Его объятия слишком крепкие, потому что это объятия смерти. Демоны приходят на Землю, чтобы заключить контракт с человеком – исполнить сокровенные желания в обмен на душу. Я задыхаюсь, отчаянно цепляясь пальцами за широкие плечи Мертаэля, стараясь запомнить каждую черту его лица, запомнить этот взгляд. Взгляд демона, которому пришлось наступить на горло собственным чувствам, чтобы исполнить мое желание.
Тебе нравится, Сильвия? Тебе по душе такая любовь?
Но ответить я не могу. Зато все еще вижу блестящие на его глазах слезы.
Боже мой, неужели демоны тоже плачут? И все это из-за меня?
Будет ли ему больно, когда он поглотит мою душу? Будет ли он скучать по мне в Аду? Я до последнего держу глаза открытыми, но мир расплывается и темнеет – впереди виднеются лишь две ярко-красные точки. Нет, мне хочется остаться еще ненадолго. Почувствовать, каково это – быть по-настоящему любимой, хотя бы немного. Несколько минут.
Демоны приходят на Землю, чтобы исполнить сокровенное желание человека, с которым заключили контракт, и насладиться вкусом и энергией его души. Что я для Мертаэля теперь? Всего лишь очередная жертва?
Нет. Я навсегда запомню боль, что отразилась в его взгляде. Для него я – убийца первого и единственного светлого чувства за последние полторы тысячи лет. Он для меня – единственный, кто был мне по-настоящему нужен. Единственный, кто не отказался от меня, несмотря ни на что.
Чернота впереди поблескивает ярко-красными вспышками, когда я окончательно проваливаюсь в небытие.
Глава 28Мер
Ад прогнил. И уже несколько сотен лет демоны не рыскают по пыльным закоулкам разрушенных, осыпавшихся улиц в поисках контрактов. Лишенные интереса к жизни, они умирают от скуки и ждут своего часа – ждут, когда их извращенная сущность наконец сдастся под напором проступающей все ярче добродетели. Но годы идут, а ничего не происходит. Демоны задыхаются в собственных грехах и лениво перекидываются в кости, если им хватает сил.
Ничего не изменилось. Я открываю глаза посреди просторного помещения – пыльного подвала, обставленного подобием мебели, вырезанной из грубого камня, – и тяжело вздыхаю. Оглядываюсь вокруг, но не замечаю ни знакомого сияния человеческой души, ни кого-либо из братьев и сестер. Стою здесь совсем один и пялюсь на собственные руки – отчего-то все такие же бледные и когтистые, – на потертые джинсы, блестящую массивную пряжку ремня и кожаную куртку. Дурацкий образ, подаренный мне Сильвией Хейли, так и остался со мной, хотя должен был исчезнуть вместе с комнатой в полицейском участке, отдаленным голосом детектива и самой Сильвией.
Одно воспоминание о ней обжигает сознание.
Ты все это подстроил, да, ублюдок поганый?
Я поднимаю взгляд к потолку, но замечаю лишь пыль и старую паутину, отпечатки чьих-то рук, оставленных здесь годы, а то и столетия назад. Отец, черт бы его побрал и дважды, должен был продумать все до мелочей: подобрать момент, создать правильную, идеальную смертную и условия. И ради чего? Чтобы довести до ручки очередного демона?
Ты мог бы просто прикончить любого из нас, если бы захотел!
Но никто не откликается.
Ни отец, – Создатель всего сущего, ни Сильвия – глупая девчонка, отдавшая душу за любовь, какую не успела даже почувствовать. Стоило оно того? Я сплевываю на пол и запихиваю руки в карманы джинсов. Нет, конечно. Сильвия загадала самое жуткое желание из всех возможных, а я исполнил его самым отвратительным способом. И сердце сжимается от горечи, ноет от боли, хотя я столько лет был уверен, что похоронил его. Закопал вместе с поганой добродетелью, забыл с именем ангела Мертаэля. Но она – глупая смертная с такими же желаниями – дотянулась до меня и вытащила наружу, встряхнула и заставила вспомнить, каково быть собой.
Ты никогда уже не будешь собой. Оглянись вокруг, от тебя ничего не осталось. Разве ты не видишь, во что превратился? Ты давно не ангел и не имеешь права носить его имя, но и демон из тебя уже не получится. Ты не возьмешь больше ни одного контракта, не вернешься на Землю – просто зачахнешь здесь, как все остальные, и будешь перекидываться в кости с Таниэлем до смерти. Если вам когда-нибудь позволят умереть.
Какого черта? Я рычу от досады и бросаюсь вперед – переворачиваю грубо отесанный каменный стол, пинаю его в сторону и дышу так грозно и тяжело, что напоминаю быка. И рога наверняка образ лишь дополняют. Сильвия посмеялась бы надо мной. Но никакой Сильвии больше нет, и я должен с этим смириться. Злость и досада медленно отступают в сторону, уступая место здравомыслию.
Я исполнил ее желание, неважно, с чем пришлось ради этого расстаться – с самим собой или единственным близким человеком, – и должен был получить ее душу. Вернуться в Ад вместе с ней, а поблизости виднеются лишь подгоняемые порывистым ветром клубы пыли.
Душу Сильвии я приметил бы где угодно, хоть в мире смертных, хоть в Аду. Но я не вижу ее. Не чувствую.
