[40].
Некоторые инновации, такие как строительство валов и рвов, нужны были для обороны – но чем больше с каждым веком человечество стремилось к безопасности, тем больше оно разрабатывало средств нападения – быстрых, мощных, способных преодолевать большие расстояния. К Гражданской войне в США (1861–1865 гг.) и Франко-прусской войне (1870–1871 гг.) военные конфликты все больше приобретали черты «тотальной войны» – с промышленным производством оружия, передачей приказов по телеграфу и транспортировкой войск и снаряжения по железной дороге через континенты.
По мере роста военной мощи передовые государства оценивали друг друга – какая сторона сильнее, какие риски и потери повлечет предстоящая война, будут ли они оправданы, как на результат повлияет союз с другой державой (или ее нейтралитет, или союз с противником) и ее арсенал. Потенциал, цели и задачи различных государств поддерживались, по крайней мере теоретически, в состоянии стратегического паритета.
Баланс сил был нарушен в прошлом веке. Военные технологии множились и становились все более разрушительными, а стратегии их использования – все более туманными. Появление кибернетических технологий и ИИ добавляет к этой картине новые уровни сложности и абстракции.
Первый важный перелом произошел в Первую мировую войну (1914–1918 гг.). В начале 1900-х гг. крупные европейские державы, обладавшие развитой экономикой и мощной наукой, с безграничной самонадеянностью использовали технологические достижения промышленной революции для создания современных вооруженных сил. Они собрали огромные армии и арсеналы (все это перевозилось по железной дороге), начали выпускать пулеметы и другое автоматическое оружие, химическое оружие (теперь оно вне закона), броненосные корабли и первые танки, создали передовые методы производства для скоростного пополнения арсеналов. Они разработали тщательно продуманные стратегии, основанные на быстрой мобилизации, и создали военные союзы, работавшие с механической точностью. В результате локальный кризис – убийство наследника династии Габсбургов сербским националистом[41] – привел к тому, что великие державы Европы, следуя выработанным планам, ввязались в общий конфликт. Результатом стала катастрофа, уничтожившая целое поколение в погоне за результатами, которые не имели никакого отношения к первоначальным военным целям сторон. Распадались империи, и даже победители понесли тяжелый урон, который истощил их на десятилетия и ослабил их международную роль.
Чем больше внимания уделяли крупные державы своим арсеналам и чем больше ресурсов они вкладывали в вооружение, тем больше загадок порождали новые стратегии. В конце Второй мировой войны и после нее целью ведущих государств стало создание ядерного оружия и межконтинентальных систем его доставки – в результате появилась огромная разрушительная сила, реальное использование которой привело бы к самым серьезным последствиям для всего мира. Увидев первое испытание ядерного оружия в пустыне Нью-Мексико, физик Дж. Роберт Оппенгеймер, один из создателей атомной бомбы, процитировал «Бхагавад-гиту»: «Я – Смерть-Всеразрушитель»[42]. Это предвосхитило центральный парадокс стратегии холодной войны: доминирующая технология вооружений никогда не использовалась, кроме как для сдерживания действий противника, – но ведь если точные причины бездействия противника неизвестны, возможно, он и не собирался нападать?
Это стратегическое несоответствие целей и возможностей существует до сих пор и не помогает понять, как действовать дальше. Крупные державы создали сверхсовременные вооруженные силы и системы региональных и глобальных альянсов, которые они неохотно используют в войнах с небольшими странами, обладающими более примитивными арсеналами, – как Франция в Алжире, США в Корее, США, а затем Китай во Вьетнаме и, наконец, Советский Союз в Афганистане. Эти же страны разработали кибервозможности, полезность которых во многом была обусловлена их непрозрачностью и скрытностью, а в некоторых случаях – их функционированием в пограничном пространстве между шпионажем, диверсионной работой и обычной войной. Четкого понимания, как будут использоваться новые стратегии и арсеналы, по-прежнему нет. Каждый этап прогресса сопровождается появлением новых уязвимостей.
ИИ еще больше усложняет проблемы современной стратегии, поскольку он выходит за рамки человеческих намерений и человеческого понимания. Даже если страны воздержатся от создания и широкого развертывания так называемых смертоносных автономных систем вооружений – автоматического или полуавтоматического оружия с искусственным интеллектом, которое обучено и уполномочено самостоятельно выбирать цели и атаковать их без дополнительного разрешения человека, – ИИ может расширить обычные, ядерные и кибернетические возможности таким образом, что отношения безопасности между противниками станет сложнее прогнозировать и поддерживать, а конфликты будет сложнее ограничить.
