ня учтивей всего будет отвечать, что я не хочу замуж; именно так я всегда и говорила. Мне не терпелось пересказать этот разговор господину де Лозену; он был в Поршфонтене, в доме целестинцев, принимал там ванны. Я не знала, как его увидеть. Чтобы возбудить его любопытство и заставить прийти к королеве, я послала за Гитри, который тоже был там. Тот явился в мои покои, я его спросила, доходили ли до него слухи, о которых мне сказал Месье; он отвечал, что нет. Как только мы расстались, я отправилась к королеве, где, как и предполагала, обнаружила господина де Лозена. Он подошел ко мне и сказал: «Что у вас за дело к Гитри?» Я отвечала, что мне хочется оставить его в неведении; он сказал, что я долго не выдержу. И правда, мне не терпелось ему все рассказать; выслушав, он засмеялся и сказал: «Так вот кто этот господин! Как я глуп, что раньше не догадался». Он сказал: «Вы должны поблагодарить госпожу де Тианж, давшую вам возможность его мне назвать; а еще вы должны быть ей благодарны, ибо она хочет отдать вам того, кого любит больше всего на свете, или, по крайней мере, готова его с вами делить». Королева вышла, и он меня оставил, сказав: «Мне больше нечего вам сказать». Вечером, когда я прогуливалась из комнаты в комнату, занятая всем тем, что он мне ответил, то вдруг увидела его входящим и воскликнула: «Ах, как чудесно вас здесь видеть!» Он сказал: «Мне надо поговорить с господином де Лонгвилем». Он подошел ко мне, то же самое сделали Рошфор и господин де Лонгвиль, и мы поболтали о вещах безразличных. Когда эти двое нас оставили, «Вы заметили, — сказал он, — что у меня не было никакого дела к господину де Лонгвиль. Чистосердечно признаюсь, мне стало любопытно, действительно ли это ваш избранник, — я хотел это понять по тому, какой вы окажете ему прием. Уверен, вы мне больше не доверяете, ибо я слишком откровенно говорил, как, по-моему, вам следует себя вести; вижу, что вы действительно собираетесь за него выйти». По этому поводу он держал все более двусмысленные речи; я отвечала, что вправду собираюсь замуж, но не за господина де Лонгвиля. Я сказала: «Прошу вас, побеседуем завтра; я решила поговорить с королем; мне хочется с этим покончить до первого июля. Вы уедете с королем и не будете иметь времени дать мне совет, а вы — единственный, с кем я советуюсь». Это был почти самый конец июня; он мне сказал: «Завтра я еду в Париж, но я не премину быть здесь в воскресенье; и тогда выслушаю все, что вы пожелаете мне поведать, и дам вам совет, как подобает верному слуге. Мне хочется видеть вас избавленной от этого беспокойства». Когда мы расстались, то я много чего передумала, но ни одна мысль не способна была изменить мое намерение: меня тревожил лишь страх перед трудностями, которые способны помешать его исполнению. Короля я не опасалась, ибо он всегда был ко мне добр и оказывал знаки уважения господину де Лозену. Я размышляла над сдержанным поведением последнего и, вместо того чтобы его порицать, находила весьма мудрым, будучи уверена, что он не мог поступать иначе, не зная моих к нему дружеских чувств; я видела, что сомнения, которые он выказывал, были проявлением глубочайшего почтения. Кроме того, полагала я, он думает, что ежели я переменю намерение, а дело получит огласку, то это будет весьма стеснительно для нас обоих; поэтому хочет, чтобы я во всем была свободна. Признаюсь, что такая покорность и предусмотрительность, хотя и бесполезные при моем отношении к нему, заставили меня почувствовать, что он — единственный человек в мире, не пожелавший связать меня словом. За это я была благодарна и еще больше прониклась к нему уважением. Он казался мне самым необычайным человеком из тех, кого я знала, единственным достойным чести, которую я собиралась ему оказать, и способным с наибольшей честью выдержать величие, которое я на него возложу. Его почтительное и смиренное поведение меня живо занимало и заставляло видеть в нем человека, который хорошо понимал, что с такими людьми, как я, не следует торопиться, как с теми, с кем можно все от начала до конца обсудить.
