Искусство частной жизни. Век Людовика XIV — страница 29 из 84

вроде Саразена: портретное сходство указывало, какую именно из разновидностей этого типа надлежит вообразить читателю. В данном случае отсылки к реальности играют роль мнемонического приема.

Можно сказать по-другому: сквозь неповторимые, индивидуальные черты своих друзей и знакомых госпожа де Скюдери видела идеальные типы, которые описывала в своих романах и трактатах. Поэтому в обществе «бесед на разные темы» оказывались как давно умершие, так и еще здравствовавшие. Здесь срабатывал тот же механизм отрешения от жизненного прагматизма, от изначальной детерминированности, благодаря которому создавалось внеделовое и внебытовое пространство разговора. Для идеальной беседы не важны биографические детали, и смерть — не исключение.

«Беседы на разные темы» неоднократно переиздавались, хотя в XVIII и отчасти в XIX в. репутация госпожи де Скюдери оказалась скомпрометированной насмешками Буало, чьи суждения стали мерилом хорошего вкуса не столько для современников, сколько для потомков. Однако, несмотря на язвительность критиков, ее книги продолжали читать по крайней мере до начала XIX в., когда вновь пробудился интерес к ней как к исторической фигуре. Одно из свидетельств тому — новелла Гофмана «Мадмуазель де Скюдери», где писательница выступает в качестве одного из центральных персонажей. С такой ролью она сама, по-видимому, охотно бы согласилась.

