Мать помолчала, потом добавила:
– Отец без тебя… что-то… целыми днями с открытыми глазами лежит, даже радио не включает…
Катя долго еще стояла с телефоном в руках, глядя в окно. Алексей вдруг пришел в голову… взял и ушел от родителей. Почему так? Им совсем не нужна его помощь? Его любовь? Тополя качались голыми вершинами. Лифт время от времени громко включался, гудел натужно и клацал чем-то на каждом этаже.
Мурад так и не появился на рынке. Настя ждала целый день, выискивала его в толпе покупателей, что только в голову не лезло. Не за место боялась, за их едва начавшиеся и такие непонятные отношения. Вечером Ольга забрала выручку, не оставив ее заработка. «Мурад завтра сам даст», – ответила на ее вопросительный взгляд, и Настя поняла, что Мурад звонил ей.
Отнесла остатки продуктов в холодильник, сдала весы, задержалась еще, ожидая, что он придет за деньгами, даже во вчерашнем кафе посидела, чаю выпила. Она нервно обдумывала свое положение. Представляла себя рядом с Мурадом в этом кафе, потом в кровати и не знала, что думать. Вспоминала его нежности и ласковое лицо и опять не знала… то ей казалось, что он никогда больше к ней не подойдет, то прямо чувствовала, что нравится ему по-настоящему. Не стал бы он оставлять на ночь, если бы не нравилась. Зря так быстро обломалась, – остро жалела Настя, чувствуя, как где-то внутри темно и зло закипает гордость. Чего я хочу от этого козленка? Может быть, любви? – Настя даже вслух хмыкнула, издеваясь над этой своей идиотской мыслью.
Она не знала, что сказать Кате. От растерянности и одиночества пошла к квартире Мурада, у нее был уважительный повод – надо было забрать паспорт. Она и злилась на себя и шла. Поднялась на второй этаж, позвонила, никто не ответил, хотя ей показалось, что в глазок глядели. Она постояла перед дверью, спустилась на улицу, обошла дом, и опять ей показалось, что в Мурадовых окнах между занавесками пробивается свет. Она разволновалась, еще раз поднялась и позвонила, вдруг моется… За дверью была отвратительная лживая тишина, которой она не верила.
Настя шла по ночной уже улице, обходила лужи и думала, как выбраться из всей этой глупой истории. Она уже и не понимала: нравится или не нравится ей Мурад. Но точно знала, прямо с ненавистью к себе знала, если бы он сейчас поманил ее… пальчиком или просто взглядом, любым взглядом, она бы пошла. Побежала бы как собачка. У нее больше ничего не было в этом городе. Кроме Мурада да ее места на рынке, ничего. Про Катьку Настя не хотела думать. Лицо ресторана, Гоча-Моча, хорошие грузины… квартиру вот нашла… В Белореченске было то же самое – ничего общего, ни выпить, ни по душам поговорить!
Она чуть на него не наступила в темноте! Еле отскочила в последний момент. На краю лужи, слабенько перебирая ножками по мелкой воде, ползал котенок. Молча. Настя скорее его почувствовала, чем увидела. Мокрый, серенький в свете фонаря, чуть больше мыши, он даже не пищал. Настя оторопело постояла над ним, присела, брезгливо, одним пальцем тронула за бочок. Котенок завалился большим и голеньким пузцом кверху и медленно завозил тоненькими ножками по воздуху. Он был слепой. Настя встала, прислушалась – нет ли где матери, не мяучит ли? Взяла его за шкирку и отнесла с тротуара на травку. Тут его почти не стало видно, только трава еле заметно шевелилась. Настя пошла было, но вернулась. Взяла на руки. Он дрожал всем телом, Настя, брезгливо потрясла его, стряхивая воду, и сунула запазуху. Сразу сделалось мокро под грудью, Настя поморщилась и заторопилась по тротуару.
Катя ждала ее у метро.
– Вот в этом доме квартира, – показала, – пойдем, у тебя все в порядке? Что это?
– Котенок.
– Котенок? – не поняла Катя.
– Ну да, слушай, давай пивка возьмем, устала как собака, – Настя, морщась, переложила царапавшегося котенка. – Целый день на ногах.
Купили еды и пива. Поднялись. Настя мылась и думала, что соврать. Не хотелось говорить, что стояла на рынке. И хоть сама Катька совсем недавно так же стояла, да еще с ворованной рыбой, все равно не хотелось. Настя не знала, почему, может быть, из-за Мурада – пришлось бы рассказывать, где ночевала… А если Мурад завтра скажет, чтобы больше не приходила? Она замирала под льющейся водой. Волосы жидкими светлыми струйками текли до лопаток, до темных сосков впереди, она терлась мочалкой, взятой из дома, и вспоминал бабу Дину, которая и сплела эту мочалку из распущенной синтетической мешковины, потом опять вспоминала Мурада, жаром обдавало, она зло отворачивалась от бьющего в глаза душа и швыряла мочалку в стенку. Она хотела к нему – повторить эту неудачную ночь – она весь день об этом сегодня думала, поэтому и торговала плохо. Не может быть, чтобы она ему не понравилась. Она готова была, она хотела стать его наложницей: просыпаться поздно после ночи любви, мыться, готовить ему вкусную еду, она бы научилась, ждать его, кормить и потом опять полночи заниматься сексом. Болтать, пить коньяк и курить кальян. Она невольно начинала улыбаться, фантазируя. Вытираясь, подумала, что неслучайно рынок и эта квартира оказались рядом. Все еще могло получиться.
