«В человеке есть способность любить; в известные годы эта способность становится потребностью. То есть как любить? Любили всегда, и всегда разнообразно. Любовь, о которой я знаю по романам, должно быть, бывавшая в действительности, мало того, теперь иногда проявляющаяся и подчас кончающаяся очень трагически, мне непонятна – чересчур романтична. Но я понимаю, что возможна такого рода любовь».
Выходит, он не верил в любовь-страсть, заставляющую забывать обо всём на свете. Но не ради любимого человека, а ради удовлетворения своей страсти. Она отдаёт биологизмом, когда за самку в период гона сражаются рогатые лоси, олени.
Кропоткин продолжает: «Вот человек, который пришёл ко мне. Мне приятно говорить с ним, на всякую свою мысль нахожу отзыв, сочувствие, за некоторые разряды мысли оба мы особенно горячо боремся… Его занятия мне также интересны, – довольно полная взаимность. Если ещё при этом его слово способно разжигать мою остывающую энергию, – спрашивается, разве может не явиться потребность с ним видеться, переписываться? Вот эту-то потребность быть вместе или вообще в коротких сношениях я называю любовью. Если к этому присоединяется половое влечение, то любовь будет ещё сильнее».
Он сначала говорит о «человеке» вне полового признака, имея в виду, судя по всему, свою горячую привязанность, любовь к брату Александру. А затем распространяет это чувство и на женщину. Ещё одно подтверждение преобладания духа над телом.
А вот его последняя дневниковая запись в Сибири: «Жизнь в этом обществе становится с каждым днём заметно неприятнее, даже и при здоровом настроении духа. Противно сознавать, что видишься с людьми, говоришь с ними, как с порядочными, и в то же время они плевка не стоят, и чувствуешь себя не в силах, не вправе плюнуть им в рожу, когда сам ничем не лучше их, носишь ту же ливрею, выделываешь те же штуки, – чем же я лучше, где основание, на котором я мог бы действовать, сам несамостоятельный человек, к тому же мало развитой? Не менее утопичным становится толчение воды в виде службы».
Последний штрих в его сибирской эпопее: он недоволен собой. А ведь в Сибири он не только много наблюдал в жизни общества и природы, но и совершил трудные экспедиции, сделал географические открытия. В декабре 1866 года он получил Малую золотую медаль Русского географического общества за путешествие в Маньчжурию.
Неужели этого мало? Для него – мало. Он жаждет славы? По его поведению, записям в дневнике этому нет никаких свидетельств. Он охотно общается с «простыми людьми». Даже готов по их просьбе заливаться лаем с наивностью ребёнка.
Мужикам наверняка нравилось, что по их просьбе офицер, важный барин – лает! Вряд ли они не знали, что и на простой крик с тёмной реки собаки отзовутся. Нет, им нравился лай именно князя. Было в этом и признание такого человека своим нормальным, хотя и наивным мужиком. Князь Кропоткин воспринимал такое признание лестным для себя.
Настоящий мужской характер проверяется не в сексуальных упражнениях, а в трудных и опасных испытаниях, в поступках и свершениях. Такое испытание Сибирью Пётр Кропоткин прошёл с честью.
Глава IV. Необычная жизнь
Для переезда в Москву из столицы у Сергея были веские основания. Он сослался на то, что, в отличие от Петрограда, Москва более живыми, а не формальными узами связана с народной жизнью. Недаром её называют самой большой деревней России.
Не менее важной причиной было назначенное на 14 августа Всероссийское демократическое совещание представителей всех государственных и общественных организаций. Пропустить такое событие журналист не имел права.
Если же воспользоваться полюбившимся Сергею принципом подсознания, можно предположить, что подобные причины, обоснованные рассудком, диктовались из глубин души желанием не разлучаться с Полиной.
Родственники Леонтьевых жили недалеко от Петроградского вокзала, у Красных ворот. Проводив их, он снял комнату в доме на Домниковке, совсем рядом. Публика здесь была пёстрой, попадались сомнительные субъекты и развесёлые дамочки, зато цены были низкими.
Сергей пришёл в Большой театр, где проходило совещание, загодя, надеясь встретить знакомых парижских журналистов. Но таковых не нашёл. Его место было в первом ярусе с левой стороны. Он решил, что это символично.
Председательствовал Керенский. Присутствовали банкиры, промышленники, купцы, генералы; известные писатели, деятели искусств, учёные из разных академий и высших учебных заведений. А ещё была почётная «группа истории революции». В неё вошли народники, побывавшие в тюрьмах, в сибирской ссылке. Трём из них – Кропоткину, Брешко-Брешковской и Плеханову – было разрешено выступить с индивидуальными речами. Остальные говорили от имени партий, организаций.
Казалось, объединились почти все активно действующие силы общества. Как говорится, цвет нации. Они олицетворяли разные виды власти: государственно-чиновничью, финансовую, военную, духовную, интеллектуальную, политическую, деловую… Что ещё требуется для общего дела – созидания новой демократической России?
