– Почти четыре месяца – это слишком долгий срок, чтобы просто стоять без дела. – Он неловко переминается с ноги на ногу. – Ты тогда не застыла во времени, Грейс. Ты была горгульей и потратила немало времени, выясняя, что это значит.
От его слов у меня начинают дрожать руки, а сердце бьется в три раза быстрее, потому что я понимаю, что ему известно обо мне куда больше, чем я могла подумать. Наверное, я полагала, что эти четыре месяца мы с ним были врагами, но, если верить ему, это не так. Во всяком случае, не совсем так.
Разговаривали ли мы друг с другом? Смеялись ли над одним и тем же? Ссорились ли? Последнее кажется мне наиболее вероятным, но по нему не скажешь, что тогда ему было так уж скверно.
– Ты помнишь, что я делала все эти месяцы? – шепчу я.
На его лице впервые отражается настороженность, как будто он опасается, что сказал слишком много.
И я это понимаю, правда, понимаю. Я знаю, все считают, что со временем я вспомню все, но я хочу знать это сейчас.
Он не отвечает на мой вопрос, но говорит нечто еще более интересное:
– Тебе очень нравится быть горгульей.
Теперь ладони становятся потными, и под ложечкой сосет от волнения.
– Чему именно я научилась? – спрашиваю я.
Меня гложет мучительная потребность это узнать.
– Что я могу делать?
– Почти все, чего ты хочешь. И если тебе нужно в этом убедиться, достаточно просто превратиться в горгулью прямо здесь. Тут полно места.
– Как это? Здесь? – Я оглядываюсь по сторонам. – В этой прачечной, куда может войти любой?
– Я могу тебе гарантировать, Грейс, что никто сюда не зайдет. Сейчас, субботним вечером, только тебе пришло в голову заняться стиркой. Прямо не знаю, восхищаться мне тобой или испытывать неловкость.
– Надо же. – Я сердито смотрю на него – Хорошо же ты меня вдохновляешь.
– Ты сама должна себя вдохновлять. Ведь, если ты не забыла, я твой враг.
– Как же, помню, – огрызаюсь я. – А если бы не помнила, видит бог, мне хватило бы и минуты разговора с тобой, чтобы просечь, что к чему.
– Вот именно. – Он окидывает меня взглядом с холодной улыбкой, которая кривит его губы, но не касается глаз. – Ну так как, ты что-нибудь сделаешь наконец или так и будешь торчать здесь всю ночь, жалея себя?
Эти его слова злят меня так, как не могло бы разозлить ничто на свете, и я с трудом заставляю себя не кричать, когда отвечаю:
– Ничего я не жалею себя!
Он смеряет меня взглядом с головы до ног и говорит:
– Ага, как же.
И я слетаю с катушек.
– Что мне нужно знать? – Я стискиваю зубы, так мне не хочется задавать ему этот вопрос. Но одно дело – гордость, и совсем другое – глупость. – Что именно я должна сделать, чтобы превратиться в горгулью?
– Ты уже знаешь ответ на этот вопрос.
– Да, но я не могу вспомнить его! Так, может, ты все-таки поможешь мне, вместо того чтобы просто бросаться банальностями в моей голове? – Я широко развожу руки.
Его, похоже, раздирают противоречивые чувства. Он явно не может решить, что сказать. Но, в конце концов, желание вырваться на волю, видимо, пересиливает все остальное, поскольку он говорит:
– Ты как-то сказала мне, что для тебя быть горгульей – это самая естественная вещь на свете. Что ты не можешь себе представить, как ты прожила семнадцать лет своей жизни, не чувствуя этого, поскольку это для тебя как дом родной.
Я проигрываю его слова в уме, сопоставляя их со всем, что чувствую сейчас, и они мне непонятны.
– Я в самом деле это сказала?
– Да, в самом деле.
«Как же я перешла от этого к уверенности в том, что быть горгульей – это для меня самая неестественная вещь на свете? Неужели я действительно столько всего забыла?» – думаю я, стоя посреди комнаты с закрытыми глазами и пытаясь заглянуть в себя. Но там не на что смотреть, кроме зияющей пустоты, которая была там все время.
– Это безнадежно.
Хадсон качает головой и берет меня за руки.
– Ты слишком стараешься, Грейс. – Мы смотрим друг другу в глаза. – Тебе нет нужды учиться быть горгульей. Ты уже это умеешь. Это часть тебя, часть твоего естества. И этого у тебя никому не отнять.
У меня такое чувство, будто он говорит не только о том, что я горгулья, а о чем-то большем.
– Что это значит?
– Не сейчас. Закрой глаза. – Я закрываю глаза, и он продолжает: – Сделай глубокий вдох и выдох. И попытайся добраться до той части тебя, которая скрыта в глубине. До той части, которую ты прячешь от всех.
Я так и делаю и вижу различные нити, каждая из которых тянется к отдельной части меня, к одной из тех ипостасей, из которых я состою.
