Что я делаю не так, Господи? Как мне быть? Не встречаться с ним? Андрей невольно возник в воображении, она почувствовала стыд, все мешалось в голове. Надо, чтобы кто-то понял, кто-то честный, кто может все это понять. Катя вглядывалась в любящий лик Богоматери, склоненный к маленькому сыну. Ты знаешь, что Его ждет, – прошептала, – Он тоже знает, и не боится. Вы зачем сюда пришли? – и слезы неудержимо потекли из глаз. – Почему я не могу любить его как есть? Просто любить и все! Он хочет делать так, пусть делает, он же не хочет никому зла, он столько сделал мне хорошего! У нас с ним нет другого выхода, мы любим друг друга! Мы только так можем быть вместе! Катя подняла глаза на икону, чувствуя, что ей неудобно и стыдно все это говорить, как будто она врет сейчас. И тут же ей казалось сумасшедше и совершенно ясно, что Богородица понимает ее и прощает. Катя стискивала кулачки и замирала бессильно и растерянно, не веря, что так может быть.
Сзади загремели ключами, Катя вздрогнула, обернулась, это был священник, молодой и пухлый, лет сорока, он зашел с улицы вместе с какой-то женщиной, отпер бак, на котором было написано «Святая вода», поднял крышку и они стали наливать воду. Батюшка лил из ведра в гулкую пустоту бака, сам что-то негромко говорил, женщина смеялась мелким смехом и подавала другое ведро. Из-под подрясника священника торчали желтые ботинки на толстой рифленой подошве с налипшим на них грязным снегом. Он закончил, громко поставил ведро на пол, повернулся и посмотрел на Катю. Просто, буднично посмотрел, как смотрят люди в метро, пустыми, мелкими глазами, потом глянул под ноги на лужу, опять сказал что-то женщине, та рассмеялась, заперла замочек на воде, и они ушли, погромыхивая ведрами.
Если бы он сейчас подошел ко мне и просто спросил… что у тебя случилось? – подумала Катя. И она представила, что стоит перед ним на исповеди и рассказывает. О грехе прелюбодейства. С женатым мужчиной. Она проговорила это мысленно и не поверила, что это она про себя говорила. Она покраснела, обернулась: где только что был батюшка, старушка терла шваброй пол.
Катя вышла из храма, перекрестилась на выходе, отошла в сторону и постояла еще в задумчивости. Ей не хотелось исповедоваться перед этим батюшкой. Не из-за стыда, но из-за чего-то еще, из-за желтых ботинок, ей казалось, что ему не до нее и он ее никогда не поймет.
Возвращаясь, в троллейбусе увидела, что звонил Андрей. Как раз когда она стояла в храме.
– Ты как, отходишь? Не мерзнешь после Италии? Что трубку не брала?
– Я в церкви была.
– О! Чего это вдруг? Грехи замаливаешь? Мои не прихватишь, у меня много! – Андрей улыбался, он был в хорошем настроении. – Ну ладно, шучу-шучу, прости!
– Я молилась за нас… я еще помолюсь. А ты что делаешь?
– С ребятами в бане, мы по пятницам ходим. Сто лет уже не был.
Катя помолчала.
– Я ничего не знаю про твоих друзей. Ты не рассказывал никогда.
– Познакомлю, Кать… Я завтра утром улечу дня на три-четыре, по делам, ты скучать тут не будешь?
– А куда? – спросила Катя и ясно услышала заливистый женский смех в трубке.
– Кать, мне сказать несложно, но давай ты не будешь меня о работе пытать. Это не интересно! Ладно?! Давай, не горюй, тут у нас пьянство небольшое, я тебе попозже позвоню. Ты мне список чтения начала писать?
Андрей был весел, он снова жил своей жизнью, Катя это почувствовала. Женский смех не шел из головы – все тело будто током пронзило.
Дома была Настя. Лежала, не переодевшись, на кровати. Молча подняла руку.
– Привет, Насть! – обрадовалась Катя.
– Здорово! Давно приехала?
– Вчера вечером.
– Прибарахлилась нехило! – Настя кивнула в сторону шкафа.
Катя зашла в спальню, увидела распахнутый шкаф и большую Настину сумку, стоявшую возле.
– Ой, прости, я думала…
– Да ладно, не парься! У меня там все нестиранное, неохота ничего. У тебя-то как дела? – Она хотела что-то еще добавить, но промолчала.
Катя перевешивала вещи на свою половину. Что не лезло, сворачивала и совала на полки. Настя села на кровати по-татарски.
– Да не парься, говорю. Я все перестираю, в химчистку схожу, у меня времени теперь вагон. – Она помолчала. – Уехал мой, похоже, с концами. Как исчез после Нового года, так и все. Неделю прождала, думала, заявится… спала все время. Так и не позвонил. – Потрогала живот снизу. – Не видно, кстати?
– Нет, – качнула головой Катя.
– Трубку не берет, на эсэмэски не отзывается… Октай говорит, не знает ничего. Врет, скотина! Так надоело. Просто нет смысла с ними разговаривать.
– А что дома?
– Не знаю, матери звонила пару раз, она пьяная, несет черт-те что, похоже, не работает или в отпуске. Дома все время…
– Так праздники… – подсказала Катя.
– Какие праздники у них в магазине?! Девчонки говорят, у нее какой-то новый хахаль живет – моложе меня. Там у них дым коромыслом!
– Настя, надо тебе поехать…
– Да сама знаю, что надо… – Настя надела тапочки и пошла в кухню. – Мне теперь много чего надо!
Катя разбирала пакеты с едой.
– Есть хочешь?
