– Люди боятся того, чего не понимают. Так было и будет всегда.
– Что это значит? – шепчу я, мысленно приказывая ему повернуться ко мне лицом. – Скажи мне, Хадсон.
Он поворачивается, но, когда наши взгляды встречаются, я вижу в его глазах что-то страшное. Что-то темное, отчаянное и полное такой ослепляющей боли, что это разрывает мне душу.
– Ты думаешь, у Джексона есть сила? – шепчет он, и его шепот каким-то образом заполняет всю комнату. – Ты понятия не имеешь о том, что такое настоящая сила, Грейс. Если бы ты это знала, если бы представляла себе, что могу сделать я, тебе не было бы нужды задавать мне эти вопросы, потому что ты бы уже знала ответы.
Глава 68. Правда глаза колет
У меня сжимается горло от уверенности, которой полон его голос, от жути и тьмы, которых он даже не пытается скрыть. Часть меня хочет попросить его объясниться, но другой, большей части меня слишком страшно услышать ответ.
Поэтому я ничего не говорю, а просто продолжаю лежать на кровати, прижимая к груди подушку Мэйси и слушая звук воды, льющейся в душе.
Хадсон тоже молчит, стоя у окна и глядя на тускло освещенный кампус.
Между нами висит напряженное молчание, холодное и лишенное всякого тепла, как тундра зимой. Оно болезненно отдается в заполняющей меня пустоте, и все во мне ноет.
Мне отчаянно хочется сказать что-нибудь – что угодно, – лишь бы разбить лед, сковывающий раскинувшуюся между нами пустыню, но первым заговаривает Хадсон:
– Знаешь, ты была так очаровательна, когда тебе было пять лет.
Я никак не ожидала, что он выдаст такое, и резко сажусь, поскольку странная боль, которой я упивалась, уступила место удивлению.
– О чем ты?
– Ты выглядела очаровательно, когда улыбалась, показывая отсутствие двух передних зубов. Первый выпал сам, а второй ты выбила, когда через две недели ударилась лицом о руль велосипеда.
– Откуда ты это знаешь? – шепчу я.
– Мне об этом рассказала ты.
– Нет. – Я мотаю головой. – Я никому этого не рассказывала. – Потому что иначе мне пришлось бы объяснять, что зуб, пришедший на смену выбитому молочному, рос криво, поскольку молочный был выбит, и что до того, как мне надели на зубы скобку, другие дети насмехались надо мной – поэтому-то я до сих пор так не люблю бобров.
– Ты рассказала мне, – отвечает он, невероятно довольный. – И теперь я смотрю это домашнее видео в цвете и со звуком.
– Какое домашнее видео? – насторожившись, спрашиваю я.
– То, где ты одета в миленькое темно-синее платьице в горошек, в котором ты так любила кружиться в гостиной. Мне особенно нравится твой бант из материи того же цвета.
О боже.
– Ты что, заглядываешь в мои воспоминания?
– Ну, конечно. – Он качает головой, и взгляд его нежен, а улыбка еще нежнее. – Ты была невероятно милым ребенком.
– Ты не можешь этого делать! – говорю я ему. – Не можешь просто влезать в мои воспоминания и разглядывать все, что хочешь.
– Очень даже могу. Ведь они просто лежат без дела.
– Они не «лежат без дела»! Они находятся в моей голове!
– Да, там же, где и я. – Он делает жест, как бы говорящий: это же очевидно. – Так что ты должна понимать, что я имел в виду.
– Да ну?
– Хм-мм, да. А еще мне очень нравится костюм зайчика, в который ты наряжалась, когда тебе было шесть.
– Боже. – Я прижимаю к лицу подушку Мэйси и гадаю, можно ли задушить себя с помощью радужного искусственного меха. И мне кажется, что это не такая уж плохая идея. – Зачем ты это делаешь? – стону я, пытаясь представить себе, на какие ужасные, унизительные воспоминания он может в любую секунду наткнуться в моей голове. Я знаю, их не так уж и много, но сейчас мне кажется, что их запас неисчерпаем.
– Не знаю, не знаю, но вынужден признать, что такие воспоминания у тебя есть. То, что случилось с курицей, когда ты была в третьем классе, было довольно стремно.
– Во-первых, это была не курица, а петух. А во-вторых, он был бешеный.
– У кур не бывает бешенства, – с ухмылкой говорит Хадсон.
– Что? Конечно, бывает.
– А вот и нет. – Он смеется. – Бешенство поражает только млекопитающих. А куры – это птицы, так что бешенством они не болеют.
– Да что ты вообще можешь знать? – кричу я, плюхнувшись на бок. – Ты что, вдруг стал заклинателем кур?
– Да, – с серьезным лицом отвечает он. – Так оно и есть. Хадсон Вега, всемирно известный заклинатель кур. Как ты узнала?
– Заткнись, – стону я и швыряю в него подушку, но она в него не попадает. Разумеется, не попадает, ведь на самом деле он вовсе не стоит у окна. Он находится в моей голове и смотрит домашнее видео. Я хватаю другую подушку и со стоном зарываюсь в нее лицом. – Ты такая заноза в заднице, такой головняк, такой геморрой.
– Ничего себе. Как это я пропустил воспоминание о том, как ты проглотила словарь синонимов? Надо будет его поискать. Может, оно находится рядом с воспоминанием о том, как ты потеряла лифчик от купальника на пляже Ла-Хойя? Помнишь? Тебе тогда было тринадцать лет, и ты была вынуждена попросить свою мать принести тебе полотенце, а до тех пор тебе пришлось сидеть по шею в воде.
