И другое ощущение: какой-то невозможной стеснительности и стыдливости, потому что та самая душа человека, которая в обычное время спрятана за толстым и прочным слоем плоти, здесь почти вся обнажена, и ты стесняешься на это смотреть, стесняешься это видеть. Ты никак не можешь понять, имеешь ли ты вообще право это видеть, потому что ты привык, что это видит, знает, судит только Высшая сила и то – когда человек уже умер и его душа отлетела к Богу и предстала перед Его судом.
Во всем этом есть совершенно ненормальное нарушение естественного хода жизни, ее правил, законов, всего порядка. Для человека, пришедшего из прошлой жизни, все навыки, которые он оттуда принес, здесь абсолютно не пригодны. Это явно страна людей, которые уже изготовились к смерти, которые ее совсем не боятся и совсем не ценят жизнь. И их долго, очень долго надо будет уговаривать жить, не умирать. Хотя бы попробовать жить.
Про жизнь они знают, что она есть страдание и мука. Смерть же, наоборот, – отдых и избавление. Они голодны, но мало ценят еду, потому что успели привыкнуть к тому, что ее или вообще нет, или есть какие-то неимоверные крохи. Еду в том, что писал Платонов, заменяет тепло. Все-таки тепло они ценят. Это и понятно: плоть редка и прозрачна, и люди все время мерзнут. Но и это тепло чаще не от еды, а от умирающих, сгорающих рядом в тифозной горячке. Те «пророки», которые агитируют, убеждают эту изготовившуюся к смерти страну жить, полны веры, и за ними в конце концов пойдут. Мы же, родившиеся позже, в свою очередь знаем, что страна будет ими обманута. Дальше, мне кажется, будет уместен небольшой исторический очерк. Очень многие у нас в стране до сих пор настаивают, что победа большевиков в 17-м году абсолютно ни из чего не вытекала, что это заговор или безумная случайность, наваждение, мистика – то есть вещь, никакими здравыми суждениями не объяснимая. Я принадлежу к другой линии. Мне думается, что революция 17-го года страстно ожидалась огромным числом самых разных людей, партий, религиозных групп. Эти силы часто ничего друг о друге не знали и друг другом не интересовались, но они были союзниками, и их совместные усилия в феврале 17-го года довольно легко свалили монархию. Всем им тот режим, да и вообще жизнь, которой они жили, представлялась бесконечным злом, царством антихриста, которое должно быть свергнуто, невзирая ни на какие жертвы.
Тут я эти группы бегло перечислю. Самые разные старообрядческие толки (они “чаяли” страшного суда еще со времен Никона), другие сектанты, миллионы разоряющихся – особенно интенсивно после столыпинской реформы – крестьян, вся новая интеллигенция (по большей части – из нищих семинаристов), после университета пошедшая кто в чиновники, кто в инженеры, врачи или присяжные поверенные. В отличие от своих предшественников, они принципиально не брали взяток, разговаривая, не добавляли к словам уничижительного “с” и смотрели на окружающую жизнь с глубоким презрением. Далее – члены многочисленных социалистических партий и групп, и наконец та гиря, которая решила исход дела – миллионы и миллионы людей, прошедших фронты Первой мировой войны, раненых, измученных вшами, тифом и совершенно не понимающих, за что их послали умирать. В этой войне правящему классу России, да и всей Европы было очень трудно оправдаться. Это была первая во всех отношениях бессмысленная война, из которой даже победители вышли разоренными и ослабевшими.
Все это давно известно, но мне кажется, что есть еще одна вещь, которая сделала революцию возможной, дала на нее как бы высшую санкцию. И суть этой вещи в подмене и самозванстве, которое началось в России в XV веке и окончательно сложилось к концу века XIX. В XV веке в России появилась знаменитая концепция, объявившая Москву Третьим Римом, новым Святым Градом. Суть ее состояла в том, что русский народ после Флорентийского собора 1439 года, во время которого Константинопольская церковь признала верховенство Рима, остался последним хранителем истинной веры и, следовательно, народом избранным.Та же концепция говорила, что русский царь, глава православного народа, на земле есть наместник Бога. А дальше сначала с царем, а потом и с народом происходит чрезвычайно показательный перенос центра тяжести с Бога на монарха и с православной веры – на собственно народ. Перенос этот и определил всю дальнейшую русскую историю.
Сначала формула “царь – наместник Бога” понималась как обязанность царя вести себя на престоле так же милосердно и справедливо, как вел бы себя сам Господь, но Иван Грозный за считанные годы опалами и казнями изменил ее до неузнаваемости. По Грозному, если царь – наместник Бога на земле, то он никому и ни в чем никогда не должен давать отчета. Не только восставать, но даже противиться его гневу – значит противиться воле Божьей, что есть смертный грех.
