Поэтому Робин и вздрогнул, когда молодой полицейский в подозрительно дорогом костюме сообщил ему о взломе Аланом Тьюрингом нацистской шифровальной системы. Не то чтобы это напугало доктора Ганди – в конце концов, не его забота поддерживать сохранность государственной тайны. Но Робин поневоле задался вопросом, чем все это может для него кончиться.
– Вы знаете больше меня, – заметил Ганди нарочито равнодушным тоном.
Корелл не ответил, и Робин быстро ушел в себя. Повисла неловкая пауза.
– Я так не думаю, – наконец возразил Леонард.
– Или же вы не тот, за кого себя выдаете, – продолжал рассуждать Ганди.
– Я сказал наобум.
– То есть?
Робин выглядел озадаченным.
– Сопоставил то, что узнал из материалов одного старого расследования, – продолжал Корелл, довольный, что вернул разговор в удобную ему колею. – Я знал, что во время войны Тьюринг занимался какими-то секретными разработками, и то, что он также получил орден Британской империи… Чем ученый вроде него мог заслужить такое?
– Ну… мало ли чем…
– Возможно. Но для меня естественней всего было думать, что во время войны он тоже занимался математической логикой. Отсюда возникло предположение, которое подтвердилось – по крайней мере, отчасти. А что вы об этом знаете?
– Ничего, я же сказал.
– Разве вы не работали с Тьюрингом во время войны?
– Только в самом ее конце и совсем над другим проектом, который, можно сказать, не удался. Алан никогда не рассказывал мне, чем занимался до этого.
– Что, и позже?
– Никогда.
– Неужели все было настолько секретно?
– Похоже.
– Но теперь-то война окончена. Мы победили, и больше бояться нечего, так?
– Нет, – раздраженно выпалил Ганди и снова ушел в свои мысли.
Он устал. В толпе, хлынувшей из ворот Тринити-колледжа, мелькнуло знакомое лицо. Робин узнал лингвиста Джулиуса Пиппарда. Лишь позже Ганди осознал, насколько удивительной была эта встреча. Невысокий Пиппард казался почти рослым благодаря безупречной осанке. Робин знал о нем не так много. В числе прочего – что доктор Пиппард работал с Аланом в Блетчли-парке. Время от времени он наведывался в их домик в Ханслопе и вел продолжительные научные дискуссии с Тьюрингом. Робин при этом не присутствовал, но видел, что Алан недолюбливает лингвиста.
Ганди повернулся к Кореллу:
– Видите того мужчину?
Полицейский кивнул.
– Это Джулиус Пиппард, и ему есть что рассказать об Алане. Поговорите с ним.
Не успев закончить фразу, Робин понял, насколько безумным был этот совет, и тут же поправился:
– Или лучше не делайте этого…
Но полицейский успел уйти в свои мысли и как будто не слышал его.
– Я уйду из полиции, – объявил Леонард после затянувшейся паузы.
– Куда? – удивился Робин.
– Планирую кое-где подучиться.
Несмотря на уверенный тон, у Робина возникло чувство, что Корелл не имеет в виду ничего конкретного.
Они простились. Волнение улеглось, но, глядя вслед удаляющемуся по Трампингтон-стрит молодому человеку, доктор Ганди продолжал мучиться сомнениями. Что же это все-таки было – допрос или частная беседа?
Глава 26
В первый раз Леонард был в Кембридже в середине тридцатых годов, с отцом, и примерно в это же время года. Погруженный в летнюю дремоту, город навевал сон. По улицам бродили люди, и никто никуда не торопился. Отец пребывал в приподнятом настроении, как и всегда во время прогулок, и то и дело приветствовал знакомых:
– Добрый день, прекрасная погода… Блестящая книга, Питер… Спасибо за письмо. Какая неожиданная честь!.. Мое почтение…
Как и всегда, он стремился быть в центре внимания. Крепко держал Леонарда за руку и время от времени наклонялся к нему:
– Когда-нибудь ты будешь здесь учиться.
Обещания отдавались эхом в голове мальчика, как звуки их шагов по вымощенной булыжником улице. Они купили шоколада и книги, любовались гребцами на канале.
– А математика – это интересно? – спросил Леонард папу.
Тот ответил, что интересно, но лишь немногим. О математике можно поговорить разве что в узком кругу специалистов. Другое дело – гуманитарные науки. С ними тебя в любой компании будут слушать разинув рот.
– Как тебя, папа?
– Как меня.
И Леонард представил себя прогуливающимся вдоль красивых старинных зданий в окружении толпы поклонников. Они будут слушать его разинув рот, а он, оглянувшись в сторону канала, сделает широкий жест рукой: «А знаете, когда Одиссей возвращался на Итаку…» Но отец обманул его, как и самого себя.
Вспоминая сейчас то время, Леонард спрашивал себя: как так получилось? Что заставило его покинуть колледж «Мальборо» и тем самым отдалиться от самого себя? Каким же идиотом он был… Бог мой, он даже не ответил на письмо тети Вики… А ведь пытался… Но из этого ничего не вышло.