– Я ненавижу тебя.
Он ухмыляется.
– Вовсе нет.
– Точно ненавижу, – настаиваю я, хотя и понимаю, что сейчас я говорю, как капризный ребенок.
Его смех замолкает.
– Что ж, может быть, так оно и есть. – Он вздыхает и, кажется, очень осторожно подбирает слова, прежде чем продолжить: – Но ты же понимаешь, что я смотрю только на те из твоих воспоминаний, которыми ты уже поделилась со мной, не так ли?
– Не может быть, – отвечаю я. – Я никому не могла рассказать про зуб. Или про лифчик от купальника. Или про… – Я останавливаю себя до того, как выболтаю что-то еще.
– Или о том, как тебя вырвало на туфли твоей воспитательницы в детском саду? – тихо подхватывает он.
– С какой стати мне было рассказывать тебе обо всех этих вещах? Я не рассказываю о них никому. О большей их части не знают даже Хезер и Мэйси.
– По-моему, этот вопрос ты должна задать себе самой. Если ты так меня ненавидишь, то почему ты рассказала мне обо всех этих вещах?
У меня нет ответа на его вопрос. Даже для самой себя. Наверное, именно поэтому я поворачиваюсь лицом к стене. Потому что внезапно у меня возникает такое чувство, словно я многого не знаю.
Тьма вернулась, тот черный, зияющий провал, через который я пыталась перебраться после того, как вновь стала человеком. Однако на этот раз я вижу не только пустоту, мне видны и обломки, виден пустырь, образовавшийся на месте того, что могло или должно было быть.
Это больно, куда больнее, чем я ожидала.
Хадсон больше не беспокоит меня. Но он наконец отходит от окна и садится на пол у моей кровати, прислонившись к ней спиной.
Мои глаза закрыты, и внезапно передо мной вспыхивает воспоминание: два темноволосых мальчика, старшему на вид не больше десяти лет, одетые в старомодные костюмчики и стоящие в сумрачной комнате, увешанной гобеленами. В середине комнаты стоит громадный стол, под него задвинуты огромные стулья, украшенные затейливой резьбой.
Один из мальчиков стоит около стола, и его голубые глаза полны слез.
– Нет, мама, нет, – умоляет он. – Пожалуйста, не забирай его. Пожалуйста, не забирай его! Пожалуйста, не забирай его! – Он все повторяет и повторяет эти слова, и я чувствую, как давление в моей груди все нарастает.
– Я должна его забрать, – холодно и резко отвечает его мать. – Перестань плакать и скажи «до свидания», иначе мы уедем, а ты так и не попрощаешься с ним.
Мальчик не перестает плакать, но перестает просить и подходит к стоящему в другом конце комнаты мальчику помладше, с темными растерянными глазами. Голубоглазый мальчик обнимает его, затем переносится к столу, берет с него что-то и переносится обратно, держа в руке маленькую деревянную лошадку.
Он отдает игрушку второму мальчику и шепчет:
– Я сделал для тебя этого конька и назвал его Джекс, чтобы ты не забыл его имя. Я люблю тебя. – Он бросает взгляд на свою мать, затем с надрывом говорит: – Не забывай меня, Джекс.
– Все, хватит, – говорит его мать. – Заканчивай делать уроки. К ужину я вернусь и спрошу у тебя выученный материал.
Женщина и темноглазый мальчик поворачиваются и уходят, и голубоглазый остается один. Когда за ними захлопывается дверь, он падает на колени и рыдает так, как может рыдать только ребенок. Отдаваясь рыданиям всем телом, всем сердцем, всей душой. Он безутешен, и его боль обрушивается на меня, точно лавина, сходящая с горы.
В комнату входит мужчина в деловом костюме и, возвышаясь над мальчиком, с улыбкой говорит:
– Используй эту боль, Хадсон. Она сделает тебя сильнее.
Мальчик смотрит на мужчину, и волосы у меня встают дыбом – в его глазах я вижу лютую, недетскую ненависть, от которой у меня перехватывает дыхание. Мальчик прищуривается, глядя на своего отца, и все замирает: мужчина, ребенок, сам воздух, которым они дышат. А затем все взрывается, разлетается на мелкие куски. Стол, стулья, ковер. Все, кроме мужчины, чья улыбка становится шире.
– Фантастика. Я скажу твоей матери, чтобы завтра она купила тебе щенка. – Он поворачивается и выходит из комнаты, оставив мальчика на паркетном полу, с занозами в коленях.
Он мог бы уничтожить своего отца так же легко, как стол и стулья, но не сумел заставить себя сделать это. Он не хотел быть тем, кем его хотел видеть его отец. Убийцей.
А затем воспоминание гаснет так же легко, как и возникло.
– Боже. Хадсон…
– Перестань, – говорит он мне так буднично, что я едва не начинаю сомневаться в том, что только что видела. Во всяком случае, пока он не говорит: – У меня мало детских воспоминаний, по крайней мере, таких, которые смог бы понять обыкновенный человек, так что выбор у меня был невелик. Но справедливость требовала, чтобы я тоже показал тебе что-то после всего того, что показала мне ты. Я хочу сказать, что ты видела это и прежде, но ты этого не помнишь, вот я и…