Потенциальные военные возможности ИИ работают на нескольких уровнях и вполне могут оказаться незаменимыми. Истребители, управляемые ИИ, уже показали значительное превосходство над пилотами-людьми в смоделированных боях. Используя некоторые из принципов, обеспечивших победы AlphaZero и открытие халицина, ИИ может выявлять модели поведения противника (включая незапланированные и непреднамеренные) и рекомендовать методы противодействия им. ИИ может выполнять перевод, идентификацию и мгновенную передачу критически важной информации военнослужащим в кризисных зонах, обеспечивая этим успех миссий и спасение жизней.
Ни одна крупная страна не может себе позволить игнорировать военные аспекты ИИ. Гонка за стратегическими преимуществами в области ИИ уже идет, это особенно касается США и Китая[43]. Чем больше стран будет овладевать (хотя бы на словах) теми или иными возможностями ИИ, тем больше стран будет стремиться не отстать от них. По мере успешного внедрения такие возможности будут быстро распространяться. Создание сложного ИИ, безусловно, требует значительных вычислительных мощностей, но распространение ИИ и его применение таких ресурсов, как правило, не требуют.
Все это уже стало реальностью, от которой невозможно спрятаться. Примем как данность, что существуют ядерные, кибернетические и ИИ-технологии. Все они будут играть ту или иную роль в военной стратегии, их развитие неизбежно. Если США и их союзники закроют на это глаза или остановят разработки в этом направлении, мы не приблизимся к миру во всем мире. Наоборот, это сделает мир более опасным, потому что развивать самые грозные стратегические возможности и использовать их будут стороны, не особенно заинтересованные в соблюдении прав человека и развитии демократии. Не только национальные интересы США, но и наш нравственный долг требует, чтобы мы не уступали первенство в этой сфере и развивали ее.
Прогресс и конкуренция в этих областях повлекут за собой колоссальные изменения, которые могут разрушить традиционные концепции безопасности. Прежде чем эти преобразования достигнут точки невозврата, важно определить стратегические доктрины, связанные с ИИ, и сравнить их с доктринами других держав, обладающих ИИ. В ближайшие десятилетия человечеству потребуется концепция баланса сил, которая будет учитывать нематериальные аспекты киберконфликтов и возможность массовой дезинформации, а также отличительные качества войны, управляемой ИИ. Мы должны признать, что соперничающие стороны, обладающие ИИ, должны совместно стремиться к контролю над этим новым видом вооружений. Это не только не противоречит национальной безопасности – это попытка обеспечить безопасность всего человеческого будущего.
Ядерное оружие и сдерживание
В доядерную эпоху, когда появлялось новое оружие, военные включали его в свои арсеналы, а стратеги разрабатывали доктрины, которые позволяли использовать это оружие для достижения политических целей. Появление ядерного оружия разорвало эту связь. В первый и последний раз оно было применено в войне США против Японии (Хиросима и Нагасаки) в 1945 г. Это привело к быстрому окончанию Второй мировой войны на Тихом океане и было сразу же признано переломным моментом в истории человечества. Осваивая новое оружие и включая его в свои арсеналы, ведущие мировые державы продолжали открыто и подробно обсуждать стратегические и моральные последствия его применения.
Обладая мощью, намного превосходящей любую другую форму вооружения, ядерное оружие ставило фундаментальные вопросы: можно ли выработать какой-то руководящий принцип или доктрину, которые позволят использовать эту огромную разрушительную силу в рамках традиционных стратегий? Может ли применение ядерного оружия в политических целях не привести к тотальной войне и взаимному уничтожению? Допустимо ли ограниченное, пропорциональное или тактическое применение ядерной бомбы?
Ответ на эти вопросы оказался скорее отрицательным. И в тот короткий период, пока США обладали ядерной монополией (1945–1949 гг.), и впоследствии, когда они обладали значительно более эффективными системами доставки ядерного оружия, они так и не разработали стратегическую доктрину или не определили моральный принцип, который позволил бы применить ядерное оружие в реальном конфликте. В отсутствие четких взаимных договоренностей ядерных держав ни один политик не мог (как, в сущности, не может и сейчас) знать, что последует за «ограниченным» применением и останется ли оно ограниченным. Во время так называемого Первого кризиса в Тайваньском проливе 1955 г. президент США Эйзенхауэр, угрожая тогда еще неядерной Китайской Народной Республике, заметил, что если она не пойдет на деэскалацию, то он не видит причин, почему бы не использовать тактическое ядерное оружие «точно так же, как пулю или что-либо еще»[44]