Что же это, тоже твоя глупая шутка, отец? Так ты привел их всех к упадку? Заставил перешагнуть через себя и лишил последних сил? Какой же ты самодовольный, эгоистичный урод.
Но Создатель и не думает отвечать. А может, у него там, на Небесах, тоже не осталось сил.
Глупости.
Бессилие накрывает меня подобно высокой волне, накрывает с головой, и я прислоняюсь к ближайшей стене, опускаюсь на пол и запускаю пальцы в длинные волосы. С самого начала мы были обречены столкнуться сами с собой – с добродетелью, какую бесцеремонно вырвали из нас с корнем, низвергнув в Ад. Против собственной природы не попрешь, правда? Ни против той, какую подарил нам отец на Небесах; ни против той, какую мы заработали в Аду.
Ад прогнил, потому что отцу никогда и не хотелось, чтобы он существовал. Он лишь играл с нами, как с забавными куклами, а затем отбросил в сторону. Потому о нас начали забывать смертные, потому мы один за другим сдались на волю Создателя.
Обреченный смех, напоминающий лай старой побитой собаки, срывается с моих губ против воли. На что я рассчитывал, говоря Сильвии Хейли о любви? Спасти ее от самой себя и полицейских?
Нет, вранье.
Спастись самому. Вернуться в Ад, прийти в себя и взяться за новый контракт спустя век-другой. Я рассчитывал, что ее душа приведет меня в порядок. Пусть поглощать ее будет больно, пусть это выжжет меня изнутри, но рано или поздно забывается любая боль. Я давно это понял.
Вот только боль не забывается. Утихает на столетие, иногда и на тысячелетие, а потом просыпается и бьет с новой силой. Старые шрамы не затягиваются – ждут момента и открываются, чтобы утопить в крови и без того поганую жизнь. Внутри у меня словно открылись разом десятки кровоточащих ран. Мне будто вновь оторвали крылья, но на этот раз совсем другие.
– Не повезло, да? – я слышу голос Таниэля, медленно перевожу на него взгляд. Когда-то статный ангел веры, тот выглядит отвратительно: низкий, бледный, лохматый, с небольшими торчащими над ушами рогами. – Значит, я опять проиграл. Добро пожаловать в клуб, Мер!
– Катись к черту, – отмахиваюсь от него, – или, того хуже, к Создателю.
– Ну что ты так грубо. Я-то ставил на то, что все с тобой в порядке будет. Ты целых две тысячи лет продержался, а это не шуточки. Но тебе, поди, и больнее всего? Своими руками уничтожить любовь – вовсе не то же самое, что потерять веру.
Подняться бы да как треснуть ему по косматой голове, но меня хватает лишь на тяжелый, звучный выдох. Таниэль прав: точно как когда-то мне досталась худшая из добродетелей, мне достался и худший из грехов, и лучше бы им никогда не пересекаться между собой. Только от зияющей на месте воспоминаний о Сильвии Хейли дыры уже не избавиться. Она будет напоминать о себе снова и снова, вспарывать новые шрамы, показывая, насколько я на самом деле слаб.
Две тысячи лет? Я предпочел бы отстреляться сразу, как Расиэль, и годами валяться на поляне, бездумно вглядываясь в бледное адское солнце. Меня подташнивает от самого себя.
– По крайней мере, у тебя есть ее душа, – пожимает плечами Таниэль. – В тебе живет ее частичка. Так ведь говорят смертные?
Лишь недавно выстроившаяся картина мира вновь распадается на части. Что значит «у тебя есть ее душа»? Я вскидываю брови и резко поднимаюсь, отряхиваюсь от налипшей на одежду пыли. Таниэль не стал бы издеваться, да и привычки глупо шутить за ним никогда не водилось.
– У меня нет ее души, – говорю я медленно. – Я вернулся один.
– Но ты же исполнил желание, нет? Закон для всех един, Мер, ты не мог не получить ее душу.
И время в Аду застывает на несколько мгновений.
Нет.
Я собственными глазами видел, как Сильвия отключилась в моих объятиях. Чувствовал, как обернулось пустотой ее сознание, как замолк нестройный хор разномастных мыслей. Ощущал на губах привкус ее отчаяния и боли вместе с противным вкусом несправедливости. Слышал, как перестало биться ее сердце.
У отца просто отвратительное чувство юмора. Или меня как одного из первых сыновей он ненавидит сильнее прочих. Так ведь? Губы сами собой изгибаются в мрачной усмешке.
– Как видишь, – я пожимаю плечами и поднимаю перевернутый стол. – Не хочешь перекинуться в кости? У нас впереди еще много лет.
– Здорово тебя приложило, – Таниэль достает из кармана просторного балахона несколько кубиков из человеческих костей, те с грохотом падают на столешницу. – Бросай первым.
Ад прогнил и когда-нибудь рассыплется на части окончательно. С темных небес, освещенных бледным подобием солнца, спускается очередной подписанный кровью контракт, но никто в Аду не обращает на него внимания. Мы с Таниэлем сидим за столом в одном из разваливающихся домов и бросаем кости, глядя на вновь и вновь выпадающие дубли.
Никому не хочется возвращаться в мир смертных. Не обращая внимания на кровоточащие на душе раны, мы ждем своего часа – часа, когда отцу наконец надоест играть старыми фигурами. Когда он уничтожит нас и создаст новые.