И
Следующие два эссе так или иначе касаются взаимоотношений центральной власти и народа, Москвы и провинции. Что это главное, впервые стало очевидно в Смутное время, когда центральная власть, разделившись на несколько боярских группировок, методично сама себя уничтожала и в конце концов изничтожила. Дальше восстановлением ее занялись две окраины, друг на друга почти издевательски не похожие. С одной стороны, юг, где казаковали незадолго перед тем голодом и разрухой выброшенные из центра страны крестьяне, холопы, черные посадские люди. Их отряды принимали живейшее участие в Смуте на всех ее этапах. Именно они с редкой жестокостью грабили, насиловали, убивали. Но позже немалую роль они сыграли и в освобождении Москвы от поляков. С другой – север страны, мало затронутый московскими неурядицами, в частности, и потому, что пользовался почти полным самоуправлением (имел своих судей и своих целовальников-сборщиков налогов). Роль в восстановлении порядка ополчения северных городов, которое возглавили Минин и Пожарский, всем хорошо известна.
Первое эссе «Столица и провинция: два пути понимания жизни» было написано для сборника «Москва: территория 2000». Работа об иконе Георгия Победоносца, хранящейся в Русском музее (этот святой был покровителем Великого Новгорода, а после его покорения Москвой как трофей перекочевал на герб Московских князей) была опубликована в журнале «WAM» («World Art Музей», № 4 за 2003 г.), правда, без первой трети. Позже, уже целиком, оно было напечатано в альманахе “По прихоти судьбы”, изданном в Нью-Йорке (2006 г.).
В этой книге работа воспроизводится в отчасти сокращенном виде. Убрана большая часть прямых пересечений с другими эссе.
Прежде чем приступить к сути, мне, наверное, следует пояснить, что в этих моих заметках речь будет идти не о Москве как городе – мегаполисе, а лишь как о том месте, где пребывает верховная власть, чиновники, осуществляющие эту верховную власть, где формируется и формулируется их понимание, что такое «хорошо», а что такое «плохо», что полезно для всей страны, а что должно быть искоренено быстро и без всякой жалости.
Пару раз за последние годы, бывая на литературно-философских конференциях, в частности в Воронеже и Екатеринбурге, я столкнулся с почти маниакальным по закомплексованности противопоставлением Москвы и провинции. Причем тему эту мало кто обходил. Мне такой взгляд показался утрированным, пережатым; в конце концов, я знаю немало людей, которые, переехав из провинции в Москву, без особых проблем нашли себе здесь место. С другой стороны, и из Москвы в провинцию, правда, в более ранние, еще советские, годы перебрались трое моих близких знакомых, и им тоже жилось там вполне неплохо. Обдумывая все это, я перечитал одну собственную, еще двадцатилетней давности, работу и вдруг обнаружил, что выводы, которые из нее следуют, совершенно черно-белые, манихейские, в общем, куда более резкие, чем все, что я слышал на вышеупомянутых конференциях. Надо сказать, что это меня отчасти поразило.
Основой той работы была обнаружившаяся жесткая преемственность царей или правителей – это как будет угодно – революционеров: Андрей Боголюбский, Иван Грозный, Петр Первый, Ленин, Сталин – все они оказались очень схожими и в понимании собственной власти, и в средствах и способах утверждения этого понимания.
Русская верховная власть, хоть и продолжала говорить о прародителях, писать об отчине и дедине, еще в XV веке уверилась, что она другого – небесного происхождения. Естественным образом поменялся ее взгляд на себя и на страну, которой ей суждено было править. Обратившись к Богу, приняв, что если она и несет какую-то ответственность, то лишь перед ним одним, она разом по-иному стала смотреть на нас, своих подданных, вообще на то, что происходит в этом мире. Отсюда, пожалуй, и пошло наше взаимное непонимание, позже и вражда.
Корень народной жизни в умении человека опустить очи долу, приспособиться к месту, где он обитает, к его климату и природе. Никто не обещает ему за это манны небесной, но приноровившись, с голоду он не помрет. Видя, откуда исходит соблазн, власть на Руси давно уже стала думать о природе, искушающей «местного» человека понять и принять ее, именно к ней, а не к власти приладиться, как о своем главном конкуренте и противнике. Чем о более высоком думала власть, тем хуже она относилась к земле. Она словно хотела нам напомнить, что любить здесь нечего, это не родина, не дом, а юдоль страдания, место наказания и ссылки. (В этом причина и полной, по своей природе генетической несовместимости почвенничества с любыми «великими» национальными идеями.) Никогда не забывая об этой опасности, она делала все возможное, чтобы выровнять, упростить, выгладить землю. Сделать ее скучной и безликой и тем заставить человека о ней забыть.
Николай Федоров, философ, первый наметивший путь воскрешения человеческого рода, считал сотворенный Господом мир чересчур, может быть, даже преступно сложным, способным лишь запутать человека, сбить его с толку. Отпущенный нам срок жизни был слишком мал и за это время разобраться в том, что есть добро, а что грех, можно было лишь в мире куда более простом и понятном, избавленном от всего этого бесконечного и бессмысленного разнообразия.
