А вот в нескольких шагах от дома, в котором скончался отец, небольшой старенький дом, где через несколько месяцев после смерти отца я встречал Степняка, переодетого мужиком. Он только что был арестован в деревне за социалистическую пропаганду среди крестьян, но успел убежать».
Высший свет принято называть сливками общества. Кое-кто определяет иначе: пена, жирная плёнка. Паразитический слой. Он отнимает много питательных веществ и энергии у тех, кто располагается ниже.
Столь простую истину Кропоткин, конечно же, знал. Он с молодых лет интересовался идеями утопистов-гуманистов. Читал ли он Ницше? Наверняка читал. В результате сложилась идейная смесь: гуманизм с индивидуализмом. Тут что-то должно преобладать. Полагаю, у Кропоткина преобладало второе.
В середине XIX века русские идеологи делились главным образом на западников и славянофилов. Но было ещё одно направление – самое оригинальное. К нему-то и тяготели гуманисты-индивидуалы.
Началось с небольших кружков-коммун. Здесь хозяйничали в складчину, учились сообща. Презирали общественное мнение. Стремились жить в полном соответствии со своими убеждениями. Нечаевщину они называли попыткой взбудоражить море в тихую погоду, а террористов – вспышкопускателями.
Один из таких петербургских кружков называли по имени главного инициатора Н. В. Чайковского. Тут не было начальников и подчинённых, вожаков и ведомых. Все были равны и дружны. Спорные вопросы решали до единодушного согласия. Устав отсутствовал ввиду единства взглядов и отсутствия формализма.
«Чайковцы» сняли большую дачу на Кушелёвке, близ Охты. Было их два десятка. Женщины поселились на втором этаже, мужчины – на первом. По утрам делали гимнастические упражнения во дворе, шокируя прохожих. Женщины ходили в сапогах и штанах (дико и возмутительно!). Питались все преимущественно дешёвой кониной.
Среди них был только один человек, перешедший из «верхов» общества – Софья Перовская, одна из основательниц кружка. Дочь бывшего петербургского военного губернатора. Она сделалась курсисткой, ходила в мужских сапогах и ситцевом платье, таскала воду из Невы, жила впроголодь.
Кропоткин отзывался о ней с восторгом. Усиливая контраст её прежнего и нынешнего положения, писал, будто она в юности блистала в аристократических салонах. Это преувеличение. Вот свидетельство её подруги А. Корниловой-Мороз:
«Могу вполне удостоверить, что Перовская светской барышней никогда не была, танцев даже девочкой не любила, а с 16 лет стала курсисткой, что, по понятиям того времени, не только в высшем обществе, но и в других, даже скромных кругах считалось губительным и неприличным».
Кружковцы шли к революционным убеждениям через студенческие коммуны и нигилизм. Они были выходцами из средних слоёв общества или круто порывали со своим привычным кругом. Они разрушали границы между сословиями.
Петра Кропоткина привлекали эти необычные люди. Они имели жизненную цель высокую и благородную. У них преобладали духовные, а не материальные потребности. В православном народе ходили слухи, что нигилисты совершают кровавые тайные обряды и оргии. Власти относились к нигилистам с подозрением.
Что делает человек, впервые приехавший из России на Запад, в Швейцарию, в Цюрих? Наслаждается красотами природы. В обрамлении гор – голубое озеро, в которое небо глядит, как в зеркало…
Такие незамысловатые образы уместны для туриста. С Петром Кропоткиным было иначе. Приехав в Цюрих, он отправился к учащейся здесь в университете Софье Лавровой, урождённой Чайковской, сестре жены брата Александра. У неё он взял адрес местной секции Интернационала и кипу книг, запрещённых на родине, и принялся их читать.
По его признанию: «Чтение социалистических и анархических газет было для меня настоящим откровением. Из чтения их я вынес убеждение, что примирения между будущим социалистическим строем, который уже рисуется в глазах рабочих, и нынешним, буржуазным быть не может. Первый должен уничтожить второй».
Из Цюриха Пётр переехал в Женеву. Здешняя секция Интернационала проводила заседания в большом масонском храме. Руководителем русской группы был Николай Исаакович Утин: черноволосый черноглазый бойкий молодой человек со шкиперской бородкой. Видом своим он напоминал бы итальянского карбонария, если бы не щегольская одежда.
Утин пригласил князя Кропоткина (как он подчеркнул) к себе домой. Визит состоялся и удивил князя. Он не ожидал увидеть у революционера комфортабельные хоромы с коврами. Оказывается, бывают и такие борцы за свободу трудящихся.
Кропоткин предпочитал среду рабочих, которые приходили в этот храм, как в клуб, где можно послушать лекции на разные темы, участвовать в собраниях и за стаканом вина вести беседы. Эти люди вызывали глубокое уважение. Они платили, пусть и небольшие деньги на общее дело, приходили на собрания и лекции после десяти и больше часов работы.
