Однако и у своих – причем сплошь, от элиты до простого народа – если верить статистике неврозов, наркомании, алкоголизма, самоубийств, в конце концов, если верить опросам, где людей просто спрашивают, довольны ли они жизнью, картина будет малорадостная. Когда-то в XVII веке встав на путь революций, во имя равенства разом сломав сословные перегородки, Запад получил немалые дивиденды – не знающий никакого удержу технический прогресс. Но и плата оказалась немалой. Мир, который был выстроен благодаря этим открытиям и усовершенствованиям, трудно назвать счастливым. Бесконечная изменчивость убила ту стабильность, что необходима человеку для покоя, для уверенности в завтрашнем дне. Всё: и отношения с семьей, и работа, и твое положение в обществе – сделалось зыбким, непрочным, неосновательным. Всё и в любой момент могло быть поставлено под сомнение, потеряно на ровном месте.
Еще одна важная вещь. На Востоке твоя судьба почти целиком определяется положением родителей. То есть путь, который надо пройти, чтобы знать, что ты осуществился и жизнь удалась, невелик, вполне соразмерен с краткостью человеческого века. Он настолько мал, что обычно тебе хватает времени, сил и на работу и на то, чтобы радоваться жизни. Ловить кайф от женщин и детей, друзей и еды, кофе и дома, в котором живешь. Другое дело на Западе. Здесь после слома барьеров, исправно членящих общество на небольшие ячейки, этот путь сделался едва ли не бесконечным и успешно справиться с ним удается не многим. Остальным приходится признать, что они обыкновенные неудачники.
Всю жизнь ты в поте лица работаешь и работаешь, гонясь за каким-то фантомом тянешься, тянешься вверх. К вечеру ты так вымотан, что нет сил ни на то, чтобы пойти куда-нибудь с женой, ни на то, чтобы поиграть с ребенком – только добраться до постели. Не жизнь, а бесконечная гонка, в которой, по незабвенному Паркинсону, ты каждый день пытаешься прыгнуть выше головы, и от этого, от того, что ты вечно на пределе или даже выше своего потолка – еще большая неуверенность. В общем, ты живешь, не видя, не слыша почти ничего, что по природе человека приносит ему радость, а зачем, для кого – не понятно.
От этих укоров вкупе с нелишенными сочувствия философствованиями до террора путь оказался удивительно прям и короток. Проложила его «улица». Ее простое убеждение, что Европа, Америка, отчасти мы – Россия – для мусульманской ойкумены – нечто вроде по – и заграничья, этакая ничейная земля, будущая колония, где не существует законов и норм, где все разрешено и прав один только сильный. Словом, снова отбор в самом его чистом виде.
Конечно, многое из вышесказанного можно попробовать не замечать, другое списать на пропаганду, но мир устроен так, что спрятаться от него трудно. Да, Запад еще силен, и сейчас его чаще не пугают, а манят. Главный вопрос пока, насколько глубокие изменения потребуются, чтобы со всем этим справиться, готов, способен ли он на них (конфликт становится внутренним уже на Западе). И что будет представлять собой западное общество после нововведений.
Угроза особенно серьезная, потому что то, чем искушают нашу элиту да и нас самих, – спокойная, стабильная жизнь, жизнь, полная семейных радостей, прочих удовольствий, – весьма соблазнительно.
О ПРОШЛОМ НАСТОЯЩЕГО И БУДУЩЕГО
Наше отношение к прошлому подчинено разным обстоятельствам и оттого неровно. С одной стороны, мы, подобно грекам, убеждены, что с приближением к нынешним временам, как и благородство металлов, сходит на нет благородство людей. Золотой век сменился серебряным, а тот в свою очередь медным.
В сущности, и религии авраамического круга смотрят на дорогу, которая осталась у человека за спиной, столь же печально. В Ветхом Завете короткие периоды, когда сын Адамов опамятовался и снова обращался к Всевышнему, почти теряются среди долгих веков, когда человек изменял Господу, противился Ему.
В общем, кем бы ты ни был – язычником, иудеем или христианином – гордиться путем, которым ты и твои предки шли по жизни, оснований не много. Немудрено, что каждый из нас старается по возможности замести, стереть следы, которые оставил на Земле. В «Бытии» потомки убийцы Каина и ни в чем не повинного Сифа, плодясь и заселяя Землю, одновременно все прочнее, все безнадежнее не помнили о Едином Боге. И потом, после потопа, так же успешно не помнило о Нем семя праведного Ноя, и египетское рабство уже в «Исходе» написано столь бегло, что ясно, что и тогда человек, забывший Господа, делал все мыслимое, чтобы не помнить и себя.
Лет тридцать назад у нас стали известны и сразу же очень популярны две сентенции. Одна говорила, что мы «страна непредсказуемого прошлого», вторая – что история, причем не только у нас, в России, это «политика, обращенная опять-таки в прошлое». К сожалению, не знаю авторов ни той, ни другой, но хорошо помню, что прозвучало это как откровение. Теперь же, пусть и постепенно, мы привыкаем к тому, что иначе и быть не может.
В самом деле, будущее и для жизни, и для политики приспособлено плохо. Мы ничего о нем не знаем, сплошь и рядом отчаянно его боимся, уверены, что оттуда, как из Галилеи, ничего доброго прийти не может. И оснований для страха у нас полно.
