Катя почувствовала себя смелее, но, встав в небольшую очередь к исповеди, заволновалась. Чтобы успокоиться, шептала простые молитвы, а сама все думала невольно, как будет разговаривать с батюшкой. Представляла себе, как он скажет строго, чтобы она оставила свой блуд, или даже прогонит ее. Она хотела сказать батюшке, что любит Андрея, что в этом нет греха, что любовь ее чистая. И тут же понимала, что всего этого говорить нельзя, надо каяться, говорить «грешна» и стоять, потупив голову, когда батюшке выслушивать про чью-то любовь, да и такая ли она чистая? У нее не было опыта такого тяжелого греха, она пыталась вспомнить, в чем каялась на прошлой исповеди, и не могла, то все были мелочи жизни.
– Девушка! – шептал кто-то сзади и подталкивал под локоть.
Катя вздрогнула, священник ждал ее. Глядел маленькими старческими глазами из-под седых бровей. Лицо светлое, в мягких морщинах, заросшее редкой белой бородой до самых глаз. Когда подошла, они встретились взглядами, и тут глаза его как будто ожили. Он положил правую руку с концом епитрахили ей на плечо, другой рукой – сухой, старой – взял её руку, сжал и заставил посмотреть на себя:
– Как тебя зовут, моя хорошая?– спросил негромко.
– Катя.
Батюшка смотрел, не отрываясь, взгляд его слезящихся, красноватых глаз был спокоен, почти ничего не выражал, только изучал ее. Он был одного роста с Катей, погладил ее по плечу и, чуть подавшись вперед, спросил очень тихо:
– Плохо тебе, милая? Душа мечется? – он говорил медленно, давая ей понять, что говорит.
Катя с удивлением, растерянностью и страхом смотрела, понимала и не понимала его простые слова и не знала, что отвечать.
– Не могу дать тебе причастия сегодня, – он помолчал, вглядываясь в Катино лицо, – ты приходи ко мне, посидим, поговорим, ты не здешняя, вижу, ну и приходи, как службу кончим.
Катя все смотрела с вопросом в глазах.
– В школе спроси, где отца Василия каморка. Да не горюй, моя хорошая, жизнь длинная!
Отец Василий был уже в простом, застиранном, когда-то черном подряснике. Сидел в маленькой длинной комнате за письменным столом. Катя вошла робко. Комната была обустроена в бросовом углу под лестницей. Самодельные стеллажи с книгами занимали три стены, к некоторым из-за лестницы можно было добраться только на коленях. Старая большая икона стояла в углу на подставке, перед ней крохотным огоньком горела лампадка. Батюшка показал Кате на стул, сам волоком вытащил свой из-за стола, поставив напротив, уселся и дружелюбно посмотрел на нее:
– Садись, дочка. На людях ты не сказала бы всего, а тут я тебя послушаю. Что стряслось? Любовь, видно? Беременная ты?
– Нет, батюшка, то есть… – Катя замялась, думая, с чего начать, потом заговорила, опустив голову, – я люблю одного человека, он женат, у него жена и ребенок… большой уже. Он их любит и не хочет бросать, и я, конечно, этого тоже не хочу. Он просит, чтобы я была с ним, чтобы мы жили…
Катя горела от стыда и неловкости, она запуталась и остановилась. Посмотрела виновато на отца Василия.
– Это все очень плохо? – спросила.
– Почему же все? Он человек-то добрый? Как его зовут?
– Андрей. Он очень хороший, он помог мне очень, моему отцу, он много хорошего сделал, я не просила его… И он ничего не просил, – спохватилась, – не хотел от меня ничего. Мы… мне кажется, он тоже любит меня, так же может быть?
– Да ты не торопись, милая, время у нас есть, ты и сама послушаешь, что с тобой делается. И не думай обо мне. Исповедь, она не перед попом отчет. Вот и икона у нас с тобой хорошая, и Господь от нас, будем верить, не отвернется. Не торопись, думай и говори. И я, грешник, с тобой рядом побуду. – Батюшка не выглядел расстроенным или скорбящим по ее грехам.
– Я все рассказала… Не знаю, как мне быть, он женат. – Она тревожно посмотрела на отца Василия. – Мне можно его любить?
– Любить нужно всех… – отец Василий глядел в пол, мимо Кати и раздумывал. Потом хлюпнул насморком, достал измятый платок из кармана и высморкался. – А родители твои где живут?
– В Сибири. В Иркутской области.
– А ты в Москве работаешь. Давно здесь?
– Полгода…
Отец Василий задумался, потом поднял на Катю умные спокойные глаза:
– Не хотела бы домой вернуться? И у него в семье все по-старому наладится, ведь ты говоришь, он любит своих?! И твоя душа успокоится дома потихоньку?
Катя с удивлением смотрела на священника:
– Дома… я не знаю… у нас там работы совсем нет. Мы с матерью даже рыбу крали, – брякнула Катя.
– Как же так получилось? У кого? – улыбнулся отец Василий.
Катя стала рассказывать сбивчиво про копченую рыбу, про нужду, досадуя на себя, что сказала. Это не имело отношения к делу. Она нервничала, волновалась и от этого запутывалась еще больше. Ей хотелось извиниться и уйти. Отец Василий наблюдал за ней с тихой улыбкой, потом сказал грустно:
– Да-да, понимаю, так-то бы не надо, конечно. Вы не одни такие, трудно сейчас, но жить можно, терпеть надо, это ведь не самое страшное. Человек всегда терпит. Там вы нужду терпели, но вместе, и всё честно было, здесь тебе другое испытание. И тут ты одна! Из многих зол выбираешь! Одной всегда тяжелее.