В воскресенье у королевы я болтала с госпожой де Ножан; я с ней говорила часто и держала речи о вещах, связанных с ее братом, так что она не могла не догадываться о моих намерениях. Я ей много раз твердила, что у меня на уме одно дело, доставляющее мне немало беспокойства; что я недовольна своим положением и хочу его поменять. В тот день я сказала: «Вы будете удивлены, вскоре увидев меня замужем! Завтра я хочу испросить у короля дозволения, и все будет кончено в двадцать четыре часа». Она слушала меня с большим вниманием; я сказала: «Вы, наверно, гадаете, за кого я выйду; буду рада, если вы догадаетесь». Она мне сказала: «Без сомнения, за господина де Лонгвиля?» Я ответила: «Нет, за человека знатного и бесконечно достойного, который мне давно по сердцу. Я хотела дать ему понять мои намерения; он о них догадался, но из почтительности не решается о том сказать». Я ей сказала: «Посмотрите на тех, кто здесь есть, и поочередно назовите их; я вам скажу „да“, когда вы его назовете». Она так и сделала и перечислила мне всю знать, которая была при дворе, я же все время твердила «нет»; так продолжалось час, затем я внезапно сказала: «Вы теряете время, он в Париже и должен возвратиться нынче вечером». Сказав это, я на секунду спустилась в свои комнаты, где был господин де Лонгвиль, который очень хотел со мной поговорить. С тех пор как пошел слух, что я должна за него выйти, он усердно за мной ухаживал. Мне сказали, что королева выходит; он проводил меня до карет; я спешила, чтобы не заставлять королеву ждать. Граф д’Эйен сказал мне: «Мадам при смерти! Король приказал мне найти господина Вало[312] и спешно доставить его в Сен-Клу». Когда я поднялась в карету, королева молвила: «Мадам кончается и, что самое неприятное, считает себя отравленной». Я вскрикнула от удивления и сказала: «Какой ужас! Этот слух приводит меня в отчаяние!» И не думая, что говорю (род наш отличается добротой), я спросила, как это случилось. Она ответила, что Мадам была в салоне Сен-Клу в самом добром здравии; она попросила цикориевой воды, аптекарь принес, она выпила стакан и принялась кричать, что у нее в желудке огонь; она кричала не переставая, поэтому оповестили короля и послали за господином Вало. Королева принялась ее жалеть, немного поговорила о ее горестях, причиной которых был Месье, и о том, что она была вся в слезах, когда в последний раз уезжала [из Сен-Жермена], словно предвидя свою болезнь. Тут вернулся дворянин, которого королева послала в Сен-Клу; Мадам через него передала, что умирает и что если королева хочет застать ее живой, то она смиренно просит приехать поскорей; если помедлить, то она уже будет мертва. Мы были в аллее у канала, поэтому сели в карету и отправились к королю, который в то время обедал, ибо принимал воды. Маршал де Бельфон[313] сказал королеве, что ей лучше не ездить; она была в нерешительности, я попросила у нее разрешения немедленно туда отправиться. Она заупрямилась, но тут вошел король и сказал: «Если вы хотите ехать, то вот моя карета». С нами села еще графиня де Суассон.