Первые же выступления озадачили Сергея. Основной пафос был антимонархический. Словно все эти важные особы воспитывались, получали образование, достигли высокого положения в каком-то другом обществе, не в царской России.
Знаменитый банкир и меценат Павел Рябушинский патетически произнес: «Торгово-промышленный мир приветствовал свержение презренной царской власти, и никакого возврата к прошлому, конечно, быть не может».
Положим, прошлое, судя по всему, не вернёшь. Только почему для торговцев и промышленников царская власть презренна? Не они ли ещё недавно клялись в верности Николаю II и сколачивали огромные капиталы на военных заказах?
Такие высказывания, повторявшиеся на разные лады, шокировали Сергея. Он не испытывал тёплых чувств и уважения к царю. Вызывало презрение такое предательство. То прославляют как помазанника Божия; то втаптывают в грязь. Разве низкие люди смогут возвысить державу?
В корреспонденции он выразился деликатнее, но суть оставил. Вспомнились ему митинги и демонстрации, которые наблюдал в Петрограде. Там редко слышались проклятия в адрес прошлого. Была радость свободы и надежда на светлое будущее. Лишь карикатуристы и сатирики – представители интеллигенции – осмеивали царя.
Сергей записал: «Возможно, влиятельные господа, участвующие в совещании, действительно составляют некое единое целое. Об этом свидетельствует то, что они собрались все вместе. Они дружно клянут царский режим и призывают к войне до победного конца. Но составляют ли они единое целое со своим народом? Вот в чём вопрос».
Неожиданно и резко вскрылись разногласия. Керенский повернулся к Верховному главнокомандующему Лавру Корнилову, произнёс:
– Ваше слово, генерал!
Зал взорвался аплодисментами. Многие встали. В левом секторе продолжали сидеть. Справа почтенные господа завопили: «Хамы! Встаньте!» Им в ответ раздавалось: «Холопы! Сидеть!»
Во французском парламенте Сергею доводилось слышать и не такое. Но здесь собрались не для дебатов и партийных склок, а ради спасения России. Чем объяснить возникшую рознь? Пожалуй, многие из присутствующих надеются на военную диктатуру. Они боятся анархии, своеволия освобождённого народа.
Понять их можно. Так чувствуют себя пассажиры утлого судёнышка в бурю. Они надеются на умение и волю капитана, на безусловное исполнение его приказов командой.
Под ними океан народных масс, который пришёл в волнение. Что его может усмирить? Только сила. Недаром у эллинов морской бог Посейдон был воителем.
Невысокий, худой, жилистый, широкоскулый генерал сурово и чётко доложил о том, что армия готова защитить демократию. Ведётся беспощадная борьба с анархией и дезертирами. Необходимы решительные меры для установления порядка.
Упоминание о порядке вызвало энтузиазм в зале…
Свою первую корреспонденцию о Всероссийском демократическом совещании Сергей завершил так: «Выступающие уверяли: над Россией взошла заря новой жизни. Хотелось бы верить. На улицах, на демонстрациях господствует красный цвет.
Говорят, багровая заря предвещает ненастье. Так бывает в природе. А в обществе? Как тут не вспомнить: цвет крови и великих революций – красный».
Брешко-Брешковская, полная энергичная женщина, не сломленная многими годами ссылки, пламенная эсерка, призвала к вооружённому отпору германскому милитаризму, к защите демократических завоеваний.
По её словам, есть у русского народа внутренние враги: торговцы-спекулянты и капиталисты-эксплуататоры. Рубанула! Ведь такие господа присутствуют в зале немалым числом. Вот так единство всех слоёв общества!
В кулуарах совещания Сергей прислушивался к разговорам то одной, то другой группы. Делал записи. Услышал знакомый голос: Станислав Викторович! Постарался встать так, чтобы тот его заметил. Однако профессор его увидел, извинился перед собеседниками, подошёл к Сергею, обнял и едва не расцеловал, но сдержался:
– Дорогой Сергей… ах, запамятовал… Андреевич… да, Арсеньевич, прошу меня простить. Безмерно рад вас видеть. Заглядываете в священную синюю книгу? Или пишете в красной что-то подобное запискам р-р-революционера? Или у вас прошло очарование революцией? Если, естественно, оно было. Как вам наше совещание? Ноев ковчег, не так ли? Каждой твари по паре. А потопу конца не видно.
– Я тоже рад вас видеть… Признаюсь, мне интересно и полезно выслушивать ваши суждения о ситуации в России. Как вы полагаете, возможно ли объединение демократических сил?
– Задача парадоксальная: соединить несоединимое. Тут сидят купцы и промышленники, а Брешко-Брешковская, извините за выражение, призывает их бороться самих с собой. Ожидается выступление Кропоткина. И что изволите ожидать от него? Как Рюрикович, он должен глубоко презирать весь этот сброд. Как народник – презирать вдвойне. Как анархист – втройне. На его месте следовало бы выйти обвешанным бомбами и метать их в зал