— Через сколько лет после того, как был написан этот портрет, умер мой отец? — спросила она.
— Через три года, — ответила Мадделена. — Пойдем со мной, и я расскажу тебе все. Теперь ты достаточно большая, чтобы узнать об этом. Да, Мария?
Мария кивнула, доверяя Мадделене представить эту историю помягче.
— Давай на некоторое время оставим маму в покое. Я покажу тебе маленькую спальню, где ты спала.
Тонкие лучи яркого солнечного света просачивались сквозь полуприкрытые ставни. Мария провела руками по зеленому шелковому покрывалу на своей бывшей кровати. Здесь они с Федериго вместе взмывали ввысь. Когда она думала об их любви в постели, то рисовала себе мерцающие крылья ангелов, бьющиеся в невесомом, воздушном царстве, пронизанном золотыми лучами. В первые недели их брака было заказано новое изголовье кровати в виде распростертых крыльев ангела, и теперь, желая осязаемо вспомнить Федериго, она проводила пальцами по позолоченным перьям этих крыльев. Она украсила комнату в честь их любви: на голубых стенах укрепила гирлянды и арабески; между высокими окнами поместила круглые барельефы со смеющимися купидонами. На потолке размещались медальоны с небесными эмблемами.
Усевшись в позолоченное кресло рядом с кроватью, она снова стала рассматривать свадебный портрет. Художник передал красоту Федериго, но не его обаяние. Оно крылось главным образом в его оживленных движениях, открытой, щедрой натуре и заразительном смехе. Он был таким молодым и жизнелюбивым и умел подмечать комическую сторону вещей. В ранние дни их брака он проводил с Марией почти каждую минуту, и их личный мир в этой комнате был наполнен радостью и смехом. Он обожал рассказывать ей о разных вещах, но не в форме обучения, а развлекая своими неподражаемыми шутками. Мария стала не только женой и любовницей, но и благодарной публикой, которой жаждал молодой супруг. Она видела ироничную сторону его характера, на которую мало кто обращал внимание и которую уж точно не замечали его родственники. С одной стороны, он гордился, что он Карафа, а с другой стороны, шутил по поводу своей семьи. Излюбленной мишенью его насмешек был самый прославленный из всех Карафа: папа Павел IV. Благодаря родным и друзьям в Ватикане Федериго многое о нем узнал, хотя тот умер, когда Федериго был ребенком. Этот папа римский отличался лицемерием, любовью к догме и злоупотреблением властью — качествами, которые презирал Федериго, — и служил отличным объектом для сатиры. Фактически, Федериго единственный из всех Карафа признавал правду о своем дяде. Папа Павел был одним из самых неприятных высших сановников в истории Ватикана — непреклонный, авторитарный, фанатик-антисемит. Укрепление инквизиции в Риме при его участии привело к заточению кардиналов, которые ему не нравились. Никто не чувствовал себя при нем в безопасности. Он устроил в Риме первое еврейское гетто — это было частью плана по изгнанию евреев из всех городов Италии.
Одним из самых запомнившихся представлений лично для Марии был спектакль о реакции папы Павла на фреску «Страшный суд» в Сикстинской капелле в день, когда Микеланджело завершил ее. Мария давилась от смеха, когда Федериго преувеличенными жестами выражал возмущение, но в то же время она была в ужасе: ведь ее муж святотатствовал, высмеивая почитаемую фигуру папы римского.
— Закрасьте этот член и яйца, что так оскорбляют мой святой взор, — гремел Федериго, намекая на цензорскую кампанию папы Павла, который изводил Микеланджело с целью заставить художника переписать фреску. Федериго рассказал ей, что в кругах Ватикана эта история получила название «кампания фигового листка». — Я не потерплю аморальные и непристойные выходки этого Микеланджело, изображающего нагие фигуры с гениталиями. Это оскорбительно для меня. — А потом добавил, обратив взор к небесам с бессмысленно-блаженным выражением лица, словно эта мысль только сейчас пришла ему в голову: — И для Бога.
— Прекрати! Прекрати! — закричала Мария, зажав руками уши и икая от смеха.
— Я — орудие Бога, — заорал Федериго, хватая со стола свою шпагу и размахивая ею. — Нет, погодите-ка. — Он с глупым видом почесал в голове. — Это Бог — мое орудие. Его именем я очищу улицы Рима от всех еретиков, испанцев и евреев. Конец гуманизма в Ватикане! — завопил он, рубя воздух шпагой, а затем начертал ею большой крест, гнусавя с фанатичным видом: — Слава Фоме Аквинскому и догме!
В дверь громко постучали, и вошла Мадделена.
— Что здесь происходит? — сурово осведомилась она. — На кого ты кричишь?
Мария, с раскрасневшимся лицом, хихикая, натянула себе на голову простыни.
— Я рассказывал Марии о вкладе моего досточтимого дядюшки в духовный рост человечества, — спокойно ответил Федериго.
— Надеюсь, ты не позоришь нашу семью, Федериго, забивая невинную головку твоей жены таким вздором.
— Мама, — выдохнул Федериго с наигранным ужасом. — Как ты могла себе позволить назвать самого прославленного из всех Карафа вздором?
