Все революции начинались как провокация охранки, поэтому первым делом новой власти всегда было сожжение здания полиции и ее архива с именами шпионов и провокаторов.
Моральные преимущества в политической борьбе почти ничего не значат. Святые политикой не занимаются, а решить, чьи грехи больше, трудно: грех всегда грех.
В политике почти невозможно противопоставить противнику свое оружие, воевать приходится оружием, которое предложено им, а здесь преимущество за стороной, которая начала борьбу. На демагогию надо отвечать демагогией, на ложь – ложью. Это во всем; Русь не могла справиться с татарами, пока не навербовала на службу множество татарских мурз и пока сами татары (Казанское царство) не стали оседать на земле и в городах. Ограничить набеги крымчаков удалось, только противопоставив им казаков.
Отличие России от других стран. Если в Западной Европе народ, стиснутый другими народами, достиг с течением времени некоего компромисса со своей властью, если на Востоке власть сумела подавить свой народ, также стиснутый другими народами, то в России отношения между народом и властью строились на иной основе.
Сила власти, ее тоталитарность была ограничена скоростью разбегания народа. И чем дальше расходились правительство и народ (правительство на северо-запад (Петербург), народ на юг и восток, в сторону прямо противоположную от правительства – лучший символ их отношений), тем быстрее совершенствовалась государственная машина, пока в конце концов в гонке правительственной и народной колонизации (черноземы, Новороссия, Поволжье и Заволжье, Сибирь) государство не взяло решительный верх.
Борьба за свою территорию (идейную), за свою клиентуру неизбежна, и так же, как в политике ближайшие соседи становятся самыми ярыми врагами, так и в борьбе идей причиной войны становится сходство.
«Дикое поле» – удивительная вещь: враг, которого нет, правильнее назвать – возможность врага, враждебная пустота, враг из-за нее, а вообще на границе никого нет, просто страшно выйти на открытое место, под чистое небо.
Русский коллективизм – от редкости населения, от отсутствия тесноты, от страха одиночества, от заброшенности среди бесконечных лесных пространств, когда каждый человек – благо.
История Советской России станет понятнее, если мы вспомним, что до последних дней в основе деятельности правящей партии лежала строжайшая конспирация – она так никогда и не вышла из подполья.
Россия – государство без права, может быть, поэтому историю России наиболее успешно изучала государственно-юридическая школа.
Русское самозванство – от огромности территории, от раздробленности, от отсутствия связи и верных известий: только вера и только слухи – ничего достоверного.
Не особая религия – православие – отделила Россию от Запада, а сами русские отделили себе религию, чтобы стать народом. При общей неразвитости жизни только религия могла выделить их из других и сделать народом.
Понятие греха необходимо для мировой справедливости.
Противнику всегда легче осуществить твою программу, он лучше видит ее силу и не связан с генезисом самой программы, с той массой всевозможных наслоений, которые нередко искажают ее существо. Кроме того, если она непопулярна, он всегда может рассчитывать на сочувствие не только своих союзников, но и на твое, тогда как проводи программу ты, она неизбежно столкнулась бы с его протестом.
Любая тема – это наст, который может выдержать только определенную нагрузку (интерпретаций, толкований, исследований). Когда нагрузка становится больше критической, это значит, что тема стала фактом идеологии, теперь и она сама, и ее решение проваливаются в иной мир, в иную плоскость, завися лишь от перипетий борьбы. Можно утверждать, что, если число исследований больше критического, выводы их почти наверняка неверны.
Рано или поздно перед любым народом, так же как и перед человеком, встает самый страшный вопрос: а зачем? Зачем было делать то, что мы делали?
Страна не может жить без цели и смысла, без самооправдания. Смысл истории твоего народа – это и есть божественная санкция на его существование.
Русская история одна из самых простых. Недаром представители всех течений русской историографии мирились в общих вопросах на концепции государственно-юридической школы, сформулированной практически целиком в небольшой статье Кавелина, и не без успеха сводили всю историю России к истории Русского государства, а теория Маркса, сводящая все развитие тоже к одному источнику – классовой борьбе, получила у нас такую популярность.
Можно сказать, что русские заворожены своей историей, ее повторяемостью, предсказуемостью, неотвратимостью, ее закономерностью (как и в марксистской истории).
Во время Смуты XVII века Россию спасло Поморье – единственный во многом эмансипированный от государства район страны, терпимый в таком качестве за фантастическую прибыльность. Север практически не требовал никаких расходов (все – оборона, администрация – базировались на самодеятельности) и давал значительную часть денежных доходов государства.
