Наконец-то Мария со спутниками добрались до палаццо Диомеде Карафа, одного из самых красивых и впечатляющих зданий Неаполя. Мария питала к нему необыкновенную нежность. Когда-то она считала этот дворец центром своей жизни, и, хотя это давно уже было не так, теперь, когда она стояла перед ним, в душе ее пробудились те же чувства.
Беатриче рассматривала фасад. Она была сама не своя от волнения.
— Я помню его, но думала, что видела во сне, — воскликнула она.
За каталанскими арками виднелись двенадцать ниш, в которых располагались мраморные бюсты — скульптурные портреты членов семейства Карафа. Мария подождала, пока дочь рассмотрит портреты своих предков. Она указала на великого гуманиста и коллекционера предметов искусства Диомеде Карафа, который в прошлом столетии переделал дворец. Пройдя через мраморный портал, украшенный высеченными лавровыми листьями, они вошли во дворец через большую деревянную дверь, на которой красовался герб Карафа.
Беатриче обводила взглядом двор, со всех четырех сторон которого в шесть этажей поднимались крытые веранды. Нижние этажи были построены в 1200-е годы в средневековом стиле, поэтому выглядели очень старыми и мрачными, с толстыми кирпичными стенами и маленькими зарешеченными окошками. В этих темных нижних помещениях жили слуги и стражники.
Мария и Беатриче поднялись на просторные, залитые светом верхние этажи, где обитали Карафа. Эти этажи добавил к зданию Диомеде Карафа, и здесь было множество фресок, написанных яркими красками. Мадделену они нашли в музыкальной комнате; она руководила перестановкой мебели — готовилась к концерту, который устраивала на следующий вечер.
— Ах, Беатриче, Мария, вот и вы, наконец! — сказала она, нежно их обнимая. — Мы взглянем на комнаты, в которых ты провела первые три года своей жизни, Беатриче, а потом я познакомлю тебя с твоими кузенами. Но давайте сначала спустимся и немного подкрепимся. — Мадделена повернулась к Марии и спросила ее с улыбкой: — Ты хочешь снова увидеть старую гостиную?
— Конечно. Она ассоциируется у меня со здешней семейной жизнью, — ответила Мария. — Она не пробудит смешанные воспоминания, как другие комнаты.
Мадделена дотронулась до руки Марии, утешая ее.
— Я знаю, что ты хочешь сказать, Мария. И я также знаю, как тебе тяжело, поверь мне. Пойдем, Беатриче, и ты увидишь, где твоя семья сидит за трапезой.
Эта комната была сердцем дома. Мария, которая выросла в доме, где ее мать, отец, братья и она часто обедали врозь, выйдя замуж за Федериго, попала в теплые объятия большой семьи, которая собиралась не только за трапезой — здесь беседовали, смеялись, спорили, строили планы, молились, шутили, сплетничали и развлекались вместе. Центральной фигурой этой семейной жизни была Мадделена Карафа; местом, где все ежедневно собирались, — прямоугольная гостиная в старой части дворца. Эта семейная гостиная показалась Марии очень странной, когда она, новобрачная, впервые сидела здесь за обеденным столом вместе с Федериго и его многочисленными родственниками. Она никогда прежде не видела такой комнаты. Расположенная в средневековой части дворца, она была темной, с низким потолком и стенами, облицованными с пола до потолка испанской плиткой из майолики — возможно, ее добавили позже, никто не помнил. Эти плитки и грубо обструганный стол во всю длину придавали комнате сельский вид. Окна, выходившие во двор, были расширены, так что летом сюда свешивалась с веранды виноградная лоза, залитая солнцем.
В этой комнате ели только члены семьи Карафа, поэтому все свободно высказывали свои мысли. Многое из того, что говорили Федериго, его отец и дяди, было непонятно Марии, но она все равно слушала. Позже, после трагедии, которая унесла жизнь Федериго и разбила ее собственную, Мария вспоминала обрывки этих разговоров, и не забыла их до сих пор.
Сейчас Мадделена привела их в зту гостиную, и в ту минуту, когда Мария вдохнула постоянно витавший здесь запах соусов и жареного мяса, ее охватила ужасная ностальгия: нахлынули радость первых трех лет с Карафа и невыразимое горе последнего года.
Пока они ели финики и сыр, а матрона развлекала свою внучку рассказами о ее детстве, Мария вспоминала те времена, ясно видя Федериго, расположившегося напротив нее, — она сидела тогда в том самом кресле, что и теперь. Помимо личной жизни с ним в их спальне, счастливее всего Мария была за этим столом. Ее, жену любимого сына, красивую, как ангел, и с чудесным характером, целовали, осыпали ласками и баловали. Ее здесь любили, как сестер Федериго — Анну и Раймонду, которые скоро стали ее лучшими подругами. Неудивительно, что она чувствовала себя такой защищенной среди Карафа, живших в замкнутом мире и обладавших богатством, баснословным даже для Неаполя. Какая ирония судьбы, что изменения в королевстве, которые в свою очередь вызвали изменения в Федериго, теперь во всей полноте проявлялись прямо под окнами Карафа, выходившими на Спакканаполи.