– Все время хочу, толстеть уже начала. – Настя похлопала себя по щекам. – Ну, приеду, и что? Найду бабу Дину, привезу ее обратно, и что – жить с ней там?
Катя перестала резать колбасу.
– Надо ее домой вернуть! Как она в этом доме престарелых?! Странно, что моя мать ничего не сказала: – Катя посмотрела на часы.
– Я ей час назад звонила, говорит, вдрызг с моей мамашей разругались. У нее и своих проблем хватает. Ты знаешь, что вашего Федора перевели куда-то далеко.
– Перевели? – Катя с испугом посмотрела на свой телефон.
– Ну, после нового года. Поеду, конечно… я все своего драгоценного ждала. – Настя взяла кусок колбасы и заглянула Кате в глаза. – И чего я в нем нашла? Ты же его видела? А спать совсем не могу, лежу, лежу. И жалко же его! Хорошо, если он сейчас в Баку, а если здесь где-то и его, правда, за долги ищут?
Катя порезала сыр, хлеб, поставила йогурт, масло. Настя ела с аппетитом.
– Дня через три-четыре поеду. Пока подарки куплю, билет.
– Ой, слушай, подарки! – Катя побежала в спальню и принесла большой пучок разноцветных венецианских бус, высыпала их на стол. – Выбирай!
Настя стала перебирать, разглядывая на свет. Отложила трое и решала, какие взять.
– Бери все!
Настя пошла в ванную примерить.
– Ты в консультации была? – громко спросила Катя.
– Да когда? Праздники же… у меня, кстати, ни прописки, ничего. Наверное, не примут? И дома не сходишь!
– Почему?
– Ты что, спятила? На следующий день весь Белореченск будет скалиться! Настя из Москвы в подоле приперла!
– И что?
Настя намазывала масло на хлеб. Перестала и уставилась на Катю как на глупенькую.
– А я буду рожать?! – спросила вызывающе. – Ты, кстати, с этим твоим Андрюшей аккуратней. Вы вообще презиками пользуетесь?
Катины щеки стали цвета свеклы.
– Ох! – Небрежно сморщилась Настя. – Чего ты?! Чтобы потом вот так не метаться, как дура! А лучше таблетки пей. Ты что, вообще без всяких этих дел?
– Давай, я сама разберусь! – Катя сидела красная.
– Катя! Сеструха! Посмотри на меня! Куда мне с этим добром? – Настя прижала ладони к животу. – Кому я нужна? Ты что, думаешь, твой лучше? Они слово «аборт» все выучили!
– Всё?!
– Что всё?!
– Я аборт делать не буду! – Катя вцепилась в косу.
– Да ты боишься! – Настя изучала сестру. – Ты что, беременная?
Катя молчала хмуро.
– Хм… Посмотрю я на тебя, когда ты на самом деле залетишь?
– Не буду и все!
– Так ты специально залететь от него хочешь? – прищурилась Настя.
– Нет, я не думала ничего…
– Ты про себя не думала, а мне надо обязательно рожать?! – Настя откусила бутерброд и стала жевать, в упор глядя на сестру.
– Да. – Катя не очень уверенно смотрела на Настю. Косу сжимала и думала о чем-то.
Настя застыла и положила бутерброд на тарелку.
– А кому надо?! – спросила ехидно и даже зло.
– Твоему ребенку! – ответила негромко Катя, как будто сама еще не окончательно понимала, что говорит. – Он уже есть и нельзя уже ничего.
Настя молчала хмуро, нервно гремела бусами на шее. Катя же продолжила тихо и настойчиво:
– Мать рассказала однажды. У нее между нами с Федором должен был родиться ребенок. Говорит, это самая большая тяжесть, какая есть у нее на душе. «Смотрю на вас с Федором и вижу, что убила такого же! Как это перенести, Катька?»
Ночью Катя плохо спала, думала о Федоре и матери. Мать не позвонила, что его перевели, не сказала ничего, не попросила. Ее молчание было непонятно и обидно. Катя представляла, как мать сейчас переживает, и плакала беззвучно, боясь разбудить Настю.
На следующее утро Катя позвонила Гоче, спросила про церковь в Подмосковье, куда тот ездил каждое воскресенье и очень хвалил священника. Гоча сказал, что сегодня не поедет, у него гости из Тбилиси, просил передать поклон отцу Василию.
Часовщик Максим знал, куда ехать, обрадовался ей, поздравлял со старым Новым годом и вскоре уже стоял у ее подъезда, тер стекла старенькой «Тойоты». Храм находился в деревне в тридцати километрах по Волоколамке.
Служба уже давно началась, народу было много. Катя нашла себе местечко у колонны и стала слушать, крестилась вместе со всеми. Храм был восстановленный, старых фресок не сохранилось, на отштукатуренных и побеленых стенах висели небольшие иконы, в основном нового письма, такими же новыми фресками был расписан только верхний плафон. Пожилой батюшка ходил медленно, ему помогали второй батюшка, дьякон и мальчики-пономари. Все были в золотом праздничном облачении.
Высокий, стройный, лет сорока регент, с отрешенным и светлым лицом вел многоголосый хор левой рукой, сам молился и кланялся, поворачиваясь к алтарю. Праздных лиц не было. И священники, и прихожане – все стояли на службе. Молились.
Кате сделалось легче на душе, она будто дома, среди родных людей оказалась. И она вместе со всеми просила Господа о том, о чем просили все, и о своем. Просила за отца, просила не оставить мать, читала вместе со всеми общие молитвы и успокаивалась. Она почти забыла то, что привело ее сюда, даже наивные слова Алексея, что надо учиться уважать себя, нечаянно вспомнила, а Андрея как будто не было. И всех этих вопросов…