[216] А в письмах «Аканта» несколько раз проскальзывает неуверенность в возможностях живой речи, которая не позволяет четко сформулировать все необходимые идеи, поэтому его встречи с «Сафо» нередко оказываются продублированы записками.
За пределами XVII столетия «Субботние хроники» ожидала достаточно причудливая судьба. Манускрипт в голубом бархатном переплете был известен собирателям исторических редкостей, которых было немало в XIX в. В 1902 г. выдержки из него были опубликованы исследователем Луи Бельмоном, после чего рукопись таинственным образом исчезла и долгое время считалась утерянной, пока в 1977 г. не была приобретена с торгов библиотекой Арсенала, где с тех пор находится на хранении. В 2002 г. в свет вышло ее первое полное комментированное издание.
Сафо — Аканту[218]
Ваше счастье, что по известной причине{3} вы не входите в число моих нежнейших друзей и что вы обещали провести вечер именно с господином Конраром.[219] Иначе бы вам пришлось выслушать необычайные укоры. Право, сударь, неужто вы полагаете, что раз вы оказались перед необходимостью не сдержать слово, то я одобрю, если вы не сдержите его мне, а не кому-то другому? Не знаю, были ли у вас возлюбленные столь мягкого нрава, чтобы прощать подобные вещи. Но знаю, что среди моих нежных друзей нет таких, от которых я согласилась бы это терпеть. Но раз по вине прекрасной Альфизы[220] состояние вашего сердца не позволяет вам быть у меня на хорошем счету и в таком случае сегодня оказаться на плохом, — и раз я решила всегда и во всем уступать господину Конрару, то дозволяю вам посвятить этот день ему. Я даже сожалею, что не могу послать вам письмо, которое вы желали видеть: я должна выйти с госпожой де Пенн, [221] в присутствии которой пишу вам, и потому не могу сейчас привести его в такое состояние, чтобы вы могли его прочитать. Так что, извините, оставим это до завтра, я же благодарю вас за приятный сонет к Мелианту, [222] хотя сейчас я более расположена вас отчитать, нежели похвалить.
Акант — Сафо
Хотя я надеюсь иметь сегодня честь видеть вас в одиннадцать и нынче — обычный день наших собраний, [223] не могу удержаться и не написать вам эту записку.
и все же вы угрожаете влюбленным самой жестокой казнью — что бы они ни предпринимали, им никогда не оказаться в числе ваших нежнейших друзей. Наверно, те, кто весь век проводит в Швеции или в Лангедоке, [224] способны прочесть эти слова без содроганий. Но когда видишь Сафо раз в неделю, когда имеешь перед глазами тех, кого она награждает этой нежной и истинной дружбой, когда знаешь ей цену, как знаю я, — тогда, скажу вам, мадмуазель, это невыносимо; и сам Амур — я говорю о Любви в гневе, со всеми стрелами, ей данными, будь они из свинца (как вам известно, эти самые острые), — не столь грозен и непреклонен. Возможно ли, что справедливейшая в мире особа тут оказалась несправедлива? Что она пожелала лишить прекрасную Альфизу единственного слуги, тогда как та хотела бы принести ей в дар тысячу и всегда отзывается о ней с беспредельным почтением? Что она столь жестоко карает меня за невольный промах? Что она в прозе запрещает мне то, что позволила в стихах? Что ее куплет оказался всего лишь песенкой? Нет, я не желаю этому верить и полагаю, что вы ищете способ отказаться от оговоренных шести месяцев, {5} воспользовавшись привилегией вашего племени, [225] и потому схватились за этот предлог, видя, что другого я вам не дам. Но что бы вы ни делали, мадмуазель, уверяю вас, моя дружба не менее упорна, чем любовь. Надеюсь, она представит столько доказательств своего величия, искренности и нежности, что в конце концов вы устыдитесь не воздать ей по заслугам, пусть не через шесть месяцев, так через шесть лет. Но, умоляю, лучше не так долго. Это слишком длительный срок для желания, подобного моему. Вместо наших раздоров давайте лучше установим доброе согласие между вашей дружбой и моей любовью. Этот Амур — послушное дитя, он позволит дружбе собой руководить, будет ее почитать и воздавать ей почести, признает ее законы и, возможно, свершит более своих братьев, дабы избежать вашей немилости. Я призываю на помощь прелестную Ажеласт[226] и, если пожелаете, прошу ее рассудить, сколь обоснованно мое предложение. Но, мадмуазель, я изъясняюсь с недостаточным почтением, между вами и мной не может быть суда, подданный не вступает в переговоры с монархом. И вы, мадмуазель, поступите так, как пожелаете. Но и я буду делать, что пожелаю, а я желаю вас чтить, уважать и почитать более, нежели на это способны ваши нежные друзья и в настоящем, и в будущем. Я мог бы сказать и больше, но ящик для писем{6} открывают в восемь часов, и я хочу послать эту записку через его посредство.
