Кинан неожиданно помрачнел, и простились мы с ним уже довольно холодно. Впрочем, особого внимания на это я не обратил. Мне и в голову не пришло, что автор новейших подозрений насчет Грозного именно он. Я и сейчас стою на прежних позициях, но правота в той истории не на моей стороне. Дело не в том, что, занимаясь (пусть и в прошлом) опричниной, я был обязан помнить его фамилию, просто работа Кинана – серьезное текстологическое исследование. Она породила целый вал публикаций за и против. В итоге на свет Божий вышла бездна интересного. В СССР кинановскую монографию расценили как агрессию, как вторжение на чужую территорию и под редакцией нашего крупнейшего знатока правления Грозного Р. Скрынникова был опубликован сборник статей, опровергающих моего визави. Все это или нормально, или в пределах допустимого, но были и вещи грустные, выраженно советские.
После защиты диссертации я еще год, пока не ушел на вольные хлеба, отработал в исследовательском архивном институте, в секторе, который занимался археографией, то есть вопросами, связанными с публикацией разных старых документов. Так вот у нас любили рассказывать, что когда некий американский профессор (теперь его фамилию я знаю) приезжал в Москву и заказывал в ЦГАДА – архиве древних актов – необходимые источники, ему вежливо говорили, что затребованное выдадут завтра. А ночью доктор и кандидат наук или два кандидата – пары работали посменно – смотрели, нет ли в документах XVI – XVII вв. чего-нибудь такого, что могло бы нанести ущерб нашему реноме. Если же находили что-то неладное, американец на следующий день слышал, что с фондом работает другой человек, или что документы на реставрации и, соответственно, выданы ему быть не могут.
Доклад мой в тот раз прошел вполне успешно, и в двухчасовых прениях, которые за ним последовали, я был поддержан, кажется, всеми, за исключением Кинана. Впрочем, оснований утверждать, что его скепсис хоть как-то связан с рассказанным выше, у меня нет. Самым ценным стали тогда для меня дополнения, сделанные профессорами, некогда эмигрировавшими из Прибалтики, то есть людьми, работавшими с фондами Тевтонского и Ливонского орденов, которые по сию пору хранятся в архивах Риги, Таллина и Тарту.
Основные положения статьи уже прежде публиковались в журнале «Родина» за 1991 год, № 1. В книге печатается ее полная версия (для удобства чтения убрана лишь большая часть идущих по низу страниц ссылок), которая вышла в «Ежегоднике Археографической комиссии» за 2003 год (М., «Наука», 2004).
В историографическом предисловии к «Исследованиям по истории опричнины» С.Б. Веселовский писал: «В нашей историографии нет, кажется, вопроса, который вызывал бы большие разногласия, чем личность царя Ивана Васильевича, его политика и, в частности, его пресловутая опричнина. И замечательно, что по мере прогресса исторической науки разногласия, казалось бы, должны были уменьшиться, но в действительности наблюдается обратное».
Русская дореволюционная историография – от Татищева до Ключевского, – посвящённая истории царствования Ивана Грозного и одному из центральных событий этого царствования – опричнине, чрезвычайно обширна. Почти все крупные историки второй половины XVIII – XIX вв. в той или иной степени затрагивали в своих трудах царствование Ивана Грозного и оставили множество разнообразных, причем подчас взаимоисключающих, концепций его правления.
Н.К. Михайловский в своей работе «Иван Грозный в русской литературе» писал, что при чтении литературы, посвященной Грозному, «выходит такая длинная галерея его портретов, что прогулка по ней в конце концов утомляет. Утомление тем более понятное, что хотя со всех сторон галереи на вас смотрит изображение одного и того же исторического лица, но вместе с тем лицо это «в столь разных видах представляется, что часто не единым человекам является». И далее: «Одни и те же внешние черты, одни и те же рамки и при всём том совершенно-таки разные лица: то падший ангел, то просто злодей, то возвышенный и проницательный ум, то ограниченный человек, то самостоятельный деятель, сознательно и систематически преследующий великие цели, то какая-то утлая ладья «без руля и без ветрил», то личность, недосягаемо высоко стоящая над всей Русью, то, напротив, низменная натура, чуждая лучшим стремлениям своего времени».
При характеристике историографии Ивана Грозного стоит отметить и то, что взгляд отдельных историков на время его правления был столь же противоречив, как и вся историография, а также, что все новые концепции, выдвигаемые на протяжении как XIX, так и ХХ вв., лишь отчасти базировались на привлечении новых материалов, в основном же являлись интерпретацией ранее введённого в оборот корпуса источников.
Такое обилие концепций невольно наводит на мысль, что основная ценность работ, посвящённых Ивану Грозному, лежит не в сфере истории России XVI века, а в той непроизвольной автохарактеристике русской историографии, для которой они дают богатейший материал.