Катя сидела и, забыв о священнике, представляла, как собирается и уезжает. Можно было, конечно, можно, казалось ей ясно, батюшка был прав. Только получалось, что она попользовалась Андреевой щедростью и сбежала.
– Я бы, может, и уехала, да ведь жить не на что совсем. Я здесь на всех зарабатывала. Да и Андрей, знаете, батюшка, я же… я не могу от него уехать, это будет нечестно. – Катя с надеждой и испугом посмотрела на отца Василия.
– Очень любишь? – прищурился поп.
– Люблю… – ответила Катя и смело кивнула головой.
– А если бы выбирать пришлось между своей семьей, отцом-матерью и Андреем?
Катя опять тревожно и растерянно посмотрела на священника.
– Плохой выбор, понятно, но ведь и хуже бывает! – настаивал отец Василий.
– Матери без меня не справиться, – ответила Катя и опустила голову.
Отец Василий, нагнувшись и склонив голову набок, замолчал. Пальцы рук медленно перебирали скрученный поясок подрясника. Он долго сидел, будто решаясь на что-то, потом посмотрел на нее переменившимся, скорбным лицом:
– Сниму этот грех с тебя. Возьму его на свою душу. Пусть будет все, как есть, время пройдет, и ты разберешься. Любить ты умеешь, а жить мы никто не умеем. Испытания тебя ждут, Катюша. – Отец Василий пристально всматривался в ее лицо. – Ты часом не беременная?
Катя растерянно вздернула брови.
– Что ты? Дело Божье, когда оно любовью скреплено. У меня их восемь штук, ребятишек, и внуков двенадцать… – он посерьезнел. – Ребеночек когда у тебя будет, Господь тебе помогать станет, вот увидишь. – Он перекрестился. – Ты обязательно приходи тогда. Покрестим и вместе порадуемся. На службу-то можешь ходить? Ты службу знаешь?
Катя прищурилась, соображая, покачала испуганно головой.
– Это ничего, захочешь – узнаешь. Хорошо тебе в храме? Ну, вот и ходи. У меня, грешника, точно так же все начиналось! Господь на нас крест налагает, чтобы мы себя узнали, глубину свою.
Катя машинально кивнула, соглашаясь, но думала о другом.
– Ну, что ты горюнишься?
– Вы сказали, мой грех на себя возьмете? Я не хочу так. – Катя замялась, глаза наполнились слезами, но смотрела твердо.
– Тут ты хоти или не хоти, милая, наш поповский крест такой. Не за такие грехи приходится перед Богом стоять. Но если избавишься от греха, то и меня избавишь, в ноги тебе поклонюсь.
Катя стояла застывшая от слов священника, чувствовала большое и страшное, неведомое раньше волнение и благодарность. Батюшка, шепча про себя молитвы, надел епитрахиль и поручи, потом, опираясь на стул, тяжело опустился на колени перед иконой и, нагнув голову к самому полу, громче забормотал молитву. В том, как он это сделал, совершенно забыв о ней, в полной его отрешенности, Катя видела размеры своей вины перед Богом. Отец Василий, как будто не выдерживая ее тяжести, встал к иконе. Он просил Господа о милости к ним, просил Кате сил и мудрости. От страшных чувств у нее дрожали руки и все внутри, она вцепилась в полы дубленки, слез не было, только глаза широко раскрыты. Она чувствовала себя очень маленькой рядом с огромным молящимся стариком, мгновеньями ей хотелось встать возле, она стыдилась, и ее обдавало жаром. Вдруг ноги будто сами подкосились и она, забывая обо всем, опустилась быстро, где была, начала креститься и заплакала. И зашептала горячо: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешную. Она молилась Богу, но и согнутой спине и старым рукам этого старика-священника, хотела отдать ему свои силы, отблагодарить за то, что он ее понял.
Она отпросилась от трапезы, поцеловала сухую благословляющую руку отца Василия и вышла из здания школы. В глазах усталость и лихорадочная пустота. Она шла куда-то вдоль дороги, все думала напряженно о молитве и словах священника. Рядом затормозила машина, Катя отстранилась. Это был Максим, улыбался виновато, что дождался все-таки. Всю дорогу они молчали, и Катя была благодарна ему за это. Время от времени вытирала набегавшие слезы и все думала, думала.
На работе все было хорошо, Гоча обнял, Манана обняла и поцеловала, Заза толсто и неуклюже кинулся: «Катюша!», Шапкин говорил комплименты «относительно загара», загадочно улыбался и подмаргивал, Резо, другие официанты, повара, тоже были ей рады и даже обычно суховатая и строгая старшая смены Тамара, сменившая Светлану, что-то дружелюбно пошутила о возвращении «блудного лица ресторана «Мукузани».
Катя принимала заказы и улыбалась клиентам как родным, которых давно не видела. Она была счастлива, что вернулась на работу, ей было все равно, что о ней будут думать богатые друзья Андрея. Здесь, среди звяканья посуды и запахов шашлыков и хачапури, коротких реплик Гочи и смешного русского языка Зазы, здесь она чувствовала себя человеком. Нужным другим людям, и они ей были нужны, а те друзья Андрея, которые думают сейчас, что она Андреева подстилка, были ей неинтересны. Мысли об Андрее тревожили, ей не хотелось оставлять его в его одиночестве, и она даже представляла себе нечаянно, что Андрей работает вместе с ними. Моет посуду на кухне или бегает официантом, а вечером они вместе идут домой. Катя невольно улыбалась своим хулиганским фантазиям, вспоминала про учебу в университете, это волновало, но было где-то очень и очень далеко. Она и верила и не верила в эту свою новую жизнь, и совершенно не понимала, почему она должна уйти с работы. И радостно улыбалась красавице Манане, несущей поднос с грязной посудой.