сятеро ценнее верфей и заводов и неизмеримо ценнее, чем кое–кто из нашего руководства. Вы не впервые наушничаете мне на Джеймса, норовя от него избавиться. Довожу до вашего сведения: если мы от кого–то будем избавляться, то в первую очередь от вас. Вы неоднократно внушали мне, что сантименты в бизнесе неуместны. Согласен. Но лишь благодаря сантиментам да уважению к давно минувшей славе Олбрайтов вы так долго продержались в фирме. Несколькими годами раньше мне не под силу было бы вернуть внесенный вами капитал. Теперь же все коренным образом изменилось, и кресло ваше стоит дороже восседающего в нем человека. Теперь кризис миновал, новый капитал прямо ломится в фирму. Всем ведь известно о новых наших патентах и крупных заказах. За пределами фирмы на фамилию «Олбрайт» всем плевать с высокой колокольни. Джеймс нужен нам, да и мне он симпатичен. Вы мне не нужны и антипатичны. Хотите покинуть фирму — дверь не заперта. И капитал свой забирайте. Но только у вас кишка тонка. У нас вы получите на него больше процентов, чем получили бы, влезши в другую спекуляцию, а для Олбрайта. живущего в двадцатом веке, это немаловажно. Можете убираться на все четыре стороны или оставаться, как угодно. Уйдете — жалеть не станем, а останетесь — будете все делать так, как я говорю. А теперь выбирайте.» Мистер Уильямс распахнул дверь кабинета. Олбрайт еще немножко побрызгал слюной. но насчет ухода из фирмы больше не заикался. Видно, понял, кто здесь хозяин. В дальнейшем за него, пожалуй, можно не переживать.
Уильямс и прежде был в фирме заправилой, теперь же, после поражения Олбрайта, его незамутненное презрение стало еще неоспоримее. Фирма сохраняла название «Уильямс и Олбрайт», но все больше и больше функций ее отходило к «Уильямс контролс». Становилось ясно, что «Уильямс и Олбрайт» превратилась всего–навсего в филиал по судостроению.
Новые патенты завоевали фирме ведущее положение в области управления зенитными орудиями, и наше влияние все шире и глубже проникало в оборонную промышленность многих стран, в том числе и нашей. Это позволило фирме «Уильямс контролс» на голову опередить в электронике всех остальных. Теперь мы на равных началах конкурировали с фирмами, которые освоили эту отрасль промышленности значительно раньше нас.
Поскольку судостроение перестало быть в центре наших интересов, преимущества базы в Наррагансетском заливе сошли на нет. Мы занялись поиском участка поближе к Вашингтону. Решили обосновать лабораторию и цеха там, где налоги ниже, а возможности расширения — больше. Какое–то время я колесил по восточному побережью в поисках такого участка. В конце концов, нашел подходящий в Сиорайте (штат Делавер).
Новые корпуса цехов не отпугивали, как угрюмые строения, неразлучные с былыми традициями фирмы «Уильямс и Олбрайт». Бетонные, с широкими окнами и двускатными крышами, они отличались суровой красотой, нисколько не умалявшей их утилитарности.
Внутри были расставлены станки, приводившиеся в действие электродвигателями мощностью менее 1 л. с., а не уймой трансмиссий и ременных передач, характерной для прежней промышленной эры. Эти цеха можно было содержать в чистоте, хорошо освещать и даже придать им некую привлекательность, не то что их предшественники с неумолчным гулом, опасными для жизни ременными и зубчатыми колесами, едким запахом машинного масла. Корпуса хорошо вписывались в пейзаж местности.
Но меня интересовали не столько цеха, сколько новое здание лаборатории. Уильямс прекрасно понимал, что лаборатория будет истинным сердцем «Уильямс контролс». Он из кожи вон лез, чтобы она стала лучшей в своем роде как по архитектуре, так и по дизайну. Ее тоже выстроили на широкую ногу, не увлекаясь украшательством, по и не допустив, чтобы здание получилось унылым.
Лабораторию оборудовали всем необходимым и по–современному. При ней построили стеклодувный заводик, завод электронных плат, механические мастерские, лаборатории по сборке электронных схем.
Эти подсобные предприятия были укомплектованы пожилыми заводскими рабочими, десятниками и т. п., ушедшими или собирающимися на пенсию, но еще вполне трудоспособными в менее напряженной обстановке лаборатории. Здесь они находились в подчинении у людей, которые не изнуряли их и не дергали попусту.
По моему настоянию создали первоклассную научную и патентную библиотеку не без вкрапления художественной литературы. Уильямс соглашался со мной в том, что увлеченность и преданность сотрудников воспитываются не столько спартанской дисциплиной, сколько тщательным подбором инженеров и научных сотрудников, любящих свое дело. Таких людей не приходится подгонять кнутом. Зато для них много значит приятное окружение. На свои личные средства Уильямс оборудовал комнату отдыха и развлечений, где чуть ли не в любое время суток люди, отработав свою смену, играли в бридж, шахматы или «го».