То же, хотя и медленнее происходило и в связке “русский народ – православие”. Если раньше в этой паре центр тяжести естественно падал на православие, а русский народ был избран единственно потому, что хранил и защищал истинную веру, то дальше народ становится избран как бы навсегда и сам по себе, и то, что он считает правильным, объявляется угодным Богу как бы по определению. В итоге во второй половине XIX века в России в общих чертах формируется взгляд на мир, который и определил ее судьбу почти до наших дней. Суть его состояла не в преодолении даже, а, если можно так выразиться, в превышении христианства. Одной из вариаций этого взгляда и этой правды, причем, надо сказать, весьма практичной, безусловно был Коминтерн. («Рассказ “Марксистка” – о девочке лет семи, которая, не зная, сама догадывается о марксизме, как о священной жизни в материальных условиях». – «Записные книжки», с.225) Если православию всегда с трудом удавалось находить себе прозелитов, то Коминтерн за считанные десятилетия позволил объединить вокруг «старшего брата» огромную империю.
К чему мой исторический экскурс? Мне, кажется, что Платонов был – не знаю, как точнее сказать, – то ли пророком всей этой широченной волны нового понимания мира, понимания того, что хорошо, а что плохо и как в этом мире надо жить, чтобы быть угодным Богу, то ли первым настоящим человеком нового мира. Его биография иногда кажется искусственной, настолько она – точная иллюстрация представлений об идеальном советском человеке и об идеальном пролетарском писателе. Происхождение – рабочее, сын железнодорожного мастера. Интересы и занятия помимо литературной работы (классический взгляд 20-х годов, что актриса первую половину дня должна проводить за ткацким станком, а уже вечером идти играть в театре) – инженер-мелиоратор, занимающийся и рытьем колодцев, и изобретением новых способов бурения земли; инженер-землеустроитель; разработчик новых гидро – и паровых турбин. Понимаете, такое ощущение, что Платонов был некоей санкцией, некоей возможностью и правом всего советского строя на жизнь. У Платонова был дар, волшебная палочка, оправдывающая любой советский бред, вроде доверху набитых писателями поездов, по заданию партии мчавшихся то в Сибирь, то на какие-то комсомольские стройки; он тоже ездил в этих поездах (Средняя Азия), а в результате у него единственного вместо подразумеваемой халтуры получалась гениальная проза (“Джан”).
Похоже, во всем том народном движении, которое в 17-м году свергло монархию, был огромный запас внутренней правды (« Революция была задумана в мечтах и осуществляема для исполнения самых никогда не сбывшихся вещей» – «Записные книжки», с.171), потом, при большевиках этот запас стал стремительно и безжалостно растрачиваться, и вот время, когда Платонов и советская власть разошлись, – это, по-моему, очень точная дата того, когда последняя правда в советской власти кончилась.
Как мы знаем, к этому “разводу” власть отнеслась спокойно, а для Платонова это была невозможная трагедия, и он еще долго пытался себя убедить, обмануть, что правда есть, что она не вся ушла: «Как мне охота художественно писать, ясно, чувственно, классово верно!» («Записные книжки», с.64).
В другом месте: “Без мучений нельзя изменить общество: ведь социализм получил в наследство мещанство, сволочь (“люди с высшим образованием – счетоводы” и т.д.). Страдание ототрет с таковых, размелет их разум, от которого можно застрелиться в провинции» («Записные книжки», с.68).
О Сталине – вожде этих мучений и страданий: «Истина в том, что в СССР создается семья, родня, один детский милый двор, и Сталин – отец или старший брат всех, Сталин – родитель свежего ясного человечества, другой природы, другого сердца» («Записные книжки», с.157).
В «Записных книжках» много записей, касающихся моторо-тракторных станций, того, насколько они производительнее и лучше старого единоличного хозяйства и как можно еще улучшить их работу. Доказывая себе, что коллективизация, раскулачивание оправданны, Платонов то писал, например, что «кулак подобен онанисту, он делает все единолично, в свой кулак» («Записные книжки», с.34). И тут же сценка. «Кулак: Что же нам в колодезь прыгать? – (его не принимают в колхоз) Бедняк: Колодезь портить нельзя! Я тебя всухую кончу». («Записные книжки», с.25).
То все это сменяется записями о деревнях, где колхозникам за трудодень не выдают и горсти зерна, о том, что “колхозы живут, возбуждаясь радиомузыкой; сломался громкоговоритель – конец» («Записные книжки», с.35). Именно это скоро (после опубликования очерка «Впрок» и «Усомнившегося Макара») дало советской критике основания именовать Платонова «кулацким прихвостнем». Финал был безнадежен. Правды в советской власти давно уже не было ни на грош, и сломанный этим Платонов заключал: “Если бы мой брат Митя или Надя – через 21 год после своей смерти вышли из могилы подростками, как они умерли, и посмотрели бы на меня: что со мной сталось? – Я стал уродом, изувеченным и внешне, и внутренне.
– Андрюша, разве это ты?
– Это я: я прожил жизнь”