Из-под одеяла Мария услышала звонкую пощечину, которую Мадделена залепила Федериго. Она высунула голову, слушая с широко открытыми глазами, как Мадделена читает своему сыну нотации об его ответственности в качестве мужа и наследника, который должен стать маркизом Сан-Лучидо.
— Ты скоро сам станешь отцом, — говорила она, — так что давно пора ребенку сделаться мужчиной. — Федериго поцеловал ей руку и извинился.
После того как Мадделена величественно выплыла из спальни, он бросился в досаде на кровать и положил голову на округлившийся живот Марии. Она погладила его лоб, и, встретившись глазами, они снова залились смехом.
Да, они часто вели себя как дети, но, несмотря на то что несколько минут назад сказала Мадделена в семейной гостиной, Мария осталась при своем мнении, что, будь Федериго жив, он мог бы добиться многого.
Вскоре после того вечера, когда он высмеивал папу римского, Мария родила сына. Его назвали Ферранте в честь дедушки Федериго и двоюродного деда Марии, героя битвы при Павии и волокиты, мужа Виттории Колонны. Итак, Мария, которой не исполнилось еще и шестнадцати лет, выполнила свою миссию, произведя на свет наследника Карафа. Семья боготворила ее за это. Красивая Мария, живущая в теплой атмосфере, под защитой Карафа, замужем за самым красивым из них, родила сына и наследника. Это было лучшее время в ее жизни. Она чувствовала себя королевой.
Через несколько недель маленький Ферранте умер от лихорадки. Доктору была неясна причина смерти — он сказал лишь, что в Неаполе свирепствуют болезни. С самой вершины счастья Мария упала гв бездну отчаяния. Она была безутешна. В свои пятнадцать с небольшим лет она испытала на себе, что такое брак, экстаз, рождение и смерть сына, — и все это меньше чем за один год. Ферранте пробыл с ними всего несколько недель, но — о! — как же они тосковали по нему! Федериго баюкал Марию в объятиях, а она рыдала. Она гладила его лоб, когда он смотрел с печалью в пустоту. Они горевали вместе, и им в то время казалось, что смерть ребенка сделала их любовь сильнее и еще больше их сблизила, — во всяком случае, так они шептали друг другу. Однако на самом деле смерть малыша образовала невидимую трещину в их браке, которую сначала не заметил ни один из них. Вот так жестоко завершился их первый год. Их потерянный рай так никогда и не был обретен вновь.
Вскоре Мария вновь забеременела. Это случилось примерно в то время, когда Федериго начал неодобрительно высказываться о политике Карафа. Порой он возвращался домой поздно. К тому времени, как в следующем году родилась Беатриче, он часто кутил с друзьями, являясь домой после полуночи.
В ночь на 15 октября 1578 года — эта дата навсегда врезалась в память Марии — она лежала в этой самой кровати, поджидая его.
Лаура составила ей компанию, сидя рядом, пока он не вернется. Женщины развлекали себя, обсуждая планы частичной переделки спальни. Желая отвлечься и заполнить пустоту, образовавшуюся после смерти Ферранте, Мария недавно решила родить Федериго еще одного сына. Она надеялась, что скоро снова забеременеет. Мария чувствовала, что здорова и достаточно отдохнула: Беатриче было уже полтора года. Она полагала, что если перекрасить стены, то это ознаменует новую страницу их жизни — такую же счастливую, решила она, как первая.
— Теплый, живой розовый цвет, — предложила Лаура.
— Да, комната такого размера выдержит яркие тона, — согласилась Мария. — Правда, может быть, на вкус Федериго эта краска будет слишком женственной. А как ты находишь кремовый цвет?
— Он очень хорошо будет сочетаться с позолотой.
— Или даже голубизна летнего неба — она будет гармонировать с нашими ангелами. Который час, Лаура?
Они переходили от красок к форме панелей и материалам, и Мария то и дело спрашивала у Лауры, который час. По мере того как проходили минуты, она повторяла свой вопрос все чаще. К часу ночи интерес к убранству комнаты исчерпался. Мария была так встревожена, что думала о том, чтобы разбудить весь дом. Но она сдерживала себя, поскольку, несомненно, как только она это сделает, на сцене появится Федериго. По правде говоря, она боялась поднимать тревогу из суеверия: а вдруг тогда с Федериго случится что-нибудь плохое.
— Сейчас три часа утра, госпожа, — сонным голосом произнесла Лаура.
— Открой окно, — приказала Мария, спустив ноги на пол и сунув их в зеленые бархатные домашние туфельки. Выйдя на балкон, она посмотрела на Спакканаполи, приглядываясь к длинной ленте улицы, идущей с востока на запад. Федериго нигде не было видно, и вообще на улице не было никакого движения. Ночью она была безмолвна и жутковата. Глядя вверх, на тонкий полумесяц, Мария нетерпеливо дожидалась, пока Лаура поможет ей надеть халат, и стремительно направилась через холл, даже не застегнувшись. Лаура следовала за госпожой.
Добравшись до апартаментов родителей Федериго, находившихся этажом ниже, Мария громко постучала в дверь.
— Федериго! Мама Мадделена! Папа Луиджи! Что-то с Федериго! Сейчас три часа утра, а он не вернулся, — крича