И еще один момент озадачил Робина. Принимая от полицейского письмо, он никак не ожидал, что оно окажется годовалой давности. А это было так – даже в лучшем случае. Алан хвалил его диссертацию, делился планами съездить в Грецию. Это письмо было старше почтовой карточки под заголовком «Вести из невидимого мира», которую Робин получил от Алана в марте. Он так и не смог разгадать смысл этого послания. Понял только, что в нем в зашифрованной форме говорилось о Большом Взрыве. Карточка заканчивалась шутливым замечанием в адрес одного из последних открытий Паули[49]: «Принцин исключения был придуман для блага электронов. Чтобы они не распоясались окончательно и не превратились в демонов или драконов».
Шутка показалась Робину остроумной. Не сразу понял он, что речь в ней шла не об электронах, а о самом Алане. После этого вся жизнь Тьюринга предстала перед Робином в виде одной сплошной загадки. И теперь стало окончательно ясно, что Робин так и не разгадал ее. Что все доходило до него слишком поздно – включая и это письмо, которое вручил ему полицейский.
Впрочем, и в нем содержалось нечто для Робина новое. Если о французском любовнике друга он знал и раньше, то информация о секретном задании – предположительно от Министерства иностранных дел – дошла до Робина впервые. Это задание Алан потерял из-за своей сексуальной ориентации. Интересно, что это было? Скорее всего, что-то вроде того, чем Алан занимался в Блетчли. «Принцип исключения придуман для блага электронов…»
Что за идиоты… Листок задрожал в его руках. Вокруг жужжали мухи. Робин злился. Насколько разумным со стороны Алана было писать об этом проекте, если человек с родимым пятном в форме «сигмы» действительно не спускал с него глаз? Ах, Алан, Алан… Робин чувствовал себя обессилевшим. Он настолько ушел в себя, что не сразу расслышал голос полицейского:
– Ну, что скажете?
Взгляд Робина Ганди затуманился. Корелл испугался: он тщательно готовился к этому разговору, а теперь понятия не имел, с чего его начать.
– Что вы обо всем этом думаете? – повторил Леонард.
– Ничего.
– Понимаю, как это трудно…
– Дело в том, что я не знаю, как растолковать вам это письмо, – пояснил Ганди. – Полагаю, профессор писал его в состоянии душевного расстройства. Было бы неосмотрительно с вашей стороны судить об Алане по этому тексту.
– Жизнь как спектакль, а спектакль как прикрытие другого спектакля… Что вы думаете по этому поводу?
– А вы?
Вопрос был задан явно не по адресу. Откуда Кореллу было знать о таких вещах?
– Понятия не имею, – пробурчал он. – Возможно, жизнь и есть театр, но совсем не обязательно одно действо играется для отвода глаз от другого.
– Совсем необязательно, – согласился Ганди.
– Доктору Тьюрингу, наверное, было что скрывать?
– Не знаю, – вздохнул Робин.
– Не думаю, что у него в шкафах хранилось так много скелетов, но кое-какие вещи приходилось скрывать. Поэтому он играл…
– Алан был плохим актером, – перебил Леонарда Ганди.
– Почему вы так говорите?
– Потому что это правда, – раздраженно отозвался ученый.
– То есть?
– Как бы это объяснить… Алан тяжело вписывался в любые коллективы. Он не мог играть в труппе. Всегда оставался вне.
– Тем самым привлекая к себе слишком много внимания?
Ганди вздохнул, тяжело поднялся со скамейки и пошел прочь:
– Он не играл… скорее таился, не показывал себя целиком.
– Но смотрелся вполне… – возразил Леонард.
– Что вы имеете в виду?
– Им восторгались, – пояснил Корелл. – Блестящий интеллектуал, разве не так?
– Пожалуй, – вздохнул Ганди. – Недостаток напористости у Алана кое-чем компенсировался. Он ни от кого не зависел, но это не делало его жизнь легче.
– То есть?
– Возможно, ему не помешало бы чуть больше актерства. Алан был чересчур искренним.
– Это делает ему честь, – заметил Корелл.
– Только не в глазах общества.
– Разве?
– Гомосексуалисту следует быть скрытней. Честность лишь усугубляет его преступление. Чем дольше он остается в тени, тем дольше остается незапятнан. Но Алан не был актером, к сожалению.
Робин Ганди сложил листок вчетверо и собирался сунуть в карман.
– Я должен вернуть это в участок, – сказал Корелл и задумался.
Что он, черт возьми, делает? Вместо того чтобы выложить на стол все карты, он еще глубже погружается в эту трясину. Зачем? Разве это ему нужно?
Но было нечто, что и в самом деле мешало ему потерять это письмо.
– Да, да, конечно… – виновато пробормотал Ганди.
– Большое спасибо, – сказал Корелл, принимая письмо. – Что касается актерства, здесь, вероятно, Тьюринг имеет в виду тайны…
– А тайны имеют одно свойство: никто не знает, что они скрывают, – подхватил Робин.
Корелл заслужил этот комментарий. Он уже не надеялся вытянуть из доктора Ганди что-нибудь стоящее. Стараясь скрыть нерешительность, полицейский стал задавать Ганди вопросы. Но ничего не прояснилось, кроме того, что Ханслоп – это название места. О чем Корелл, впрочем, уже успел навести справки.