В течение первых лет изменения в Федериго сначала были незаметны для Марии, но на третий год многое из того, что он говорил, стало ее тревожить. Солнечный Федериго с заразительным смехом превратился в спорщика и нарушал гармонию семейных трапез. Особенно ясно она помнила разговор в один из вечеров, имевший место более девяти лет назад. Никто не мог припомнить такую засушливую весну, как в том году, и весь урожай погиб. Казалось, какое Марии до этого дело? И, тем не менее, было. Пришла зима. Небо стало серым, ветер гулял по узким улицам, темнота которых стала зловещей, и Карафа сидели дома. Родители Федериго внушали Марии, что она ни под каким видом не должна выходить из дома. Она не спрашивала, почему, — Мария была послушной дочерью.
Молча поковырявшись в своей тарелке, Федериго оттолкнул ее и повернулся к своему отцу, Луиджи Карафа, сидевшему слева от него, во главе стола.
— Сколько различных блюд из мяса у нас на этом столе? — спросил Федериго. — Пять? Шесть? Сколько блюд в жирном соусе? Восемь? Десять? Сколько фруктов и пирожных? Мы съедим меньше четверти всего этого, а остальное бросим собакам. И, тем не менее, мы осуждаем голодающих, крики которых на улицах «Хлеба, хлеба!» остаются без ответа. Конечно, они негодуют, когда растут цены на хлеб, — цены сейчас такие, что эти несчастные больше не могут прокормить ни себя, ни своих детей. А теперь мы, Карафа, поддерживаем вице-короля, который подавляет их и убивает с помощью своих испанских солдат. Где же наша совесть?
— Когда плохой урожай, цены на хлеб растут. Когда население устраивает восстание, город обязан его подавить, — устало ответил глава семьи.
— Ты прекрасно знаешь, отец, что суть тут не в восстании, а в том, что вице-король наживается на несчастье народа, — настаивал Федериго. — То скудное количество зерна, которое имеется, он продает Испании. Ты же сам это говорил. Чего же ты от меня ждешь? Чтобы я аплодировал? Испанские паразиты высасывают кровь из Неаполя, а мы, неаполитанцы, миримся с этим. А когда вице-король вдруг ввел этот налог на фрукты — еще один налог, который так благородно поддержали Карафа, — ты должен был ясно понимать, что, лишая людей единственного продукта, которым они заменяют хлеб, ты обрекал их на голодную смерть. Или подобные соображения не заслуживают твоего внимания?
— Мне это нравится не больше чем тебе, Федериго, но так уж устроен мир. Что касается нашей с твоим дядей поддержки вице-короля, то это необходимо для того, чтобы сохранить привилегии и собственность. Когда-нибудь ты это поймешь.
— Я и так уже хорошо понимаю, какую цену мы за это платим, — возразил Федериго. — Карафа стали самой ненавистной семьей в Неаполе. Ты это сознаешь?
Эти слова заставили Марию прислушаться к разговору. Она была защищена от политических реальностей жизни Неаполя и любила эту семью, купаясь в ее тепле, нежности и щедрости, и по-детски считала, что все вокруг любят семейство Карафа. Но в последнее время, когда она выходила из дому вместе с членами семьи и их стражей, на Спакканаполи и в других частях города вспыхивали инциденты, встревожившие ее. В их адрес выкрикивали оскорбления, с балконов швыряли разные предметы, и у людей появилась привычка говорить сквозь зубы: «Карафа за это заплатят». За последние недели она несколько раз слышала эту пугающую фразу. Когда она спросила об этом Федериго, он ответил, что причина заключалась в поддержке семьей Карафа увеличения налогов, которые вынуждены платить простые люди.
— Конечно, мы это сознаем, — нахмурился Луиджи. — Как же нам этого не сознавать? Стало невозможно выйти из дома, чтобы в тебя не плюнули или не заорали вслед гадости мошенники и бездельники.
Федериго взглянул через стол на Марию.
— Ты знаешь, почему моя мать стала две недели назад настаивать, чтобы ты не выходила на улицу, Мария?
Мария покачала головой в недоумении.
— Потому что бедняки умирают на улицах. Вид их трупов, сваленных горой, невыносим, и вонь тоже.
— Если страдания бедняков так тебя оскорбляют, — сказала Мадделена, — то почему бы тебе не присоединиться к недавно созданной благотворительной организации? Некоторые из ее учредителей когда-то были твоими однокашниками.
— Да, и я их одобряю, потому что никто больше не накормит бедняков и не поможет больным и умирающим. Но благотворительность только отвлекает внимание от главной проблемы. В таких действиях было бы меньше необходимости, если бы свершилась справедливость и всего лишь небольшая часть богатства Неаполя перекочевала в карманы простых людей. Но нет, те из нас, у которых денег гораздо больше, чем им требуется, склонны и дальше набивать себе карманы, и…
— Ну же, Федериго, будь до конца честным, — перебил его дядя Оливьеро. — Тебе гораздо интереснее развлекаться со своими друзьями, нежели пачкать руки, помогая беднякам. Ты притворяешься, будто тебе отвратительны средства, с помощью которых твоя семья удерживает свои привилегии и богатство, однако именно они позволяют вести праздную жизнь, полную развлечений, которая так тебе нравится.