– И не надо меня провожать, – сказала незнакомка и ушла.
Дворик, о котором она говорила, он знал. В глубине его стоял двухэтажный дом с мезонином и мансардой. А по обе стороны – каменные одноэтажные пристройки. Перед одной из них, слева, небольшой палисадник с кустами и большим тополем.
Денёк выдался пасмурный. Временами накрапывал дождь. Рано стемнело. Сергей зашёл в Елисеевский магазин на Тверской и купил конфет… Что ещё? Он был в замешательстве. Предвкушение свидания весь день мешало ему здраво размышлять. Купил швейцарского сыра и бутылку шампанского.
Двор был тёмен и тих. Возможно, здесь рано ложились спать, экономя керосин. В двухэтажном особняке в некоторых окнах горел свет. Он тихо прошёл мимо тополя и увидел калитку. При его приближении она тихонько приоткрылась.
Он вошел в палисадник. Здесь она (он так и не узнал её имени), прижимая палец к его губам, закрыла на две щеколды калитку, взяла его за руку и повела по небольшой дорожке к крыльцу. Одно окошко в домике было светлым; за двойной занавеской угадывалась керосиновая лампа на столе. Другие три окна были закрыты ставнями.
Крыльцо поскрипывало под их шагами. Дверь была приоткрыта. Они вошли в тёмную прихожую. Он оступился и задел то ли таз, то ли корыто. Замер. Она открыла дверь в комнату.
Помещение было просторное, заставленное мебелью разных стилей, словно театральным реквизитом. Лампа стояла на изящном ломберном столике у окна; рядом лежал толстый фолиант, по-видимому, Библия. В пространстве между окнами трюмо; у противоположной стены большое зеркало в резной оправе. Посредине комнаты тяжёлый дубовый стол. На нём небольшой самовар. Приятно пахло берёзовым дымком. Заварной чайник, сахарница, две большие чашки, на подносе пончики. Два венских стула.
– Садись, – негромко сказала она, указав на один из них. На ней был халат.
Он выложил провизию на стол. Для него вдруг пропало всё – стол, самовар, комната, лампа… Осталась только она. Он шагнул к ней. Она прильнула к нему, запрокинув голову для поцелуя. Он принялся целовать её нос, щеки, губы и уже не мог оторваться. Прижал её к себе, чувствуя под шелковым скользким халатом её грудь, живот, ногу, проникшую между его ног. У него перехватило дыхание, бешено колотилось сердце, а руки скользнули под халат…
– Ах, проказник, – выдохнула она, – в таком-то виде.
Он сообразил, что для начала надо бы сбросить пиджак. Она потянула его в соседнюю комнату, призрачно освещённую отражённым в большом зеркале светом лампы. Помогла ему раздеться, сбросила халатик, обнажив белое крепкое тело, и они рухнули на кровать.
– Тихо, тихо, – шептала она между сдавленными стонами, стиснув зубы. – Ещё… ещё… ещё… А-а-ах…
Отдышавшись после двух приступов страсти и немного успокоившись, они перешли к столу. Она не запахивала халат. Он, стесняясь своего естественного вида, накинул нижнюю рубашку, доходившую ему почти до колен.
Для шампанского она достала из буфета хрустальные фужеры. Выпили по два бокала. Первый он предложил:
– За любовь!
Второй:
– За счастливое знакомство… А я не знаю, как тебя зовут.
– Маруся, – ответила она и смутилась. – А тебя?
– Серж… Сергей… Ты здесь одна?
– Я тут раньше в марсанде жила.
– Где? – не понял он.
– Да тут вот, в марсанде.
Он не стал её поправлять. Понял: она жила в мансарде и, судя по всему, приехала в Москву из деревни, устроилась прислугой… Что произошло потом? Да какая разница? Видя в распахнутый халат её тело, он снова захотел её. Она, уловив это, спросила:
– Пойдем опять?
Они снова перешли в спальню…
Потом пили чай. Она сказала:
– Тебе пора.
– Ты что, кого-то ждешь?
– Никого не жду. Просто надо уходить.
– А если не уйду?
– Нельзя, Серёженька. Там за стеной свойственники… Пора тебе. До завтра. Так же приходи.
Вдруг в углу кто-то захрипел.
Сергей вздрогнул.
Раздались тихие мелодичные удары часов. Одиннадцать…
До сих пор он даже не слышал, что они тихонько постукивают и порой отбивают время. Ему казалось, что уже далеко за полночь.
На следующий день она вновь встретила его у калитки. И снова они после объятий бросились в кровать, и снова он не мог насытиться ею, а она шептала жарко: «Ещё… ещё… ещё… А-а-ах…»
Допили шампанское. Снова пошли в тёмную комнату и кувыркались на кровати, а он гладил, целовал, мял в своих руках её жаркое тело.
Часы просипели и пробили одиннадцать. Она снова стала его выпроваживать. Вдруг насторожилась:
– Тихо! Тсс-с…
В калитку трижды негромко постучали. По-видимому, вторично. Она шепнула, показав на спальню:
– Спрячься. Тихо.
Бросила ему вслед пиджак, ботинки, брюки. Метнулась к столику, где стояла лампа, и раскрыла Библию. Ловко сунула в буфет фужеры, бутылку, одну чашку. Вышла в сени со словами:
– Иду, иду… И кого ещё черти носят.
В тёмной комнате Сергей на всякий случай надел штаны и ботинки. Приготовился в случае необходимости нырнуть под кровать. Классический приём! Он даже усмехнулся, хотя был встревожен не на шутку.
Он слышал, как она вернулась. Кто-то грузными шагами шёл за ней.