Год спустя работа в новом помещении развернулась полностью. Мы отблагодарили за него потоком новых патентов и научных статей по контролю и управлению. Свобода творчества напоминала здесь обстановку в хорошем академическом исследовательском институте. Только за этой свободой всегда стояло четкое указание истинных задач лаборатории, а именно — способствовать появлению новых изобретений и процветанию фирмы «Уильямс контролс».
На благоприятную рабочую обстановку Уотмен откликнулся залпом превосходных находок. По серии специальных устройств, каждое из которых было создано для конкретной цели и конкретных условий, он разработал технику ограничителей амплитуды и возвел ее на уровень новой отрасли техники.
Домингец продолжал преподавать в Фэйрвью, но не проходило и недели, чтобы он не заскочил ненадолго в новую лабораторию. Он тоже трудился над ограничителями амплитуды. Здесь он мерился талантом с Уотменом. Почему–то он всегда оставался на втором месте. Уотмен с первых своих шагов в технике окунулся в новые идеи, тогда как Домингец привык к образу мыслей старых инженеров.
Хотел он того или нет, но три четверти миллиона долларов сделали Домингеца значительной персоной. Чтобы сохранить самоуважение, он был вынужден доказывать свою значительность — не раз и не два, а на каждом шагу. Ему это было не по зубам, и на нем сказывалось нервное напряжение. Он становился все сварливее и раздражительнее.
Сотрудники лаборатории невзлюбили Домингеца. Уотмен прилагал все усилия, чтобы быть с ним обходительным, но наши предчувствия полностью оправдались. Молодежь ценила Уотмена не только как первоклассного инженера и ученого, но и как «своего». Он был таков, каким стремился стать каждый молодой инженер, и занимал такую должность, до какой и он надеялся дорасти. К тому же молодежь знала, чьи идеи подхватывает.
Молодежь видела, что заслуженным продвижением Уотмена пожертвовали в угоду настоятельной необходимости, продиктованной бизнесом и его стратегией, и понимала: если кто–то из молодых инженеров выполнит творческую конструкторскую работу, сравнимую с работой Уотмена, ему, скорее всего, тоже придется попасть под начало пришельца со стороны.
По поводу Домингеца отпускали множество горьких шуток и язвительных замечаний. Лабораторское начальство (и прежде всего сам Уотмен) пресекало их, но все же кое–что доходило до ушей Домингеца. Он отлично знал, как мало уважают его даже в стенах учреждения, знаменосцем коего он формально является. Это ускорило духовный распад личности, никогда не отличавшейся силой воли и не бывшей в ладу с собой.
К Вудбери молодые инженеры относились сложнее. Все признавали, что его труды служат основой всех последующих работ по КИТ. Многие считали, что ему не воздано по заслугам. С другой стороны, Вудбери тоже не был причастен к лаборатории. Его существование уязвляло гордость молодежи — гордость за фирму «Уильямс контролс» как центр индустрии КИТ.
В большинстве своем молодежь легко подводила теоретический базис, резко разграничивая научную теорию и изобретение. Молодежь не могла да и не хотела отрицать приоритет Вудбери в теории. Однако она упирала на то, какая пропасть лежит между выдвижением идеи и внедрением ее в практику. По мнению молодых сотрудников, Вудбери — не инженер, а ученый, между тем как удачливое конструирование полезнее, солиднее и важнее научного триумфа.
Тут они для удобства забывали о том, какая огромная инженерная деятельность обобщена ранними статьями Вудбери. Он этого не подчеркивал, и им это не было ясно. Они не принимали в расчет того, что причастность Вудбери к технике ограничили бедность и условия его времени и страны.
Под влиянием идеи Вудбери и новых условий работы постепенно начал формироваться молодой ученый нового типа: усердный, трудолюбивый и знающий, но неохотно пускающийся в полет мысли, который унес бы его чересчур далеко от непосредственных обязанностей — изобретать практически полезные устройства.
Как европеец по происхождению и человек постарше, я мало общался с молодыми учеными. Меня одолевала тревога. Я ломал голову над тем, где же будет следующее поколение ученых–инженеров черпать принципиально новые идеи, которые необходимы для дальнейшего развития, но на протяжении многих лет остаются непригодными к практическому использованию…
В поисках таких идей я обшарил университеты и технические институты. У меня даже отпали сомнения в том, что когда–нибудь университеты превратятся в преуспевающие дубликаты крупнейших технических лабораторий. Но это дело далекого будущего, я до этого не доживу.
Домингеца тоже что–то угнетало. Почти все его заботы были личного свойства. Ему надо было многое обдумать. А он непрестанно участвовал в судебных процессах — давал показания в пользу «Уильямс контролс» и ее патентных прав.
Эти обязанности стали ему до того обременительны, что однажды он посмел не явиться на совещание, куда его вызвал Уильямс. Домингецу недолго пришлось дожидаться телефонного звонка. Уильямс потребовал, чтобы тот немедленно явился к нему в кабинет. Мистер Уильямс разговаривал вежливо, но немилостиво.
— Вы пропустили последнее наше совещание. А нам вас очень недоставало. Возник важный вопрос, и нужна была ваша поддержка.