Будущее холодно, лишено каких бы то ни было деталей и подробностей, тех нелепостей и несуразностей, которые отличают живого от мертвеца. Ничего такого оттуда, где мы в данный момент находимся, разглядеть невозможно, вот мы и изучаем, пытаемся понять грядущее, как человека – патологоанатомы. Даже в хорошие дни, не забывая притчу о Блудном сыне, мы, хоть по безалаберности и надеемся на то, что впереди, при любой заминке готовы откреститься от будущего, положив руку на Писание, поклясться, что оно – русалка или сирена, прекрасным пением заманивающая, уводящая нас все дальше и дальше от Отца. В качестве довеска скажем, что ни один футурологический прогноз не оправдался и на йоту, что опять же не добавляет спокойствия.
В настоящем тоже мало кому хорошо. Ведь оно – всего лишь бесконечно бегущая точка между тем, что было, и тем, что будет; пространство суетливое и столь малое, что на нем не уместится и воробьиная лапка. Настоящее противоречиво и сумбурно: горе и радость, довольство и сомнения, обиды и еще бог знает что перемешаны в нем безо всякого разбора и смысла, в лучшем случае, сшиты на живую нитку. У серьезных, рассудительных людей это не может не вызывать раздражения.
Прежде, чем пойдем дальше, наверное, следует сказать, что в отличие от принятого у антропологов и медиков мнения, что человеческий желудок состоит из одной емкости, я убежден, что, как и у большинства жвачных, в частности, у коровы, он у нас четырехкамерный.
Сего дня, будто летом на пастбище, мы с неимоверной жадностью, без разбора и устали хватаем все, до чего можем дотянуться, и всем, чем можем хватать: глазами, ушами, ртом, носом, руками – и запихиваем, заталкиваем в свою утробу (это настоящее), а на закате, когда день, слава Богу, на исходе, отрыгиваем из рубца опять в рот то, что нарвали на лугу, весь этот внешний мир, данный нам в ощущениях. Теперь он уже наш, родной, он смочен нашей собственной слюной, согрет нашим собственным нутряным теплом, и вот, в тишине и уединении хлева мы начинаем по второму кругу, только на сей раз вдумчиво и без спешки, с тщанием и тактом, жевать жвачку (это уже прошлое), веря, что однажды сумеем переварить ее и усвоить.
Коли дело обстоит так, ясно, что для жизни, в сущности, годится одно прошлое, и нам волей-неволей придется обитать именно в нем. Никогда не забывая об этом, мы, не жалея сил, приспосабливаем его к собственным нуждам, неутомимо переделываем и перелицовываем, исправляем и совершенствуем. Все, что можно, идет в ход, остаток же, который ни к чему полезному пристроить не удается, будто лепехи, без жалости извергаем из себя. И дабы никому не было повадно копаться в дерьме, с пеленок и до могилы не пропуская ни одного, каждому объясняем, что это грязь, мерзость и ее следует обходить стороной, а то ненароком так вляпаешься, что потом не отмоешься.
Почему же реальная история, хоть она и находится под жесточайшим контролем, запрещается лишь по временам, а не раз и навсегда? Например, тем же краеведам, почти подчистую пошедшим под нож в конце 20-х – начале 30-х годов, сейчас снова дали возможность поднять голову. Почему история еще не до конца заменена политикой?
Причина довольно проста, но прежде, чем ее назвать, следует немного свернуть в сторону и сказать, что дорог, ведущих к Спасению и Раю, известно всего две. Первая проложена напрямик через будущее. Те же, что и раньше, мы, хоть нам день-деньской и твердят о добре и зле, вступив на нее, уповаем не на молитву и не на угодные Всевышнему дела, а просто на то, что земля круглая и, идя все время вперед, мы так и так однажды вернемся туда, откуда прежде были изгнаны. Однако вера в это в нас едва теплится.
Дело в том, что ни от кого не скрыто, что перед самым концом дороги, когда будет виден уже и Град Божий, и ворота в Эдем, и даже Апостол Петр с ключами, вырыта глубокая пропасть Страшного Суда. Если в слове «пропасть» переставить ударение, сразу станет ясно, сколь невелики наши надежды благополучно через нее перебраться. Правда, через эту бездонную расселину перекинуты мостки, но даже на глаз видно, какие они хлипкие, и нам, отягощенным грехами, к ним даже подходить страшно.
В общем, если взвесить все «за» и «против», делается ясно, что хоть это и не очень сподручно, самым надежным было бы идти обратно в Рай спиной, просто двоя след. Однако, как уже было сказано, все их мы прежде старательно стерли, то ли боясь, что Господь за нами погонится, то ли рассудив, что прожитое таково, что гордиться им нечего. Короче, ступать точно след в след не получается, и что делать, как идти к ждущему нас Отцу, непонятно. Коли следов нет, необходимы верные топографические карты, нужны знаки и ориентиры, бездна всякого рода указателей и примет, иначе, как уже было несчетное число раз, мы снова заплутаемся, и вместо Отца окажемся бог знает у кого. Все наши и прочих народов катаклизмы, бунты и революции хорошее сему свидетельство. Будешь идти, идти, а вместо Рая Небесного забредешь в какой-нибудь доморощенный Страшный суд.