фэнтези, особенно готическая. Знаете, есть такой Луис Ройо. Сейчас его несколько альбомов издано.
На секунду опустив глаза, она улыбнулась:
– Знаю. Но это не живопись. Скорее – прикладное искусство.
Признающе он взглянул на нее:
– На меня это очень действует.
– Просто есть художники, а есть рисовальщики. У нас почему-то много художников, но мало хороших рисовальщиков. А в Европе наоборот. Луис Ройо – рисовальщик.
– А кто художники – Кандинский с Малевичем?
– Кандинский с Малевичем не художники.
– А кто?
– Дизайнеры. Просто в их времена непрестижно было быть дизайнерами, вот они и ударились со своими амбициями в станковую живопись. – Прищурившись, она почти мечтательно улыбнулась: – Из Кандинского отличный художник по тканям бы получился.
– А из Малевича?
– По обоям. У него картина такая есть – «Красная кавалерия», прямо просится на обои, куда-нибудь в детскую комнату.
С лучистой улыбкой слушавшая их, Наташа порывисто повернулась к девушке:
– А покажи ему свои картины.
Не глядя на нее, девушка, улыбаясь, помотала головой:
– Не надо.
Бездумно он повернулся к ней:
– А вы Наташу когда-нибудь рисовали?
Полузакрыв глаза, словно гася пламя, девушка, улыбаясь, посмотрела в сторону:
– Я пробовала. Но мне не дали. Как-то этюд по обнаженке надо было сдавать в училище, я хотела Наташку голую в кресле нарисовать, как раз свет падал как надо, и тело – ни у кого, кроме Наташки, нет такого тела, но помешали эти две оторвы, Михеева с Глинской, Наташкины подруги. Ввалились ко мне с водкой и с тортом, увидели голую Наташку и возбудились настолько, что о живописи забыть можно было начисто. Вместо сеанса вышел какой-то кондитерский дебош с лесбийскими мотивами.
Сияя глазами, Наташа повернулась к нему:
– Они меня тортом голую до пояса обмазали, а потом втроем начали слизывать.
Быстро взглянув на нее, девушка с улыбкой покачала головой:
– Не надо, а то твой мужчина бог знает что о тебе подумает.
Торопясь возразить, он подался к ней:
– Я о Наташе хорошо думаю.
– И правильно.
Прикрыв глаза и улыбаясь, она убежденно покачала головой:
– О Наташе нельзя плохо думать, она ни на кого не похожа, других таких просто нет.
Сияюще слушая, Наташа кивнула ему на пустые стопки; поспешно потянувшись за бутылкой, он разлил водку. С лениво-изнеженным усилием отделившись от спинки кресла, девушка взяла стопку, чокнувшись, они выпили. С улыбкой откинувшись к спинке кресла, девушка закинула ногу на ногу, полы халата ее разошлись, открывая ноги, машинально он проследил за бежавшей вверх линией соединения бедер; заметив это, легким движением, словно делая что-то необязательное, она одернула полу халата, в беглом взгляде, брошенном на него, было выражение не смущения, а открытости, какого-то всепонимающего ожидания или любопытства; склонив голову, лучисто-весело Наташа смотрела на него с другой стороны, колени ее, отсвечивая под электрическим светом, белели вровень со столиком. Колени девушки, вновь поставившей ноги рядом, так же белели, открытые вновь разъехавшимся халатом, обе они улыбались; пьяняще приподнятый близостью их тел, светом коленей, зависнув в летящем ощущении открытости и покоя, секунду он словно плыл куда-то между ними. Вдруг ощутив толчок, высвобождающий его чувства, в каком-то неясном ему самому возбуждении, машинально не выпуская из пальцев стакан, он подался к девушке:
– Я хочу, чтоб у Наташки все было хорошо. Я хочу, чтобы у нее было все, чего бы она только ни захотела. Чтоб у нее было много платьев, украшений, чтоб у нее были новые туфли, красивые, много, чтоб их не нужно было разнашивать, я все для нее сделаю.
Невнимательно слушая его, с рассеянно-всевидящей улыбкой глядя мимо него, девушка убежденно покачала головой:
– Наташу надо одеть. Я не могу смотреть, в чем она ходит. Вы можете ходить, в чем вам хочется, я понимаю, вам все равно, вы выше этого, я это понимаю, я иногда сама такая бываю, но Наташку вы должны обеспечить.
С веселыми глазами слушая, Наташа качнула головой:
– Мне еще найти надо.
– Все можно найти. Я тоже высокая, у меня тоже нога не самая маленькая, но все можно найти. Это вы обязаны сделать.
Торопясь ответить, он горячо кивнул:
– Я сделаю.
