тиж, подаренный живым Домиигецом, еще большим престижем, исходящим от Домингеца мертвого.
Мы понимали, насколько легко будет заручиться помощью со стороны и как расширит она основу, на которой чтится память нашего покойного. Паттерсон раскрутил кампанию по сбору средств на этот памятник великому конструктору и великому писателю. Кампания увенчалась шумным успехом. Паттерсон помог Маннингу найти архитектора, умеющего воздвигать современные и строго функциональные здания и в то же время обладающего нюхом на все броское и грандиозное.
Мы с Уильямсом приехали в Фэйрвью на церемонию выемки грунта под фундамент новой лаборатории, а также закладки краеугольного камня. В камень вмонтировали герметически закупоренную шкатулку с экземплярами патентов Домингеца и прочими документами, которые, по идее, должны представить интерес для антикваров двадцать первого века.
Новое здание занимало командную высоту на холмике, на окраине городка, там, где прежде расстилались пастбища.
Меня издавна влекли к себе архитектура и строительство. Я не упускал ни одной возможности изредка наведываться в Фэйрвью и следить за всеми этапами стройки. Приятно было видеть сперва открытое поле, потом груды строительных материалов да колышки, очерчивающие площадку фундамента, затем слышать грохот паровых экскаваторов и бульдозеров, вынимающих грунт, потом видеть первые очертания каркаса, а там наблюдать, как каркас завершается, покрывается коконом лесов и брезентовых навесов, позволяющих не прекращать работы в дождливую погоду.
1934—1935
Работы достигли стадии кокона в конце октября. И тут я получил письмо от Ирвинга Блока. Поначалу фамилия Блок не пробудила никаких струн в моей памяти. Но вскоре я вспомнил молодого судового инженера, выступавшего на собрании общества «Руль и поршень», где я познакомился с Вудбери. Привожу это письмо:
«180 Хит–Род, Хэмпстед, Н. 15 октября 1934 г.
Дорогой мой мистер Джеймс!
Вы меня, наверное, забыли, а я вот вас помню очень хорошо. Запомнил со дня (много воды с тех пор утекло), когда я, начинающий судовой инженер, читал доклад обществу «Руль и поршень». То было первое мое выступление перед специалистами, а потому этот день остался для меня знаменательным. На доклад меня подбил Седрик Вудбери, он же позаботился, чтобы меня внимательно выслушали. Вы тоже там присутствовали, вместе с коммодором Кийс–Дартфордом, который, если помните, обошелся со мной довольно–таки круто.
Пишу Вам, чтобы сообщить печальную новость. Мистер Вудбери не здоров. Сказать по правде, врачи не рассчитывают, что он протянет дольше нескольких недель. Как вам известно, он вытерпел немало лишений. Друзья тщетно уговаривали и уговаривают его пойти в дом инвалидов, где ему был бы обеспечен медицинский надзор. Он категорически против, предпочитает умереть, как и жил, ни от кого не завися.
Пока было можно, врач его подбадривал. Но Вы же знаете, всегда трудно было утаивать факты от Седрика Вудбери. На днях он задал врачу прямой вопрос:
— Я умираю, — сказал он. — Вы это понимаете, и я это понимаю. Хорошо бы Вы мне откровенно сказали, сколько еще недель я протяну. Но только откровенно, доктор, у меня остались кое–какие дела, и хотелось бы привести их в порядок.
Поскольку стало ясно, что мистер Вудберп отдает себе отчет в своем состоянии, врач решил не увиливать.
— Боюсь, Вы правы, — сказал он. — Учитывая состояние Вашего сердца. Вы можете отдать концы с минуты на минуту. А можете протянуть еще с полгода или даже год. Во всяком случае, можете твердо рассчитывать на месяц.
В то время я находился в доме мистера Вудбери. Когда врач ушел, мистер Вудбери подозвал меня к своему ложу и попросил помочь ему в его последних планах. Больше всего ему хотелось увидеться с Вами, если представится такая возможность. Он хочет сделать Вас своим литературным и научным душеприказчиком. Хочет, чтоб Вам досталась его библиотека и чтоб Вы позаботились об опубликовании нескольких доселе неопубликованных работ.
Я знаю, Вы очень занятой человек. Вряд ли Вы отправитесь в Англию после столь скоропалительного уведомления. Однако, если у Вас есть хоть малейшая возможность приехать, то Вы окажете огромное одолжение старому другу, который видел в жизни не так–то много радостей.
Буду в восторге, если Вы разыщете меня по приезде в Англию Вы, наверное, удивлены, отчего мы до сих пор не встречались в Англии — Вы ведь там столько раз бывали. Дело в том, что почти все это время меня здесь не было с тех пор, как мы с Вами виделись. Во время первой мировой войны я служил в резерве военно–морских сил. Ведал судостроительными работами. Потом меня оставили на флоте и перевели в Гонконг, на тамошние верфи. Там я прослужил вплоть до прошлого года, когда меня отозвали в Англию на пост советника в Адмиралтействе.
Сообщите, пожалуйста, собираетесь ли Вы в Англию и сможем ли мы увидеться. Искренне Ваш
Ирвинг Блок»
Меня весьма тронуло, что Вудбери меня помнит и в последние свои минуты, по–видимому, не держит зла. Я разыскал Блока в военно–морском справочнике. Он стал контр–адмиралом и важным советником по вопросам судостроения. Я написал ему, что отправляюсь следующим же пароходом.