Задолго до революций 1905 и 1917 годов все знали, что будет революция, все знали, какая она будет. Тема Смуты была самой популярной в русской историографии, отсылка к Смуте, сопоставления со Смутой, терминология Смуты – все это встречается везде (газеты, публицистика, исторические труды). Более того, сознавало это и правительство и даже готовило тот класс, который в Смуту спас Россию. Столыпин пытался после революции 1905 года создать такого же северного мужика в Сибири, частного собственника, эмансипированного от бюрократии и от общины, и почти преуспел – Сибирь наряду с Доном и Северным Кавказом стала главной базой «белого» движения. Но здесь история России отошла от своего внешнего дублирования (революция победила), чтобы через двадцать лет перейти к дублированию внутреннему – что главное.
ОПРИЧНИНА ИВАНА ГРОЗНОГО:ЧТО ЭТО ТАКОЕ?
Так сложилось, что начальным опытом копнуть вглубь обсуждаемые темы, стала работа об опричнине. В 84-м году я защитил диссертацию по дореволюционной историографии второй половины XVI – начала XVII вв., то есть как раз о времени, на которое пала и сама опричнина, и последовавшая за ней Смута. Я тогда лоб в лоб столкнулся с целой лавиной попыток понять смысл и назначение этого учреждения, причем число их, накал страстей не пошли на убыль и при большевиках. Взгляды историков, ученых с хорошей академической подготовкой, были до такой степени не совместимы, что ясно было, что здесь что-то не то. У каждой культуры есть свои проклятые вопросы – опричнина была безусловно из них.
Я не избежал общей участи. Однажды мне вдруг стало казаться, что вот-вот я нащупаю ответ, ухвачу, объясню ее суть. Соблазн был велик и, отложив прочие дела, я занялся собственно Грозным. В окончательном виде работа была готова через месяц, но включить ее в текст диссертации, срок защиты которой приближался, возможности не было, и я отдал ее в сборник трудов Московского историко-архивного института (МГИАИ).
Однако фарта у статьи не было: человек, который собирал и должен был редактировать очередной том, тяжело заболел, потерял портфель с материалами и из института ушел. О случившемся я, похоже, узнал последним, но горевал недолго. Все, связанное с историей, было уже другой, прошедшей жизнью. Кроме рукописного варианта, у меня на руках осталась лишь плохая с непропечатанными концами строк ксерокопия. Я сунул ее в ящик стола и забыл.
Прошло пять лет. К 89-му году Советский Союз ослаб до такой степени, что и подобные мне сделались «выездными». Мы с мамой, получив приглашение от друзей, готовились отбыть на месяц в Америку. В чемодан на всякий случай я положил и работу по опричнине. В то время в Штаты, в основном, уезжали, а не ездили, и среди поручений, которых набралось множество, была просьба Георгия Борисовича Федорова (для своих – Г.Б.) – замечательного археолога и человека, его и сейчас десятки людей вспоминают с великой нежностью. Просьба до крайности необременительная: если паче чаяния нас занесет в Бостон, передать привет Александру Некричу, которого я тоже, правда, шапочно знал.
Добравшись до Новой Англии и по телефону со всей тщательностью доложив, как дела у Г.Б. и что вообще происходит в России, я в ответ без перехода услышал, что ему, Некричу, известно о моих занятиях опричниной – так почему бы результаты не доложить в Русском центре при Гарвардском университете? Не дожидаясь ответа, Некрич добавил, что сам, к сожалению, представить меня не сможет: через три часа у него самолет в Европу, но проблемы здесь нет – переговорить с Кинаном, который возглавляет Центр и договориться насчет лекции он успеет. В заключение мне был продиктован телефон Кинана и велено перезвонить ему вечером.
Так получилось, что тогда, из-за скорого некричевского отъезда, я обидел человека, который явно не желал мне ничего, кроме добра. В Москве фамилия Кеннан мне попадалась, я знал, что это весьма уважаемая в Америке семья советологов и дипломатов, и почему-то решил, что Гарвардский Кинан из них. С моим английским, да еще со слуха, разобрать, сколько «е» – одно или два – идет после «К», было нелегко. Пока же, день спустя, Кинан любезно провел меня по Гарварду, среди прочих тамошних достопримечательностей показав и хранилище замечательного Гарвардского архива, и библиотеку. Потом мы долго беседовали у него в офисе.
Кинан недавно вернулся из Москвы, где сотрудничал как раз с той кафедрой, на которой я защищался. В общем, у нас нашлось немало общих знакомых, и обоим это понравилось. Дата лекции была уже назначена, разговор подходил к концу, и тут он вдруг спросил меня, не думаю ли я, что переписка Грозного с Курбским – поздняя подделка. Я ответил, что такое мнение слышал, однако, мне кажется, что это калька с подобных работ о «Слове о полку Игореве». И походя добавил, что для человека, для которого русский язык родной, подлинность переписки очевидна. Фальшивки стряпаются иначе. В посланиях Грозного чересчур много страсти, экспрессии, чересчур скачет мысль, а имитация, хочешь не хочешь, более аккуратна и академична.