С.Б. Веселовский в уже цитированной работе по опричнине писал о связи историографии Грозного с внутриполитической атмосферой страны: «Дней Александровых прекрасное начало» породило поучительную для государственных деятелей концепцию личности и государственной деятельности царя Ивана, данную Карамзиным. Суровая реакция царствования императора Николая I вызвала ряд попыток писателей разного калибра и различной степени осведомлённости реабилитировать царя Ивана в противовес отрицательной характеристике Карамзина».
И далее: «Итак, можно сказать, что царь Иван предполагал при помощи опричнины открыть дорогу безродным талантам, в интересах государства оттеснить на второй план бездарных представителей родовой знати. Нет надобности много говорить, что и это высказывание Кавелина голословно и не подтверждается фактами. Но в эпоху реформ Александра II и нарождения «мыслящего пролетариата» Писарева эта идея широкой дороги, открытой талантам, независимо от происхождения, оказалась как нельзя более кстати и обеспечила успех мнению Кавелина в кругах либеральной и революционной интеллигенции. С другой стороны, кавелинское восхваление самодержавия находило самый благожелательный приём в кругах консерваторов и реакционеров».
Такая тесная связь внутриполитического положения в стране с историографией царствования Ивана Грозного лишь усугубилась после 1917 года. Эпоха правления Сталина – время безудержной апологии Ивана IV. Хрущевская либерализация конца 50-х – начала 60-х годов сделала возможной публикацию написанной за двадцать лет до того работы С.Б. Веселовского «Исследования по истории опричнины» (М., 1963), причем появление этой монографии было для российской интеллигенции одним из наиболее показательных признаков десталинизации. Частичная реабилитация Сталина и сталинизма в годы правления Л.И. Брежнева привела к куда более «сбалансированной» трактовке как самой опричнины, так и всего времени правления Ивана IV. Резко отрицательная оценка роли Грозного в русской истории (С.Б. Веселовский) была отставлена, и победил взгляд, считавший, что, несмотря на многие издержки, политика Грозного (в частности, репрессии, которые он обрушил на знать) была разумной и необходимой. «Перестройка» вновь позволила возродить тот высказанный еще Н.М. Карамзиным, а впоследствии детально разработанной С.Б. Веселовским взгляд на правление Ивана IV как на одну из величайших катастроф в истории России.
Без преувеличения можно сказать, что историография царствования Ивана IV позволяет без труда реконструировать все важнейшие повороты внутренней политики России и уж совсем точно увидеть то, как смотрит и на Россию, и на себя саму верховная власть. Не занимаясь разбором всех взглядов историков на правление Ивана Грозного, мы всё же хотим выделить некоторые ключевые черты посвящённой ему историографии.
Первое: во всех концепциях правления Ивана Грозного личность, безусловно, довлеет над событиями его царствования, которые выступают чаще всего как материализованное воплощение черт Ивана IV. Психологизм в русской историографии удержался долее всего именно при изучении этой темы, поэтому для историографии Грозного так характерны блестящие портретные зарисовки (Белинский, Аксаков, Ключевский).
Н.К. Михайловский заметил, что «если историки, как Костомаров (роман «Кудеяр»), превращались ради Грозного в беллетристов, то и поэты, как г. Майков, превращались ради него в историков и приводили в восторг настоящих историков (г. Бестужев-Рюмин)» и что на концепцию Костомарова большое влияние оказали известные публицисты К. Аксаков и Ю. Самарин (см. его диссертацию «Стефан Яворский и Феофан Прокопович»). Эта особенность историографии Ивана Грозного легко объяснима. Неудачи в собственно историческом объяснении царствования Грозного и его эпохи привели к попытке понимания и осмысления его личности как героя литературного произведения. Отсюда и определённая концептуальная зависимость историков от литераторов и публицистов стремление привнести в историческое исследование совсем иную – назовём её литературной – методику.
Второе: при всём разнообразии историографических концепций правления Ивана Грозного все они сводимы к двум основным направлениям – дискредитирующему и апологетическому. Такое деление не случайно: в основе каждого из этих направлений лежит наиболее общее представление историков о сущности и смысле русской истории и соответственно о критериях оценки исторических личностей; понятно, что и аксиоматика каждого из этих направлений глубоко различна.
В основе первого взгляда – оценка Ивана Грозного с точки зрения общечеловеческой нравственности и морали, в основе второй – оценка его и его правления с точки зрения территориальных и иных достижений, осуществленных при нем. Вторая точка зрения не только неизбежно приписывает успехи, достигнутые Россией, личности её монарха, но, что более важно, сводима к другой нравственной системе – назовем её государственной. Успехи России являются абсолютным благом вне зависимости от тех средств, какими они достигнуты.