Как известно, так же смотрела на жизнь и Советская Россия. Принципиальных отличий не много: трудовые армии времен военного коммунизма, военная дисциплина на заводах и фабриках при Сталине; тот же вечный советский мотив покорения природы. У природы больше нет права требовать от человека приспособиться к ней; наоборот, пришло время, когда человек сам возьмет у нее то, что считает нужным, и сделает с ней то, что нужным сочтет.
Отсюда же принципиальная поддержка компартией Трофима Лысенко. Центральная власть всегда разделяла его убеждения, не сомневалась, что не только сельскохозяйственные культуры, вообще все неживое и живое, в первую очередь самого человека, во имя его же собственного блага необходимо немедленно и решительно переделать. Иначе мир не спасешь.
Если мы посмотрим на русский XX век – дичайший по бесконтрольности верховной власти век, мы увидим поразительный по частоте и массовости ряд попыток оторвать человека от почвы, к которой он долго и старательно пытался приноровиться, а дальше – обкатать его как песчинку. Некоторые из этих попыток не были результатом сознательных действий власти, но они дали возможность ее получить тем людям, которые эти попытки сделали вполне осознанными и систематическими. Перечислим их:
1. Столыпинская реформа и переселение миллионов людей из центра страны в Сибирь.
2. Первая мировая война. Линия фронта была чрезвычайно подвижна и проходила по наиболее густонаселенным западным губерниям России. Результат – многие миллионы беженцев. Часть из них (евреи, обвинявшиеся в симпатиях к немцам) была выселена из профронтовой полосы намеренно и подчистую.
3. Гражданская война, снявшая с насиженного места тоже многие миллионы людей, причем огромная часть наиболее процветающих (синоним: наиболее приспособившихся к ландшафту) слоев общества оказалась сначала на юге, потом – в эмиграции. Тогда же – вызванное голодом переселение миллионов людей из городов обратно в деревни.
4. При большевиках: коллективизация – миллионы выселенных. Индустриализация и стройки коммунизма, переманившие тоже много миллионов людей теперь уже наоборот – из деревни в города. Десятки миллионов людей, арестованных и попавших в лагеря или отправленных в ссылку. Кстати, я убежден, что такое неслыханное число убитых и арестованных лишь отчасти связано с политической борьбой. Другими двумя важнейшими задачами, которые решал ГУЛАГ, было убийство людей, отличавшихся своими способностями, талантом, происхождением, взглядами на жизнь, интересами и поведением (то есть нарушавшими «гомогенность» общества). ГУЛАГ также оторвал от той почвы, на которой человек родился и вырос, огромное количество людей, заменив их место рождения, национальность, вообще всю их прошлую жизнь лагерным номером и статьей.
5. Десятки миллионов беженцев во Вторую мировую войну. Депортация крымских татар и кавказских народов в Казахстан. Примеры из того же ряда – двукратная смена алфавита в Татарии и Азербайджане: с арабской графики на латиницу и тут же следом – на кириллицу. Так что отцы, сыновья и внуки оказались друг для друга фактически не умеющими ни читать, ни писать. Кстати, одними из первых, кто в сталинской России пошел под нож сплошняком, чуть ли не до последнего человека, были краеведы – хранители местных традиций.
Результатом всего этого стало то, что в огромной России различия в языке, нравах, обычаях между, например, восточными и западными областями страны, северными, центральными и южными бесконечно меньше, чем в сравнительно небольших Бельгии, Германии, Франции, Италии, Испании, Югославии. В России все говорят на одном и том же языке дикторов московского радио и телевидения. Даже знаменитого северного «оканья» давно уже нигде не услышишь.
Интересно, что этой обработке, конечно, в куда более мягкой форме, но так же непреклонно подвергалась и вся номенклатура; бесконечное пересаживание из одного руководящего кресла в другое, перевод из одних: города, района, области, республики в другие – город, район, область, республику. Почти каждый человек, достигший в советской стране высоких степеней и званий, был в своей жизни кочевником, номадом. Власть больше всего боялась, что он прирастет к тому месту, где служит, и имела на это основания. После того как в поздние советские годы это в самом деле произошло в Средней Азии и Закавказье, советская власть рухнула очень скоро.
Той же цели однородности элиты служил и совершенно парадоксальный со всех точек зрения, способ ее формирования. Отбирались не лучшие по природным способностям, а самые посредственные, самые послушные и исполнительные. Отбор выдвиженцев шел исключительно по анкете, и дальше им тоже давалось не лучшее и даже не среднее, а самое худшее из существовавших тогда в России образований – высшие комсомольские и высшие партийные школы. Тот совершенно мгновенный и по любым меркам почти анекдотический крах Советского Союза как раз и объясняется деловыми качествами этой самой элиты, не способной решить никакую, хоть отчасти не знакомую ей задачу.