ой культуры, другой констатировал ее (временный) упадок.
Сословные предрассудки сами по себе не способны объяснить презрение к учености: итальянцы кичились знатностью не меньше французов, тем не менее для них в XVI в. хорошее образование стало одним из желательных и даже необходимых атрибутов благородства. В терминах «аналогии с драмой» можно сказать, что в Италии того времени уже произошло расширение ролевого репертуара, в то время как во Франции превалировало еще средневековое представление об общественных функциях человека. Как показал Дюби, эпоха раннего Средневековья знала деление на мирян и духовенство, на воинов и мирных людей. Эти категории были открытыми и взаимопроникающими. Но к IX–X вв. под влиянием целого ряда причин, в том числе из-за ослабления королевской власти, в Европе постепенно сформировалась новая система взаимоподчинения. Будучи основана на силе, она стирала разницу между свободными крестьянами и рабами, равно подчиняя их хозяину замка. И углубляла различие между носившими и не носившими оружие, которое все чаще обращалось не против внешнего врага, а против окрестных жителей. Так складывалось сословие рыцарей, лишь номинально подчинявшееся королевской власти. Тогда же была сформулирована концепция трех порядков, или трех сословий (первое составляли молящиеся, второе — сражающиеся, третье — пашущие), призванная освятить иерархическую структуру мирского общества (мирская иерархия отражала небесную, ибо равенство не мыслилось и между ангелами). Такой взгляд на устройство социума исповедовали епископы, стремившиеся поддержать светское государство, меж тем как идеология рыцарства скорее сближала его с монашеством. По мнению адептов трехчастного деления общества, спасение души состояло в том, чтобы каждый оставался на месте, определенном ему Господом, и хорошо исполнял свой долг, не пытаясь присвоить себе чужие добродетели.[24] Не случайно, что средневековая культура не знала драматического театра, а лишь мистериальный. Ей осталась чужда театральность, связанная с исполнением человеком не своей роли, с нарушением заведенного порядка.
Когда французское дворянство с презрением отвергало ученость, то в этом можно усмотреть нежелание присваивать чужие добродетели и в каком-то смысле смешивать разные жизненные роли. Вплоть до начала XVII в. оно действительно оставалось военным сословием. Этому способствовала слабость королевской власти и, соответственно, неэффективность двора, который из места пребывания короля еще не превратился в политический институт. Иначе обстояло дело в Италии, разбитой на небольшие государства, отношения между которыми варьировались от прямой вражды до скрытого соперничества. И без того непростое положение вещей усложняли территориальные притязания Испании и Франции. Такая политическая ситуация требовала не только военной силы, но и искусной дипломатии. Здесь стоит вспомнить (печально) знаменитый пассаж из «Государя», где Макиавелли советовал властителю сочетать в себе качества льва и лисы: «…надо быть подобным лисе, чтобы уметь обойти капканы, и льву, чтобы отпугнуть волков. Тот, кто всегда подобен льву, может не заметить капкана».[25] Заметим, речь не о том, что лисе надо прикидываться львом, или наоборот, а о соединении в человеке двух равноправных сущностей. В зависимости от обстоятельств властитель должен будить в себе то льва, то лису:
Иначе говоря, надо являться в глазах людей сострадательным, верным слову, милостивым, искренним, благочестивым — и быть таким в самом деле, но внутренне надо сохранять готовность проявить и противоположные качества, если это окажется необходимым.[26]
Это двуличие — не притворство; Макиавелли намеренно подчеркивает реальность как положительных, так и отрицательных качеств. Перед нами предельно жесткое соединение двух ролей, причем переход от одной к другой чисто ситуативен и не подразумевает психологических (тем более моральных) обоснований.
Двойственность государя — а Макиавелли не устает напоминать, что в первую очередь имеет в виду новых правителей, недавно пришедших к власти, — соответствует функциональной гибкости всего правящего сословия. Ярким тому свидетельством может служить биография уже упомянутого графа Бальдассаре Кастильоне, который, как подобало дворянину, был военным, однако не меньше сил отдал дипломатическому поприщу. Ему же принадлежит известный трактат «Придворный», написанный в 1507–1516 гг. и впервые опубликованный в 1528 г. В сущности, книги Макиавелли и Кастильоне образуют своеобразный диптих. Но если бывшего секретаря второй канцелярии больше волновали глобальные политические проблемы и в конечном счете объединение Италии, то дипломат был озабочен взаимоотношениями государя и его непосредственного окружения. Как подчеркивает Карло Оссола, Кастильоне стремился сформировать придворного, который был бы способен сформировать государя.[27]
С точки зрения Кастильоне, для придворного прежде всего важно происхождение, поскольку благородная кровь дает дополнительный символический капитал в виде известного имени и репутации. Человек незнатный может обладать самыми высокими качествами, но ему придется потратить больше сил, чтобы их обнаружить, и общество в целом отнесется к нему с меньшим доверием, чем к дворянину, несущему двойную ответственность перед своими предками и потомками. Иными словами, благородное происхождение служит залогом относительной предсказуемости образа действий придворного, тогда как отсутствие благородства дает ту степень свободы, которая в первую очередь опасна для властителя.
