коль скоро я лишь ему обязан честью вашей дружбы (в той мере, в какой я на нее могу претендовать), я должен пользоваться ею лишь с его разрешения и, по его закону, не писать вам без необходимости. С этим я согласен, но, не видав вас более недели, считаю необходимым напомнить о своем существовании. Я нахожу необходимым, посылая вам мою записку-акростих, сопроводить ее еще одной запиской. Наконец, я нахожу необходимым тысячу раз поблагодарить за все, чем, того не ведая, был вам обязан, ибо мне кажется, что я недостаточно поблагодарил вас в прошлый четверг. Но хотя чувствую я глубоко, не знаю, удастся ли мне сейчас выразить признательность лучше, чем тогда. Ибо, откровенно говоря, душа моя исполнена иной, более сильной страстью, наполняющей меня до такой степени, что я не могу думать ни о чем другом и заниматься чем пожелаю. И самое жалостное, что если я вам о ней поведаю, вы, без сомнения, поднимете меня на смех. Только взгляните, мадмуазель, каков человеческий дух, несмотря на всю глубину чувства! Я вбил в себе в голову летать; и хотя это, вероятно, смешно, не могу отказаться от задуманного. Машины этого человека из Польши или из Германии, о котором вам говорили в особняке Рамбуйе, [233] — ничто в сравнении с теми, которые я возвожу всякий день, и уверяю вас, я уже летал во сне, ожидая, пока смогу полететь иначе. Прекрасный юноша, {9} с которым я делю кров, страшно удивлен (хотя его нередко обвиняли в ветрености и в воровстве и хотя он вечно порхает) видеть меня в таком воспарении и порой предполагает, что желание крыльев мне внушено честолюбием или любопытством подняться повыше и видеть все, что происходит над нами. Он заблуждается, клянусь вам, ибо я не желаю быть ни орлом, ни даже корольком; с меня хватит мухи, тем более что с этим животным у меня есть нечто общее. Я не делаю шума. Часто надоедаю, но никогда не раню. Я безумно люблю сладости, и, хотя меня порой называют тонкой бестией, нет такого существа, которое было бы легче поймать, нежели меня.{10} Так что, несмотря на неудобства, которые с этим связаны, признаюсь вам, что был бы весьма доволен таким метемпсихозом, если бы потихоньку и незаметно смог перебраться из страны Дружеской Близости в страну Нежности, чего давно желаю. Но, мадмуазель, после этой метаморфозы, в которой я не отчаиваюсь, как мне не сбиться с пути? Вы же не захотите, чтобы бедная мошка облетела весь мир, не ведая, куда стремится? Ее может погубить один хлопок руки. Первый же принц-бездельник, {11} который ей повстречается (а вы знаете, что их довольно), позабавится ее смертью, или, хуже того, ее убьет зимний холод, если она не отправится в путешествие до морозов. Умоляю, мадмуазель, укажите мне путь, которым ей следовать, какие местности миновать, каких опасностей опасаться и как поскорей добраться до цели. Это не слишком хорошо согласуется с моей просьбой, высказанной вначале, — не оказывать мне честь ответом. Но когда человек хочет летать, он дерзок, и, быть может, господин Конрар не сочтет предосудительным, если вы напишете мошке. Поступайте так, как пожелаете, я же желаю всю жизнь свидетельствовать вам свое почтение с такой же страстью, как желаю летать.
Сафо — Аканту
Хотя ваше письмо было написано в понедельник утром, я получила его лишь вечером, причем так поздно, что в этот час мошки уже перестают летать над полями. Ибо, сударь, вам, столь жаждущему стать мухой, без сомнения, известно, что эти мелкие твари, особенно в деревне, встают и ложатся вместе с солнцем. Правда, когда они в городе, то их порой вводит в заблуждение свет факелов. Ибо, сударь, не все мошки такие же тонкие бестии, как вы. Как бы там ни было, уверена, что ежели бы кто пожелал вас нарисовать, когда вы обернетесь мухой, то ему придется поступить так же, как тому художнику — не ведаю, ни в каком веке он жил, ни в какой стране, ни как его звали, [243] — который, дабы изобразить величайшую красоту, позаимствовал черты различных красавиц. И вправду, сударь, чтобы вас верно изобразить или чтобы хорошо вас преобразить в муху, надо позаимствовать что-то у ос, столь любящих сладкое и покрытых золотом, как если бы они всегда были облачены в торжественные одеяния, и имеющих опасное оружие против тех, кто их раздражает. Помимо этого, вы обладаете трудолюбием пчелы и, как она, производите нечто столь же сладостное, как ее мед. И что бы вы ни говорили, от вас достаточно шума в мире ума, чтобы оказалось необходимым позаимствовать нечто у крупных жужжащих мух, которые, пролетая, колеблют цветы, казалось бы, одним своим гудением. Но в конечном счете, даже если все мухи, летающие от восхода до заката, отдадут вам свои лучшие качества, какую выгоду вы из этого извлечете, дабы исполнить ваш замысел и поскорее добраться из страны Дружеской Близости в страну Нежности? Мне кажется, вы вообразили себе, что эти два места располагаются вблизи друг от друга, как Тюильри и сад Ренара;[244] меж тем, если бы вы оценили расстояние от Дружеской Близости до Нежности, то пожелали бы стать ласточкой, каково бы ни было ее правописание.