[314] На половине дороге мы встретили господина Вало; он сказал королю, что это колика и что болезнь не будет ни долгой, ни опасной. Когда мы приехали в Сен-Клу, то не нашли ни одного человека, который казался бы расстроенным; Месье выглядел сильно удивленным. Мы застали ее на небольшом ложе, устроенном в алькове, с растрепанными волосами, ибо страдания не давали перерыва, чтобы причесать ее на ночь, в распущенной на шее и на руках рубашке, с бледностью на лице и заострившимся носом, она была похожа на мертвеца. Она сказала: «Вы видите, в каком я состоянии». Мы заплакали. Тут прибыли госпожа де Монтеспан и де Лавальер. Она делала ужасные усилия, дабы вызвать рвоту. Месье говорил: «Мадам, постарайтесь, чтобы вас вырвало, иначе желчь вас задушит». С болью видела она всеобщее спокойствие, хотя ее состояние должно было вызывать живое сочувствие. Несколько минут она о чем-то тихо говорила с королем. Я подошла к ней и взяла за руку; она сжала мою и сказала: «Вы теряете доброго друга, который начал вас крепко любить и узнавать». Ответом ей были мои слезы. Она просила рвотного; врачи сказали, что не нужно, ибо такого рода колики порой длятся девять-десять часов, но никогда не более двадцати четырех. Король пытался добиться от них толку, но они не знали, что ему отвечать. Он им сказал: «Никогда еще женщину не оставляли умирать так, не пытаясь оказать ей никакой помощи». Они переглянулись и не вымолвили ни слова. Вокруг в комнате люди болтали, приходили и уходили, смеялись, как будто Мадам не была в таком состоянии. Я отошла в угол побеседовать с госпожой д’Эпернон, которая была тронута этим зрелищем. Я ей сказала, что меня удивляет, почему с Мадам не говорят о Боге, и что всем нам, находящимся здесь, должно быть стыдно. Она ответила, что та пожелала исповедоваться, пришел кюре Сен-Клу — человек, которого она совсем не знала, и она исповедовалась за минуту. Подошел Месье, я ему сказала: «Надо подумать о том, что Мадам может умереть, с ней надо говорить о Боге». Он мне ответил, что я права, но что ее исповедник — капуцин, годящийся лишь на то, чтобы сопровождать ее в карете, чтобы публика видела, что у нее есть исповедник; и что для того, чтобы говорить ей о Боге, нужен кто-то другой. «Кого бы найти, кого потом было бы не стыдно упомянуть в газете, как человека, бывшего рядом с Мадам?» Я ему ответила, что в такое время самым нестыдным исповедником должен быть человек достойный и сведущий. Он сказал: «Есть: аббат Боссюэ, получивший епископство Кондомское. Мадам порой беседовала с ним, так что решено». Он отправился предложить его королю, который отвечал, что надо было позаботиться обо всем раньше и что ей следовало уже быть соборованной. Месье сказал: «Я жду, когда вы уедете, ибо если это будет в вашем присутствии, то придется сопровождать Господа Нашего до храма, а это очень неблизко». Мадам переложили на кровать; король обнял ее и попрощался. Она сказала очень нежные слова ему и королеве. Я была у изножия ее постели вся в слезах и не имела сил к ней подойти. Мы вернулись в Версаль, и королева отужинала. Господин де Лозен прибыл, когда вставали из-за стола; я подошла к нему и сказала: «Вот несчастное происшествие, из-за которого я в замешательстве». Он ответил: «Я в этом уверен и полагаю, что оно разрушит все ваши планы». Я отвечала, что их осуществление может быть отложено, но что бы ни случилось, своих намерений я не изменю. Я пошла спать; королева сказала мне, что завтра поедет в Париж, а по дороге мы повидаем Мадам. Но та скончалась в три часа, о чем королю сообщили в шесть; он решил отказаться от вод и принять лекарство. Мне пришли сказать о смерти Мадам, которая была для меня чувствительным горем; я не спала всю ночь, размышляя, что если она умрет и Месье решит на мне жениться, то это окажется для меня большим затруднением, но что бы ни случилось, я не переменю принятого решения; для разрыва с Месье потребуется некоторое время, а затем придется еще подождать, перед тем как объявить о моих намерениях: когда я представляла, как долго это будет тянуться, то чувствовала отчаяние. Я была в этой неопределенности, когда мне сообщили о кончине Мадам; это удвоило мою боль, и, взволнованная, я отправилась к королеве, которая мне сказала: «Я иду на мессу к королю». Мы нашли его в халате; он сказал: «Я не реш