– Что это вы, Егор Кузьмич, по ночам шатаетесь?
– Вот вышел покурить, – хрипловатый голос. – Сон не идёт… Старуха храпит… Гляжу, свет у тебя. К чему бы это? Стёпа велел присматривать.
– Да это я на ночь Библию читала. Уже ложиться собралась. Напугали меня, ей-богу. Чего тут присматривать? Нехорошо это – ночью врываться.
– А намедни, помнишь? Чай, говоришь, пила, студент политический забегал… Знаем таких политических, до баб охочих.
– Да бросьте вы, скажете тоже… Только уж Стёпе не говорите. А то подумает невесть что.
– А что у тебя в спальне-то?
– Кровать у меня в спальне, если не знаете. Вон, смотрите. – Она приоткрыла дверь, за которую встал Сергей. – Только нечего вам делать в нашей спальне, Егор Кузьмич. Шли бы лучше к себе спать от греха.
Голос её стал суровым. В ответ послышалось кряхтенье.
– Это верно, от греха. – Хриплый голос перешёл на прерывистый шёпот. – Ты, Маняша, не подумай чего… Христом Богом прошу, не подумай чего дурного… Сбрось халатик-то, а?
– Да вы что, Егор Кузьмич?! За кого меня принимаете? Я и закричать могу… Срам-то какой! Убирайтесь подобру-поздорову. Ишь, сладенького ему захотелось на старости лет!
– Ты что, Маня… Я ж взглянуть только, вот тебе крест… У меня ж не стоит, ты не боись… Я так только… Будь так любезна, не обидь…
– Ну ладно. Только помни уговор.
В дверную щель Сергей видел отражённую в зеркале Марусю. Она распахнула халат и сбросила его с плеч. Он лег у её ног, словно пёс.
– Ох, красива ты, Маня… Страсть хороша.
Она стояла нагая, крепенькая, с распущенными светлыми волосами по плечам. Наклонилась. Сергею открылись все прелести её округлостей и тёмного провала между ними.
– Хватит, – сказала она. – За показ деньги платят.
– Не пожалел бы… Ну, растравила емоцию, и на том спасибо… Пойду.
– С богом, Егор Кузьмич. Приятных сновидений.
Она выпроводила его до калитки. Звякнули задвижки.
Сергей встретил её за столом, наливая чай:
– Ну и кто же это был?
– Свёкор. Старый он, седьмой десяток пошёл. Его пожалеть можно. У него-то и не стоит.
– Я слышал. А как же этот Степан, муж твой? Про него не говорила.
– Да ты и не спрашивал.
– Он что, на войне погиб?
– Как же, на войне… В Бутырках он отдыхает. Экспроприатор он, анархист, говорит, а как это растолковать, не может. Бери, мол, что буржуи награбили, и пользуйся. Вот и попался.
– Скоро выпустят?
– Нет. Полтора года ему дали. А ты что, студент?
– Я журналист.
– Не врёшь?
– Зачем мне врать?
– Молоденький такой, красивый. Ты мне сразу приглянулся.
– Я думал, ты меня не замечала.
– Как же, не заметишь такого… Ну, пойдём ещё разок, а?
В ту ночь они не расставались. Сергей забывался в сладкой усталой истоме, и просыпался, словно через мгновение, и снова начинал гладить, мять и целовать её грудь, живот… Она просыпалась, отдавалась его ласкам и возбуждала его всё больше, распаляясь и шепча: «Ещё… ещё… вот так… ещё, миленький… А-а-ах!»
Уходить пришлось под утро, затемно.
Романтический образ молодой вдовы испарился. В этом было даже некоторое облегчение. Никаких обязанностей, посторонних проблем. Только наслаждение.
Две недели он провёл в любовном угаре. Всё чаще днём или утром засыпал на несколько часов. Корреспонденции давались с трудом, а жизнеописание Кропоткина и вовсе затормозилось.
Говорят, любовь окрыляет, вдохновляет на создание шедевров.
Любовь оглупляет. Так решил Сергей. Он не претендовал на создание шедевров. Но та работа, с некоторой долей творчества, которой он был занят, стала для него в тягость. Он то и дело вспоминал Маняшу, её жаркое упругое тело, страстные придыхания… Так пьяница не может ни на чём толком сосредоточиться, предвкушая скорую выпивку.
Эта его любовь была подобна наркотику. Он даже придумал для своей любимой имя – Наркоманя. Как другие нюхают эфир, курят опиум или принимают морфий, так он отдавался на несколько часов наслаждению. Оно пробуждало глубинные животные чувства, заставляло на некоторое время забывать обо всём на свете. Его затягивал этот омут.
«И что дальше? – думал он. – Вернётся муж, и с удовольствием будет покончено. Придётся заняться поисками новой милашки, удовлетворяющей мою похоть».
Не так ли кобель в пору собачьих свадеб рыскает в поисках течной сучки? Для животного это естественное и недолгое занятие. Какой-то высшей силой оно определено для продолжения рода. Отдал сей долг – и живи дальше, удовлетворяя более сильные и постоянные инстинкты поисков пищи и безопасности. С появлением детёнышей пробуждается вдобавок забота о потомстве. Мудрость природы.
Человек и тут пошёл ей наперекор. Если он ставит целью своей жизни погоню за удовольствиями плотскими, если в нём преобладает похоть, он становится примитивней всех других тварей. Мир для него суживается до масштабов половых признаков. В молодости этому есть лишь одно оправдание: избыток сил. А что произойдёт потом, когда жизненная энергия будет растрачена бессмысленно?