К плюсам можно отнести то, что для того, чтобы понять, с чем я имею дело, мне достаточно потянуть за конкретную нить. За ярко-оранжевую, если речь пойдет о моей любви к чтению. За синюю, если речь пойдет об океане. За бирюзовую, если я захочу вновь услышать смех моей матери. За ярко-розовую, если я подумаю о Мэйси. А если я обращусь мыслями к Джексону, то за черную, а также за нить, которая сначала кажется зеленой, а затем делается все темнее и темнее, пока не становится черной. Я смотрю на нее и сразу же убеждаюсь, что это узы нашего сопряжения, хотя мне и непонятно, откуда я это знаю. Красная нить – для моих картин. Коричневая – для моих субботних прогулок с отцом. Есть также яркая синяя нить, сияющая, почти переливчатая – я пытаюсь взяться за нее, но какой-то голос предостерегает меня, веля не трогать ее. Вот великолепная голубая нить, которая – откуда-то я это знаю – относится к моей матери. Красно-коричневая нить, относящаяся к моему отцу. И даже аквамариновая нить – Ла-Хойя.
Этот перечень бесконечен, как и разноцветные нити, и я перебираю их все – включая те, назначение которых мне непонятно, – пока наконец не нахожу блестящую платиновую, скрытую в глубине переплетения всех остальных.
Интуитивно я понимаю, что это. Моя горгулья.
Честно говоря, я немного боюсь того, что могу сделать. Но от страха никогда еще не было толку, и он определенно не решит и эту проблему, а посему я просто тянусь к этой нити, затаив дыхание, с колотящимся сердцем.
И, едва коснувшись ее, ощущаю, как что-то резонирует внутри меня – это похоже на то чувство, которое я испытала, соприкоснувшись с магической силой Хадсона, когда пыталась зажечь свечи. Но это глубже, сильнее – это приливная волна, а то было всего лишь каплей, – и я чувствую, как эта волна накатывает на меня. Затапливает меня.
Часть меня хочет отстраниться, защититься, но уже поздно. Все обрушивается на меня, и мне остается только держаться и ждать.
Времени это занимает немного, секунду или две, хотя мне кажется, что проходит целая вечность. Начинается все в моих руках – начинается с тяжести, которая кажется мне одновременно и непонятной и вполне знакомой. Добравшись до моих плеч, она стремительно распространяется на торс, проникает в бедра и ноги и наконец доходит до шеи, подбородка, щек и макушки.
В то же время у меня начинает гореть спина, и это немного пугает, пока я не вспоминаю, что у меня должны быть крылья. Ну, само собой. А затем все это проходит, и я оказываюсь в прачечной Кэтмира в моей ипостаси горгульи – и ничто никогда не казалось мне таким странным. Таким чудным.
Теперь, превратившись в горгулью, я продолжаю держаться за эту нить – но отпускаю ее, когда Хадсон говорит мне отпустить.
– Что не так? – спрашиваю я, когда он улыбается мне. И как же несправедливо, что у меня такой маленький рост, даже когда я превращаюсь в горгулью. Ведь я только что обратилась в камень, так почему же, трансформировавшись, я не могла подрасти хотя бы на несколько дюймов?
– Да сколько же можно жаловаться на малый рост? – говорит Хадсон. – Прекратишь ты когда-нибудь или нет?
– Никогда! – тут же отвечаю я. Но сейчас мне надо беспокоиться о более важных вещах. – Почему я не могу и дальше тянуть за эту нить? – Нет, она не жжет мои каменные руки, дело в том, что мне просто любопытно.
– Потому что я уверен, что чем дольше ты держишься за нить, тем сильнее окаменеваешь. На той стадии, на которой ты находишься сейчас, ты можешь двигаться, ходить и летать.
– А, стало быть, это важно, да? – говорю я. Может, Хадсон прав?
Да, он прав. Я в самом деле могу ходить. А еще танцевать, кружиться и прыгать – так, что трясется пол. И это просто невероятно!
Мне хочется проверить, могу ли я летать – я уже пошевелила своими крыльями, и да, они работают – но с этим есть пара проблем. Во-первых, мы находимся в помещении, и, если я не смогу удержаться в воздухе, мне совсем, совсем не хочется объяснять дяде Финну, почему я либо так ударилась, что потеряла сознание, либо проломила стену.
А во-вторых – которое вообще-то следует из «во-первых», – я понятия не имею, как летать. Одного урока физики полетов определенно недостаточно, чтобы понять, как использовать крылья, даже если они находятся на моей собственной спине.
Внезапно я вспоминаю фотку, которую мне показала Мэйси, и дотрагиваюсь до своей головы. И действительно, у меня есть рога. Я вздыхаю. По крайней мере, они не так уж велики.
Не знаю, как долго я хожу, топаю и кружусь в обличье горгульи, но за это время постиранная одежда успевает остыть.
А Хадсон, утомившись бегать за мной и привалившись к стене в углу, наблюдает, и на лице его играет улыбка, в которой нет ни следа сарказма.
Мои мышцы устают и начинают дрожать. Оказывается, нужно немало сил, чтобы двигать весь этот камень.
Но я еще не хочу останавливаться. Не знаю почему, но, став горгульей, я здорово раскрепощаюсь. Я думала, что буду чувствовать себя скованно или что на меня нападет клаустрофобия, но вместо этого я сейчас просто… довольна. Как будто нашла огромный кусок самой себя, хотя прежде мне было невдомек, что его недоставало.
Однако в конечном счете мне придется снова принять обличье человека. Время уже позднее, скоро со своего девичника вернется Мэйси, и я не хочу, чтобы она подумала, будто я бросила ее, решив потусоваться с кем-то другим. К тому же завтра мне рано вставать – мы договорились встретиться на стадионе в девять часов, – и мне хочется выспаться, чтобы не выставить себя полной дурой. Да и Джексон будет беспокоиться, если решит, что я опять исчезла.