Увлеченно встрепенувшись, блестя глазами, Наташа придвинулась к девушке:
– Покажи то платье, которое ты купила.
Потупив глаза, тая улыбку, девушка покачала головой:
– Не надо.
– Ну покажи. – Блестя глазами, она быстро повернулась к нему: – Ольга платье купила, это вообще, я никогда такого ни на ком не видела, я никогда не видела, чтобы кому-то так шло платье, я просто влюбилась в него, я в нее в этом платье влюбилась.
Нетерпеливо она вновь повернулась к девушке.
– Ну покажи.
Опустив глаза, с понимающей улыбкой, девушка, секунду помедлив, встала. Выйдя в другую комнату, она минуту провела там, вернувшись вскоре в темно-зеленом обтягивающем платье и коричневых туфлях на высоких каблуках; неожиданно выпрямленная, полная свободной пружинистой стати, на ходу откидывая назад черные волосы, она прошла через комнату; откинувшись к спинке кресла, со стопкой в руке, бросив ногу на ногу и вновь болтая туфлей, Наташа лучисто следила за ней. Подойдя к столику в углу, пружинисто покачиваясь на высоких ногах, приподнятая и подтянутая каблуками, она нажала какие-то клавиши переносного музыкального центра; автоматически приподнятый, как всегда, когда дело касалось музыки, он, встав, сзади подошел к ней. Стоя, не оборачиваясь, зачем-то перебросив волосы вперед, так, что они падали на грудь, она перебирала компакт-диски; видя ее шею и белый полукруг спины в вырезе платья, почувствовав ее духи, какие-то другие, чем у Наташи, словно брошенный из одного царства в другое, он, приблизившись, заглянул через ее плечо, в руках ее были пиратские издания дисков Queen. С улыбкой глядя на них, поглощенно не поворачиваясь к нему, она замедленно раскрыла один из них.
– Здесь музыка, которую можно слушать.
Машинально рассматривая обложки со знакомыми много лет картинками, он повернулся к ней:
– Лучше все-таки фирменные покупать.
Не слушая его, она легко помотала головой:
– Это неважно.
Нажав клавишу, она остановилась, вслушиваясь в нарастающее биение фортепиано, оборванное гитарным взвизгом и синтезаторными птицами; узнавающе услышав издевательское танго, пронизанное звуком гитары, она, повернувшись, оказалась почти вплотную к нему, невидяще бросив взгляд на него, она быстро взглянула в сторону сидевшей в кресле Наташи:
– Можно я потанцую с твоим мужчиной?
С загадочным блеском в глазах, словно что-то заранее понимая, Наташа мотнула головой. Закинув руки ему на плечи, всем телом придвинувшись к нему, словно без стеснения потребляя его, медленно танцуя и испытующе наблюдая за ним, словно что-то заранее чувствуя в нем, она темно-блестящими глазами заглянула ему в глаза:
– Вы не обращайте внимания, мы с Лидиной уже много лет знакомы, мы все друг про друга знаем, мы уже можем делать такие вещи, которые никто другой понять не может. Понимаете?
Бездумно-веряще глядя на нее, он кивнул.
Секунду влажно-оценивающе глядя на него, словно что-то проверяя в нем, она двинулась губами к нему; с каким-то непонятным ощущением свободы, словно зная, что Наташа у него за спиной все видит и не осуждает его, он двинулся навстречу ей. Открыто требовательно придвинув свой живот к его животу, она обхватила руками его шею, танцуя, они целовались взасос. Держа его за плечи, она слегка отъединилась от него, делая расстояние между его грудью и ее, поняв, чего она хочет, он положил руки на ее груди, ощупывая их; закрыв глаза, отозвавшись на его движения, уже не контролируя себя, она вновь с силой притянула его к себе; танцуя и целуясь с ней, рукой, зажатой между их телами, он держал ее грудь. Музыка ускорилась и стала ритмичной, машинально подчиняясь ей, танцуя, он стал раскачивать ее из стороны в сторону; как во сне, отъединившись от него, а затем словно проснувшись, невидяще взглянув на него из-под приспущенных век, она включилась в его движения; отбрасывая ее от себя и вновь притягивая, он пытался вертеть ее, чего никогда не умел; поняв, что он не умеет, она сама все делала за него, помогая ему. Споткнувшись и вновь с размаху привалившись к нему, положив руки ему на грудь и тайно блещущими глазами взглянув на него, она вновь властно потянулась к нему, они снова поцеловались, разъединившись, они стояли друг против друга, почти упершись друг в друга лбами; быстро подойдя и взяв их за плечи, втиснувшись между ними, словно заглядывая в сложившийся между ними уютный теремок, Наташа радостно-быстро оглядела их:
– Вам хорошо?