Беседы на разные темы[130]
О разговоре

— Беседа образует общественную связь меж людьми, служит величайшим удовольствием для людей достойных и является самым доступным из мирских путей приобщения не только к вежеству, но и к чистейшей морали, любви к славе и добродетели, поэтому мне кажется, что полезней и приятней всего нам будет побеседовать о том, что именуется «беседой», — сказала Силени. — Ибо когда люди говорят лишь из деловой необходимости, название это не подходит. — Правда, — сказал Амилькар, — когда сутяга толкует с судьей о своем процессе, торговец заключает сделку с другим торговцем, генерал армии отдает приказы, а король в своем Совете говорит о политике — то это не стоит называть беседой. Все эти люди могут прекрасно рассуждать о своих делах и интересах и не иметь приятного таланта к беседе, этой утехе нашей жизни, который встречается гораздо реже, нежели принято думать. — Не сомневаюсь, — подхватила Силени, — но мне кажется, что перед тем, как выяснять, в чем ее главная прелесть и красота, каждому из нас стоит вспомнить самый скучный разговор, которым нам когда-либо докучали. — Вы правы, — сказала Серент, — заметив, что на нас наводит скуку, можно лучше понять, что нас развлекает. К примеру, — добавила она, — вчера я нанесла семейный визит, который мне был столь в тягость, что я боялась умереть со скуки. Представьте, я оказалась в обществе десяти или двенадцати женщин, которые болтали лишь о своих мелких домашних заботах, о недостатках рабов, о достоинствах или о пороках своих детей, а одна из них более часа слово в слово пересказывала первый лепет своего сына, которому три года. Как вы можете судить, я провела время самым жалким образом. — Уверяю вас, — отвечал ей Никанор, — что потратил его не лучше вашего, ибо наперекор собственной воле оказался в обществе женщин (вы можете легко догадаться, кто там был), которые весь день напролет хвалили или ругали свои наряды, все время привирая об их цене. Как мне шепнула наименее сумасбродная, одни из тщеславия утверждали, что заплатили гораздо больше, нежели в действительности, другие, желая показать свою рачительность, наоборот, занижали цену. Так что мне пришлось целый день слушать болтовню об одних низких материях, в которой было так мало ума, что я до сих пор не в духе. — Что касается меня, — подхватила прекрасная Атис, — пару недель назад я оказалась вместе с дамами, которые, будучи не лишены ума, до странности были мне в тягость. Сказать по правде, это завзятые кокетки, и у каждой по крайней мере по одной интрижке, которая так их занимает, что ни о чем другом они думать не могут. И когда персона, к этим интригам не причастная, оказывается в их компании, то это затруднительно и для них, и для нее. Действительно, будучи в обществе этих дам, я слушала, как они меж собой говорят, ничего в их речах не понимая. Ибо сидевшая справа от меня говорила соседке, что из надежного источника ей стало известно, что такой-то порвал с такой-то и что такая-то вновь связалась с тем-то. Другая, слева от меня, с чувством беседовала с подругой, изрекая при этом сплошные безумства. «В конце концов, — говорила она раздраженно, — известной вам особе не стоит похваляться, что увела у меня поклонника, ибо она думает, что отняла его у меня, а на самом деле он достался ей лишь потому, что был мною прогнан. Стоит мне захотеть, я снова кликну, и только она его и видела». В стороне кто-то живописал угощение, на котором побывал, всячески давая понять, что оно оказалось неважным, как будто стремясь преуменьшить красоту дамы, в честь которой оно было устроено, уличив ее возлюбленного в недостатке щедрости. Признаюсь, что в жизни не испытывала такого нетерпения, как в тот день. — Будь я на вашем месте, — отвечала Силени, — я бы нашла способ развлечься за счет тех, кто мне докучает; однако три дня назад мне не удалось избежать скуки, беседуя с мужем и женой, которые всегда говорят о генеалогии митиленских домов и о семейных состояниях. Ибо, за исключением редких случев, велика ли забава весь день слушать: Ксенократ был сыном Трифона, Клидена породил Ксенофан, Ксенофант происходит от Тиртеи, и так далее? Велика ли забава выслушивать, что такой-то дом, до которого вам нет дела, где вы никогда не бывали и в жизни не окажетесь, был построен одним, куплен другим, затем обменен и теперь принадлежит человеку, вам неведомому? — Это не слишком приятно, — отвечал Алсэ, — но это не так неудобно, как оказаться вместе с людьми, имеющими на руках какое-нибудь докучное дело, которые не могут говорить ни о чем другом. Некоторое время назад я очутился в компании с морским капитаном, считавшим, что Питтакус обязан вознаградить его за корабль. На протяжении трех часов он излагал не только свои резоны, но и то, что ему могли ответить и как бы он на это возразил, а чтобы я лучше уяснил себе убыток, который ему хотят причинить, он мне подробно разъяснил, во сколько ему обошлось это судно. Для этого он перечислил имена тех, кто его строил, и все части корабля, одну за другой, дабы (безо всякой на то нужды) убедить меня, что все было самым лучшим и дорогим и что с ним хотят обойтись несправедливо. — Правда, — сказал Амитон, — что сталкиваться с такими людьми — наказание. Но, сказать по правде, разговор важный и серьезный, не терпящий ни малейшей шутки, тоже бывает столь тягостен, что у меня всякий раз разбаливается голова. Он ведется на одном тоне, не слышно смеха, и все сосредоточенны, как в храме. — Я согласна с вами, — отвечала Атис, — но, к стыду нашего пола, должна заметить, что мужчины превосходят нас в искусстве разговора. И в качестве доказательства тому послушайте, что я вам расскажу. Я отправилась к Лизидис и нашла ее в покоях матери, где было столько женщин, что мне с трудом отыскалось место, но ни одного мужчины. Не знаю, почему в тот день эти дамы оказались в таком настроении ума, обычно некоторые из них бывали весьма остроумны. Однако беседа шла не слишком интересно, поскольку речь велась об одних скучных мелочах: в жизни не слышала, чтобы говорили так много и было сказано так мало. Оказавшись рядом с Лизидис, я легко заметила ее недовольство. Правда, для меня это обернулось развлечением, ибо у нее вырывалось множество забавных словечек. Эта шумная беседа, столь противоположная ее склонностям, наводила на нее отчаянную скуку, когда вошел ее родственник. Примечательно, что это отнюдь не был высокий ум, который встречается столь редко, но просто человек достойный; и разговор сразу переменился, стал более упорядоченным, более остроумным и приятным, хотя компания мало изменилась, за исключением того, что к ней присоединился мужчина, который и говорил-то немного. Не могу вам этого объяснить, но все заговорили на другую тему и куда лучше, чем раньше, и те, кто ранее нагонял на нас с Лизидис тоску, теперь меня великолепно развлекали. Меж тем все разошлись, и я осталась один на один с Лизидис. Как только она почувствовала себя свободной, то оставила свое недовольство ради веселого настроения. «Ну, Атис, — сказала мне она, — вы все еще осуждаете меня за то, что я предпочитаю мужскую беседу женской? Вы не можете не признать, что совместное сочинение этих пятнадцати или двадцати женщин было бы самой плохой книгой на свете». — «Согласна, — рассмеялась я, — если по порядку записать все, что я сегодня слышала, вышла бы весьма причудливая речь». — «Что касается меня, — сказала она, — то порой меня до такой степени возмущает наш пол, что мне досадно к нему принадлежать, особенно когда я оказываюсь участницей одного из таких разговоров, в которых нет ничего, кроме нарядов, обстановки, украшений и тому подобного. Не то чтобы я хотела, чтобы об этом не говорили вовсе, — добавила она. — Ведь иногда я хорошо причесана, и мне приятно, когда об этом говорят, а если мой наряд красив и хорошо сшит, мне нравится, что его хвалят. Но мне хотелось бы, чтобы о такого рода вещах говорили поменьше, и говорили галантно, как бы мимоходом, без особенных усилий и прилежания — не так, как иные знакомые мне женщины, у которых в мыслях такая неопределенность, что они, верно, до конца своих дней не могут решить, идет ли им алый или синий и что им больше к лицу — желтый или зеленый». Признаюсь, речь Лизидис меня рассмешила. Она мне показалась тем более забавной, что мне знакома одна дама, которая на такие вещи тратит весь свой ум и говорит только о них; она превозносит лишь то, что ее окружает, — украшения своего дворца, роскошь обстановки, красоту своих нарядов и богатство драгоценных уборов. Но, посмеявшись над замечанием Лизидис, я решила защитить интересы женщин и сказала, что наверняка существует не меньше мужчин, чей разговор не слишком приятен. «Без сомнения, — отвечала она, — встречаются такие, беседовать с которыми невыносимо. Но и здесь есть преимущество: от них легче избавиться и с ними мы не обязаны сохранять безукоризненную вежливость. Однако, Атис, речь не о том. Я утверждаю, что самые приятные в мире женщины, когда собираются слишком большим числом и без мужчин, почти не говорят ничего стоящего и скучают сильней, чем в одиночестве. У мужчин, если это люди достойны