На собрании в одном из помещений масонского храма выступил известный адвокат Амберни. Из зала ему был задан вопрос:
– А почему вы только сейчас решили вступить в Интернационал?
По-видимому, спросивший догадывался, что причины адвокатского решения не были связаны с идеей коммунизма.
– Знаете ли, – замешкался адвокат, – бывают обстоятельства… Особенности нашей профессии требуют определённой осторожности… В данном случае мне требовалось сначала устроить свои финансовые дела… Но теперь эти трудности преодолены и я готов присоединиться к рабочему движению, бороться по мере своих возможностей за права трудящихся.
– Для нас, представителей трудящихся масс, – сказал Утин, – большое значение имеет союз с влиятельными политиками. Предлагаю поддержать кандидатуру известного адвоката Амберни.
В зале, несмотря на гул неодобрения, большинство согласилось с Утиным. Сидевший рядом с Кропоткиным знакомый рабочий-каменщик тоже проголосовал «за».
– Зачем вам нужен этот циничный тип? – спросил его Пётр. – Ведь для него главное – деньги, а не дело.
– Это ясно. Пройдоха! На прошлых выборах он был за буржуазную партию. Ничего у него не вышло. Теперь на нашей рабочей партии хочет в парламент войти.
– Значит, гнать его надо взашей.
– Нет, товарищ. Надо таких использовать. А после революции мы вышвырнем их за борт.
Утин выступает на собрании:
– Граждане, товарищи! Газета эксплуататорских классов Journal de Genuve опубликовала провокационную статью. В ней говорится, что мы якобы собираемся устроить стачку строительных рабочих. Мы собрались для того, чтобы с негодованием противостоять этой наглой клевете! Если вы согласны со мной, я сейчас же пошлю опровержение!
Он уже готов был сойти с трибуны, как послышались голоса: «Не мешало бы обсудить сначала!», «А что, стачку нельзя устроить?», «Цены растут, а они платят мало, так жить нельзя!»
– Я снимаю своё предложение!
Встретив Утина после собрания, Кропоткин недоумевал:
– Николай Исаакович, о какой клевете вы говорили? Насколько я знаю, стачка действительно обсуждалась и даже подготавливалась. Рабочие считают, что надо припугнуть хозяев.
– Простите, Пётр Алексеевич, но вы слишком наивны. Партийные проблемы не так просты, как кажется с первого взгляда. Приходится идти на компромиссы. Дело в том, что стачка может гибельно отразиться на выборах адвоката Амберни.
– Получается, что вы за спинами рабочих ведёте какие-то махинации?
– Не будьте так щепетильны, князь. Если вы решили заняться политикой, то должны понять, что это занятие не всегда, как бы это сказать, чистое. В белых перчатках его делать невозможно.
Пётр Кропоткин не терпел расхождений слов и дела. Ему не по душе были соглашатели. Он решил познакомиться с представителями другого направления – сторонниками Бакунина, о которых Утин отзывался уклончиво и с некоторым неодобрением.
Для встречи с бакунинцами пришлось приехать в Невштатель. Вновь – уютный город с остроконечными крышами у озера среди невысоких гор. На этот раз между рабочими и вожаками не было никаких расхождений. Просто одни были более образованы и деятельны, чем другие.
В скромной квартире одного из активистов Джеймса Гильома беседы не получилось.
– Простите, в ближайшие дни у меня будет слишком мало времени, – с огорчением сказал Гильом. – Мы выпускаем местную газету, и мне надо надписать три тысячи адресов на бандероли, а затем заняться корректурой.
– Почему вы не возьмёте ещё одного работника?
– Нет средств. Я и без того вынужден по ночам переводить романы с немецкого на французский язык.
– Давайте я помогу вам подписывать бандероли.
– Увы, адреса хранятся в моей памяти.
– Тогда я стану заклеивать бандероли, а мы в это время поговорим. Я приду к вам после обеда.
Они обменялись крепкими рукопожатиями.
Встретились в типографии. Гильом подписывал бандероли, Кропоткин их заклеивал и клал в стопки. Наборщик, участник Парижской коммуны, отвечая на вопросы Кропоткина, продолжал набирать какую-то повесть и повторял набираемые фразы вслух. Получалось:
– На улицах началась жаркая схватка… «Дорогая Мария, люблю тебя»… Работники на Монмартре дрались, как львы… «И он упал перед ней на колени»… Они отстаивали своё предместье целых четыре дня. Мы знали, что Галифе расстреливает пленных, и поэтому дрались особенно упорно…
Глубоким вечером Гильом снял рабочую блузу. За скудным ужином побеседовали. Затем Гильому надо было редактировать «Бюллетень Юрской федерации».
Кропоткин поднимается на склон горы к небольшому навесу. Здесь Малон Бенуа, бывший деятель Парижской коммуны, похожий на русского мужика, зарабатывал на жизнь плетением корзин.
Руки у него действовали словно сами собой. Во время работы он мог любоваться видом на озеро и дальние горы, ведя беседу. Вечерами писал статьи для рабочих газет и книгу о Коммуне.