Сафо — Аканту
Как вижу, сударь, вы уверены, что раз ваши достоинства принудили господ академиков нарушить собственные правила, [231] то я должна поступить так же и принять вас в ряды моих нежнейших друзей, хотя вы еще не в состоянии быть принятым. Но, сударь, это далеко не одно и то же, ибо вы, без сомнения, обладаете всеми необходимыми качествами, чтобы достойно занимать место, предоставленное вам этими господами, но у вас их в избытке для того, чтобы добиться моего дружеского расположения, ибо этому препятствует страсть, которой вы одержимы. Это не значит, что я впадаю в противоречие, ибо один ничтожный куплет, что влюбленные не виноваты, отнюдь не доказывает, что я должна считать своими нежными друзьями всех безвинных. Так что, сударь, вы можете любить без всякой вины, но при этом невозможно, чтобы вы не были у меня чуть менее на хорошем счету. Без сомнения, я почитаю вас так же, как если бы вы не были влюблены, и, может, даже несколько больше, но моя привязанность к вам менее крепка. Ибо для меня величайшая сладость дружбы — в мысли, что я приношу чувствительную радость тем, кого ею одариваю, и нет ничего удивительного, что я не награждаю всей нежностью тех, кто не в состоянии ощутить ее как сладчайшую вещь в мире. Поэтому не думайте, будто я ищу предлог, дабы разорвать договор о шести месяцах, который я с вами заключила, или что я хочу воспользоваться привилегией своего края. Напротив, я от него не отказываюсь и пребываю в прежнем расположении чувств. Не думайте, что я хочу отнять пленника у прекрасной Альфизы или считаю, что дружба может присвоить себе права любви. Я никогда не вступлю в столь безосновательное соперничество с сомнительным исходом. Но не ждите, что я поверю, будто Любовь, о которой вы говорите, послушное дитя, и будто ею легко управлять. По правде говоря, эпитет «послушное дитя» неуместен там, где вы его поставили. Мне, сударь, доводилось видеть Амуров нормандских, парижских, провансальских, из Пуату и из других мест. Но в какой бы части королевства я с ними ни сталкивалась, все они казались мне непослушными, капризными и неисправимыми. Даже их игры напоминают войну; эта истина хорошо известна художникам, которые часто изображают их спорящими, и, откровенно говоря, слишком послушная Любовь никогда не будет столь же мила, как лукавая. Да и не может быть Любви такого рода. Если бы она существовала, то ее заметили бы на похоронах Вуатюра, где их было такое множество, или на свадьбе госпожи де Шатийон, собравшей Амуров со всего света.{7} Сказать по чести, мне не приходилось ранее встречать гасконских Амуров.[232] По всем приметам они должны быть непослушней прочих, и охотно верю, что по части лукавства гасконский амурчик так же отличается от нормандского, как хорошенькая обезьянка от парижского малыша. Так что судите сами, сударь, можно ли поверить, чтобы тот, о котором вы говорите, оказался столь послушным дитятей и с готовностью уступил, став данником Дружбы. Что до меня, то, откровенно говоря, я за это не поручусь. Довольствуйтесь тем, что входите в число друзей, заслуживших большое мое уважение и даже дружбу; что до нежных друзей, которым мне трудно подобрать определение и которых у меня сейчас совсем немного, то об этом даже и не помышляйте. Ибо, учитывая расположение вашей души, вы, скорее всего, даже не сможете вполне ощутить сладость моей дружбы. Но, дабы закончить тем, с чего начала, и выказать вам наибольшую нежность, на которую я способна, признаюсь, что если когда-нибудь я решу сделать такое же неслыханное исключение в дружбе, какое сделали для вас господа академики, нарушив собственные установления, то вы станете единственным любовником в мире, получившим место среди моих нежных друзей; однако не хочу вводить вас в заблуждение, я не вижу, чтобы дело к тому шло, и могу лишь дозволить вам надеяться, что это не невозможно.
Акант — Сафо{8}
Первая милость, о которой я вас умоляю, мадмуазель (и это необычная милость), — не отвечайте на эту записку. Ибо если вы ответите и об этом узнает господин Конрар, он мне этого не простит и, прикрывая ревность заемным именем, будет обвинять, что я постоянно вам надоедаю и трачу ваше время. А