Кроме того, придворный должен быть наделен физической силой и ловкостью, умением владеть разными видами оружия, ибо его основное призвание — война. В этом Кастильоне единодушен с Макиавелли, который полагал, что «государь не должен иметь ни других помыслов, ни других забот, ни другого дела, кроме войны, военных установлений и военной науки».[28] Однако если у государя приверженность военному делу обусловлена политической необходимостью, то у придворного она имеет двойное обоснование: благородный человек обязан быть воином и в силу происхождения, и в соответствии с потребностями государства. В этом смысле государь заинтересован в том, чтобы его окружали люди благородные, для которых война — естественное занятие.
Но воинское призвание придворного не должно проявляться во всех его действиях, которым следует быть свободными от аффектации:
Насколько привлекательнее и уважаемее дворянин, что носит оружие, но при этом прост, скромен в речах и не кичлив, нежели другой, который только и знает хвалить себя да, изрыгая угрозы и ругательства, делать вид, что бросает вызов всему миру![29]
Нельзя не заметить, что похвальба, ругательства и показная воинственность — типичные черты маски Капитана из комедии дель арте. Вот как ее описывает в своей комедии «Ярмарка» (1618) Микеланджело Буонаротти Младший:
…Смотрите,
Как Капитан Кордон стоит заносчив.
Нога вперед; как черные усища
Закручены свирепо —
Знак кровожадности и бессердечья;
Он руку левую на портупее
Все держит наготове, чтобы правой
Извлечь свой меч и горы
Перерубить, проникнуть в преисподню.
Рога Плутону срезать и, схвативши
Его за хвост и обмакнув, как в луже,
В болоте Стикса, тут же
Живого и сырым сглотнуть…[30]
Помимо гипертрофированной демонстрации отваги поведение Капитана отличается неуместностью. Он хвастается перед теми, кто для него не представляет угрозы, и избегает ситуаций, которые могли бы закончиться поединком. Аналогичным образом кичливый придворный у Кастильоне не соизмеряет свое вербальное поведение с конкретными обстоятельствами:
Мы не желаем <…>, чтобы он [Придворный] держал себя надменно, все время бравируя словами вроде «броня — моя жена» и бросая вызывающе дерзкие взгляды, которые, как мы видели не раз, способен изобразить [шут] Берто. К подобным людям вполне подходят слова, остроумно адресованные одной достойной дамой в благородном обществе некоему сеньору <…>: оказывая ему честь, она его пригласила танцевать, но он отказался от этого, а также от предложения послушать музыку и от многих других развлечений и все повторял, что такие безделицы — не его занятие; дама наконец не выдержала:
— Какое же занятие ваше?
Он ответил:
— Война.
Дама сразу нашлась что сказать:
— Поскольку, я полагаю, нынче вы не на войне и не собираетесь сражаться, то было бы прекрасно, если бы вы велели хорошо себя смазать и вместе со всеми вашими воинскими доспехами упрятать в чулан до той поры, пока в вас не будет нужды, дабы не покрыться ржавыми пятнами еще сильнее, чем сейчас.[31]
Остроумный ответ дамы подчеркивает отсутствие ролевой гибкости у ее собеседника. Он не в силах выйти за пределы своей прямой функции, которая здесь превращается в театральную маску. Подобно марионетке, вояка должен быть убран в чулан вместе с доспехами вплоть до того момента, когда сюжетные перипетии — война — потребуют его присутствия.
Кичливому воину недостает того, что Макиавелли назвал внутренней готовностью проявлять диаметрально противоположные качества. Именно поэтому он оказывается похож на маску комедии дель арте, чей характер остается неизменным в любых обстоятельствах. Говоря современным языком, ему недостает психологической глубины — способности быть не только воином, но и человеком. Это очевидное противопоставление социальной функции и общечеловеческих ценностей само по себе является признаком расширения репертуара жизненных ролей. Причем не исключено, что в сильной позиции здесь находятся не общечеловеческие качества (в первую очередь перед нами человек, а уже затем воин, дипломат и пр.), а наоборот. Быть воином — не только сословная, но и духовная обязанность дворянина, его религиозный долг. Становясь придворным, он не отказывается от воинского призвания, которое по-прежнему остается его высшим предназначением. Однако ему приходится затушевывать, маскировать внешние признаки своей истинной функции. Таким образом, для благородного человека придворная жизнь в буквальном смысле слова связана с самоотречением, с необходимостью стать кем-то другим.