Он слишком замкнулся в своей обиде. Даже учителя, которые любили Леонарда, отстранялись от него все больше. Никто толком не удерживал его, когда Леонард объявил о своем уходе.
Мать не смогла оплатить следующий семестр. Выстави она это в качестве главного аргумента, Корелл нашел бы деньги. Но мать взывала к его совести. Она требовала, чтобы Леонард вернулся домой. «Это временно, – добавляла она первое время. – Ты продолжишь учебу, но позже».
Мать не справлялась. Дом разваливался, сад пришел в запустение, люди перестали ходить к ней. Выдвигались и другие аргументы: война, склочные соседи и магазины, которые находились слишком далеко. Но главное – одиночество. «Мне тяжело, Леонард…»
Между строчками слышался вопль о помощи. Она шантажировала, давила – и Леонард уступил. Атмо-сфера «Мальборо» стала душить его еще больше. «Ты ни в коем случае не должен оставлять учебу, – писала тетя Вики. – Я оплачу следующий семестр».
Он не ответил на это ее письмо, просто забрал свои вещи из шкафа. Распрощавшись с колледжем, старался держаться как можно дальше от всего, что было связано с миром науки. Но последняя поездка в Кембридж словно открыла ему глаза. Корелл понял, какое зло причинил самому себе. Сейчас он не хотел ничего, кроме как принадлежать этому городу. Возможно, само это путешествие было неуклюжей попыткой компенсации того, что он потерял.
В архиве Королевского колледжа Робин Ганди взял для Корелла работы Алана Тьюринга. Долгожданный миг, но счастье Леонарда омрачало странное чувство, будто он не имеет права находиться в этом зале. И даже не в силу того, что не принадлежит миру науки, но потому, что, не будучи ученым, разыгрывает из себя такового. Самому себе Корелл казался если не мошенником, то по крайней мере актером, надевшим на себя чужую личину и, вдобавок ко всему, получающим удовольствие от своей игры. Лишь углубившись в тексты, он смог отвлечься от неприятных мыслей.
Не только в частных письмах писал Тьюринг об актерах и театре. Похоже, эта тема вообще занимала его. Открывая работу «Вычислительные машины и разум», о которой говорил Ганди, Корелл ожидал увидеть серьезный научный текст, пестрящий непонятными дилетанту терминами и значками. Однако, к своему удивлению, ошибся. Следовать мысли Тьюринга оказалось не только легко, но и приятно. Живое, образное изложение на корню разрушало стереотипы о нечитабельности научных трудов.
Алан Тьюринг не просто полагал, что машины способны мыслить. Он надеялся, что в будущем их интеллект в плане возможностей сравняется с человеческим, и это показалось Кореллу особенно странным и даже напугало его. Поневоле на память приходили кошмары на тему «бунта машин», уже освоенную художественной литературой.
Причем Тьюринг, как, очевидно, и Ганди, стоял на стороне машин. Он полагал несправедливым недооценивать их возможности только потому, что они на нас не похожи. «Когда речь идет об интеллекте, – писал Тьюринг, – не должны приниматься в расчет ни половые, ни национальные различия, ни какие-либо другие. Исключительно способность мыслить». Точнее, имитировать мышление. Алан Тьюринг описывал своего рода театр, в котором машины играют людей. И если некто, затеяв диалог с машиной в той или иной форме, не увидит разницы между нею и собеседником-человеком, можно будет с полным основанием признать машину мыслящим существом.
Алан Тьюринг предусмотрел возможные возражения и загодя отвечал на них. В частности, тем оппонентам, которые усматривают превосходство рода человеческого над бездушными механизмами в способности осознавать свои действия и себя, а также страдать и радоваться. Доказывая несостоятельность этих аргументов, Тьюринг утверждал, что вышеупомянутые способности суть то, что мы знаем о себе сами. Они не видны со стороны. Извне очевидно только то, что мы мыслим и воспринимаем окружающий мир. Машины делают то же самое.
Только машина знает, способна ли она к самосознанию. Нам не суждено ни разделить ее эмоций, ни увидеть их. Поэтому вопрос о способности мыслить может быть заменен вопросом о способности имитировать мышление.
Могут ли машины это делать? Тьюринг полагал, что да. Даже если на сегодняшний день рано предъявлять к ним такие требования. В будущем – возможно, недалеком – вполне представима ситуация, когда даже после достаточно длительного диалога невозможно будет определить, был ли твой собеседник машиной или человеческим существом. Все меняется. Возможности младенца ничего не говорят о том, на что тот будет способен через двадцать лет.
Корелл углубился в работу и лишь спустя некоторое время почувствовал, что за ним кто-то наблюдает. В предобеденные часы поток читателей усилился. Люди приходили и уходили, писали заявки на книги, читали, делали выписки. Леонард время от времени поднимал глаза от бумаг и следил за происходящим в зале. Как получилось, что до сих пор он не замечал этого парня?
Тот сидел за тем же столом, что и Леонард, напротив и наискосок. На вид около двадцати лет. Индус или что-то вроде того. Улыбчив, с радостными глазами. Неожиданно юноша обратился к Кореллу.
– Здорово, правда? – прошептал он.