[245] По правде говоря, я извинила бы желание вашего милого друга, порой упрекаемого в непостоянстве, превратиться в муху, дабы, как поется в песенке, перелетать «di rame en rame, di fior en fior», [246] но вам неразумно пускаться в столь долгое путешествие на крыльях мухи, и этого я одобрить не могу. Мне ведомо, что путь от Дружеской Близости к Нежности нельзя назвать непроходимым, и, добравшись до Дружеской Близости, начинаешь открывать для себя Нежность, но из этого не следует, что от одного до другого не так уж далеко. По крайней мере, возвращаясь из края Мэн, я увидела башню Нотр-Дам-де-Шартр, только добравшись до Бос, и затем целый день ехала по огромной плоской равнине, все время видя колокольни этого города, но отнюдь не замечая, чтобы они приближались. Так что, поверьте мне, перемените намерение и, вместо того чтобы помышлять о превращении в муху, подумайте о более сильных крыльях, раз вы решили лететь; но, если вы послушаете совета, лучше отправляйтесь сушей. Ибо в наши дни столько людей бьют с лету, что, став птицей, вы подвергнете себя множеству опасностей. Кроме того, мне в жизни встречались люди, добравшиеся от Дружеской Близости до Нежности, причем долгой дорогой. Тем не менее они уверяли, что ее длина их отнюдь не утомила и что по пути они видели множество приятностей, их развлекавших. Когда бы я пожелала, то могла бы послать вам небольшую карту этой страны, но не зная, решите ли вы отправиться по суше, по воде или по воздуху, не вижу в том необходимости. Поэтому подожду до субботы, дабы узнать ваше окончательное решение; но все-таки поверьте мне, не превращайтесь в муху, ибо я привыкла отмахиваться от них веером, когда он под рукой, или даже муфтой, когда они мне встречаются зимой, и эта неприятность может постигнуть и вас, когда вы приблизитесь, ибо трудно вообразить, чтобы на мухе была перевязь, отличавшая ее от вражеских мух. Подумайте об этом серьезно, сударь. Ибо, по моему мнению, из человека труднее сделать муху, нежели из мухи — слона.
Прошу прощения за дурной почерк.{12}
Идея снабдить страну Нежности собственным печатным органом не была столь неожиданной, как может показаться. В XVII столетии Франция переживала расцвет галантной периодики. Конечно, моделью для нее служили настоящие новостные издания, становившиеся все более многочисленными. В XVI — начале XVII столетия они были представлены информационными бюллетенями, печатавшимися в связи с крупными политическими событиями — скажем, трагической гибелью короля Генриха II. Оставшуюся нишу занимали так называемые «утки» (canards), рассказывавшие о необычных происшествиях и, как видно по их названиям, нередко служившие аналогом современной криминальной хроники: «Трагическая история одной дамы и ее поклонника, каждый из которых убил себя из пистолета, чтобы не пережить другого» (1608), «Потрясающая и удивительная история отца и матери, которые убили собственного сына, его не узнав, приключившаяся в городе Ниме» (1618). Помимо преступлений «утки» сообщали о природных катаклизмах — наводнениях, пожарах, землетрясениях, эпидемиях и прочих ужасах, а также о чудесах и других сверхъестественных явлениях. Тут стоит вспомнить, что среди докучливых собеседников госпожа де Скюдери особо выделяла тех, кто вечно рассказывает ужасные истории: без сомнения, «утки» имели широкую и благодарную аудиторию. И информационные бюллетени, и «утки» обычно печатались на нескольких листках и сопровождались иллюстрацией, которая помещалась на первой или последней странице памфлета. Выходили они сравнительно часто (с 1600 по 1631 г. исследователи насчитывают около 323 «уток»), однако не регулярно.
Первое регулярное парижское издание появилось во время царствования Людовика XIII. В 1631 г. медик Теофраст Ренодо (1586–1653) получил от короля привилегию на выпуск «Газеты» (термин был заимствован из венецианской практики публикации периодических листков). Идея внедрения такого рода новшества возникла у Ренодо отнюдь не случайно. Еще в 1625 г. он открыл в Париже знаменитое «Адресное бюро» — посредническое агентство, помогавшее сводить вместе спрос и предложение самых разнообразных услуг, от найма или сдачи дома до подбора мастеров на определенные виды работ. В сущности, его бюро служило информационным центром, где можно было оставить запрос или получить необходимые сведения. Работа «Адресного бюро» повлекла за собой издание бюллетеней, публиковавших объявления о выставленных на продажу землях, лошадях и нарядах. Кроме того, Ренодо открыл первый во Франции ломбард.