Катя варила пельмени и возилась с котенком. Он обсох, но дрожал и все пытался куда-то ползти. Она закутала его в пуховый платок и носила на груди.
– Ну, кто – девочка? мальчик? – Настя заглянула в глаза котенку.
– Не знаю, он слепой еще…
Настя коснулась пальцем розового носика, котенок вдруг заволновался, пискнул еле слышно, потом еще раз и заискал мордочкой.
– О, смотри, титьку хочет… Дай-ка мне.
Настя развернула его, погладила пальцем и подсунула к блюдцу. Котенок лакал неумело, как будто пил, наелся быстро и тут же уснул на пуховом платке на подоконнике.
– Может, околеет еще… – Настя смотрела на него с жалостью, – девочка.
– Да?
– Трехцветная, только кошки бывают трехцветными, они счастье приносят. Кому, интересно, тебе или мне?
Настя ничего не стала говорить про Мурада. Он был ее тайной. Он мог стать ее прекрасным любовником, Настя это чувствовала. Она снисходительно посмотрела на Катю и открыла пиво. Катьке этого все равно не понять было. Катька и в пиве не понимала, чай себе налила. Маленькая еще, – снисходительно думала Настя, делая первый, большой и самый вкусный глоток.
Катя ловила пельмени в кастрюльке и возбужденно рассказывала про работу, про ресторан, как ей опять пришлось пойти в кроссовках и как ей помогли – девчонки принесли три пары туфель. Про то, как совершенно нечаянно нашлась квартира, про удивительного таксиста Макса…
Настя ее почти не слушала, пила пиво и глядела на беспомощного головастого котенка с черным пятном на бело-рыжей мордочке. Лениво пыталась понять, чем она с ним похожа, прямо чувствовала общее… Тебя папка бросил и меня… и мамки наши куда-то задевались… – усмехнулась… – и вот мы, слепенькие и голенькие, ползаем по холодным лужам нашей жизни.
9
Прошли три недели. Долгое в этом году бабье лето кончилось, небо сделалось совсем низким и серым, потекли дожди и дожди, и потребовали осенней обуви и одежды. Было уже десятое октября, суббота. Катя была выходная, проснувшись, она вспомнила, что вчера давали зарплату, и подумала съездить сегодня же и купить какую-то замену короткой куртке, плащ недорогой, может быть.
После завтрака села посчитать деньги. За это время она заработала больше пятидесяти тысяч, но в кошельке было только двадцать восемь, деньги ушли на квартиру и на жизнь. Она, хоть и знала все это отлично, а сидела расстроенная. Из старого отцовского кошелька, такого старого, что она стеснялась носить его с собой, торчали только что пересчитанные чеки. За три недели отправила матери всего четыре с половиной тысячи. Она нахмурилась и еще раз посчитала – еду, телефон, метро… – как она ни экономила, но проживала триста восемьдесят рублей в день. Катя задумалась надолго. Денег надо было так много, что все эти подсчеты были бессмысленны.
Катя вынула из внутреннего кармашка кошелька небольшую бумажку, развернула. Она уже не первый раз доставала ее, но звонить не решалась. По этим телефонам предлагали купить почку. Было очень страшно. Если бы что-то не получилось, для отца это было бы последним ударом. Перед самым отъездом в Москву он позвал ее и, будто чувствуя ее мысли, пытался говорить о чем-то таком. Просил не приносить никаких жертв, жить, как будто все в порядке, радоваться жизни. Настаивал, что его беда относится только к нему, что это и есть жертва, которая уже принесена, и других не надо, что это только умножит его несчастья.
Заломило в висках, слезы навернулись и потекли, Катя тихо плакала, глядя на отцову фотографию, стоящую на письменном столе, собрала чеки в кошелек.
Хлюпая носом, надела куртку и встала перед зеркалом – куртка была все так же мала. Она приблизилась к зеркалу, пригляделась к своему лицу, потрогала чуть осунувшиеся скулы. Плащ решила купить из следующей зарплаты.
Дождя не было. Невзрачные тополевые и яркие, желтые и красные кленовые листья липли к мокрому тротуару, плавали в мелких лужах. Чуть слышно и как будто неуместно пахло землей. Дома в это время тянуло из степи горьковато и холодно, а река почему-то не пахла. Катя дошла до угла, до запахов ванили и выпечки из кондитерской. На небо подняла глаза. На его невзрачный пасмурный клочок между домами.
Она сходила в банк и отправила домой двадцать пять тысяч. Позвонила матери. Сказала. Спросила, как они там?
– Снег идет, а у вас?
– Тут еще не было…
– Бабушкин дом не продается, даже кто и хотели, денег ни у кого нет. За Федора… начальник согласился подождать три месяца. Я была у Феди на свидании, привет велел предавать обязательно, расспрашивал про тебя.
– А сколько надо, мам?
– Это тебя не касается, Кать…
Мать помолчала, потом вздохнула:
– Ты там уж, не надрывайся… Что у тебя за ресторан такой? Себе-то оставляешь? Обувь дорогая в Москве?
– Мам, я все куплю, здесь дешевле, чем у нас, не беспокойся.
– А с отцовскими делами не ездила?