Перед тем как проститься, Леонард решил рассказать Ганди о том, что видел в доме на Эдлингтон-роуд. Просто ради того, чтобы снять напряжение.
Доктор Ганди слушал его внимательно. Под конец их беседа приняла почти дружеский характер. Они повернули в сторону города. Где-то в отдалении послышались звуки трубы.
– Вы же были у него как раз перед тем…
– Был, – спешно оборвал Корелла Ганди, будто забыв, что разговаривает с полицейским.
Во время своего последнего визита Робин не обнаружил в поведении Алана Тьюринга ничего необычного. Профессор, как всегда, шутил, в том числе и на тему логики и математики. Он пытался синтезировать какой-то нетоксичный гербицид и возился с ведрами на втором этаже. Теми самыми, которые Корелл видел в доме. Робин Ганди не заметил никаких признаков душевного кризиса. Ничто не говорило о том, что Алан Тьюринг собирается покончить собой.
Хотя… Теперь, анализируя ситуацию задним числом, Ганди понимал, что ему было отчего насторожиться.
– Алан бросал странные взгляды… черкнул несколько строк на открытке. И потом, это яблоко…
– Яблоко? – Корелл вздрогнул.
– Когда мы с Аланом вместе работали до войны, он каждый вечер съедал по яблоку, – объяснил Робин. – В письме он об этом пишет.
Ученый замолчал. Корелл ждал.
– Я сразу вспомнил о Белоснежке, – неожиданно сказал Ганди.
– О Белоснежке?
– Да, о той, которая с гномами. Диснеевская версия этой сказки вышла как раз накануне войны.
Корелл не видел этого мультфильма. Накануне войны он жил в Саутпорте, и ему было не до кино. Он вообще плохо знал сказки. Путал Белоснежку с Золушкой. И потом это… «Свет мой зеркальце, скажи…» Это откуда?
– С какой стати вы вспомнили о Белоснежке? – спросил Леонард.
– Алан очень любил этот фильм, смотрел несколько раз.
– Детский фильм? – удивился Леонард.
– Алан был большим ребенком, – улыбнулся Ганди. – Тем более что это очень хороший детский фильм. Так вот, там есть одно место… Собственно, не стоит придавать всему этому большого значения, я просто вспомнил… И вот там в одном месте ведьма берет яблоко и окунает его в котел с ядом. Она еще бормочет какие-то стишки…
– Стишки, – задумчиво повторил Корелл.
– Да, да… «Яблоко, яблоко, в варево окунайся, смертный сон, начинайся…» После чего яблоко окунается в котел и превращается в скалящийся череп… И ведьма обращается к своему ворону – у нее еще был такой ручной ворон… «Череп-яблоко, смотри! Смерть у яблока внутри».
– Похоже, вы знаете этот фильм наизусть.
– Алан часто цитировал это место.
– И теперь вы думаете…
– Я ничего не думаю. Я понятия не имею, что там произошло и что можно обо всем этом думать. Просто говорю вам, что Алану нравилась эта сцена… И вот однажды, – лицо Ганди омрачилось, – однажды я получил письмо.
– От кого?
– От одного знакомого Алана, которому тот якобы рассказывал об отравленном яблоке как о способе покончить с собой. И при этом упоминал еще какие-то кабели… точно не помню, это было давно.
Корелл содрогнулся. Он вспомнил свисающие с потолка провода в доме на Эдлингтон-роуд и котелок с черным варевом.
– Было что-нибудь, кроме этой мистической галиматьи, что могло бы толкнуть его на такой шаг?
– Ничего из того, о чем я знал бы, – ответил Ганди.
– Если верить письму, которое я вам привез, доктор Тьюринг чувствовал себя загнанным зверем…
– Возможно.
Похоже, доктор Робин снова замкнулся в себе. Быть может, даже жалел о том, что успел сказать.
– Кроме того, он боялся, что его преследователи придут и за вами.
Леонард осекся, испугавшись последних слов. Он был уверен, что совершил ошибку.
Ганди улыбнулся – не сказать чтобы тепло, но и не презрительно. Это была скорее торжествующая улыбка, выражающая протест и гордость одновременно.
– Разве это не очевидно?
– Что именно?
– Я был членом коммунистической партии.
Корелл все еще не понимал, почему арест Ганди был само собой разумеющейся вещью.
– То есть вы…
– Пил джин-тоник с Гаем Бёрджесом. Да, да… Я рисковал. И наши честные друзья должны были прийти за мной, здесь Алан был прав. – Профессор саркастически усмехнулся. – Только не надо так на меня смотреть… Я ничего плохого не сделал.
– И вы все еще коммунист?
Корелл тут же застыдился своего наивного тона.
– Да… или нет. Все зависит от того, какое значение вы вкладываете в это слово. Когда я прибыл в Кембридж в тридцать шестом году, здесь повсюду были коммунистические ячейки… Студенты, профессора – все рвались в эту партию. А вы где были в то время?
Корелл вздрогнул. В конце тридцатых он был слишком молод, и если Ганди имел в виду политическую деятельность, похвастать было нечем. Поэтому Леонард ответил что-то неопределенное. Слава богу, Робин не слушал.