Созвонился я с Уильямсом. Он с готовностью предоставил мне отпуск для поездки. В это время года легко было достать билет, так что мне удалось через два дня отплыть на быстроходном судне. Блока я заблаговременно известил телеграммой.
Адмирал Блок встретил меня в Саутгэмптоне. Теперь это был человек средних лет, по–прежнему худощавый и подтянутый, с уверенными манерами, сильно отличавшими его от застенчивого юнца, которого я когда–то видел. Он носил штатское, и левый рукав его пиджака был перетянут черной ленточкой.
— Я Блок, — представился он заново — К сожалению, вы проделали путь понапрасну. Бедный мистер Вудбери вчера вечером скончался. Похороны завтра. Может быть, желаете присутствовать?
— Конечно, — ответил я. — Жаль, что я не свиделся с Вудбери перед кончиной, но он, наверное, хотя бы знал о моем приезде.
— Не беспокойтесь, об этом я позаботился, — сказал Блок. — Кстати, я на машине и могу отвезти вас в Борнемут. Разумеется, я и сам буду на похоронах. Я заказал для вас номер во вполне сносном отеле.
По дороге адмирал рассказал мне историю, которую я смутно припоминал, но лишь от него услышал во всех подробностях. Оказывается, Вудбери награждал не только Колумбийский институт: общество «Руль и поршень» тоже удостоило его медали Рэнкина. Вручить ее выпало на долю Блока. Даже тут, хоть Блок его никогда ничем не обидел, Вудбери не пожелал принять почетную награду. Уступил лишь после того, как Блок, подобно мне, воззвал к давней дружбе.
В Борнемут мы приехали сырым, унылым ноябрьским днем. Сгущались ранние сумерки. Под последними порывами стихающего шторма гнулись деревья. Ветер гнал по улицам мокрые опавшие листья.
Мы тотчас же отправились в коттедж, где уже обосновались братья Вудбери со своими семьями. Лондонский кондитер Мэтыо облачился в парадный черный костюм. Он стал осанистым, располнел и обрюзг, буйные лохматые седые усы обвисли вокруг рта.
Жена его Мария, постаревшая на четверть века с тех пор, как я ее видел в Лондоне, изменялась в направлениях, которые уже в то время нетрудно было предугадать. Она носила глубокий траур, седые волосы были сколоты неряшливым пучком. Речь ее осталась такой же простонародной, как тогда, и такой же скрипучей, но голос стал надтреснутым. Интонации, как и морщинки на невзрачном лице, выдавали разве что озлобленность. Дети тоже были здесь. В частности, замужняя дочь. В одежде и разговоре она всячески подражала королевской фамилии. Муж ее оказался владельцем маленького гаража в Северном Лондоне, здоровенным, как бык, молчаливым, но явно самодовольным.
Были здесь и двое младших сыновей Мэтью: один — бойкий юнец, работающий в гараже у шурина; другой — младший продавец у Гаррода, учтивый и обходительный. Их подавляла торжественность обстановки и чинное поведение старших, но они нашли случай уединиться в уголке и теперь вполголоса судачили о последних футбольных матчах и о том, какая лошадь придет первой на скачках.
Старший брат Вудбери Артур приехал из Ньюкасла, где бойко торговал в собственной галантерейной лавке. Высокий, суровый, с тощей седой бороденкой, он всем своим видом фарисейской властности наводил на мысль о том, что он, наверное, староста в своем приходе Позднее это мое предположение подтвердил сын Артура, с которым я разговорился, — тонко чувствующий юноша, школьный учитель. Он был восторженным почитателем дяди Седрика, который, тем не менее, не снискал особой любви родных братьев.
Мария мне сказала:
— Рада вас видеть. Печально, что Седрик умер, очень печально. Но для него это — желанное избавление. Он давно уже недомогал и не мог о себе толком позаботиться. Был обузой для себя и для всех нас. Добрые люди говорят, что при желании он мог бы хорошо зарабатывать и хоть сколько–то помогать семье. Мы могли бы им гордиться, но никогда не видели от него добра.
Сухощавое, усталое, старое тело Вудбери лежало в гробу в гостиной, У мертвого бросалась в глаза скульптурная точность лицевого костяка. При жизни я замечал не лицо его, а идеи и мнения.
Меня так поражали его порывистые, птичьи жесты, что мне и в голову не приходило присмотреться, каков же он в состоянии покоя.
Я перевел взгляд на книжные шкафы, которые, когда я их видел последний раз, были битком набиты книгами и бумагами Вудбери. Сейчас полки опустели. Я спросил об этом Марию.
— Книги и бумаги? Знать не знаю. Шкафы так и стояли, когда мы приехали из Лондона. И вообще, там не было ничего стоящего. Просто старый хлам по технике, никому не нужный. Да у букиниста не дали бы и по шести пенсов за штуку.
«Значит, побывала у букиниста», — подумал я. Так или иначе, она уже высказалась. Дальнейшие вопросы я решил адресовать другому члену семьи. Спросил сына–продавца, не знает ли он поблизости какого–нибудь букиниста. Быстрота и уверенность его ответа послужила мне лишним доказательством того, что семейка совсем недавно якшалась с книготорговцем.