Продвижение «дворянства мантии» помогло королевской власти создать новый аппарат управления, постепенно монополизировать фискальные функции и утвердить свое исключительное право на законное насилие. Однако, ограничивая сферу компетенции «дворянства шпаги», государство ни в коем случае не стремилось к его сословному умалению. Оно было необходимо и в качестве военной силы, и в качестве естественного противовеса амбициям «дворянства мантии». Что касается королевского двора, то он брал на себя функции арбитра между двумя противоборствующими группами, на самом деле искусно ими манипулируя. Эту специфическую политическую конфигурацию Норберт Элиас назвал «придворным обществом». Такое определение имеет двоякий смысл: с одной стороны, придворный круг являлся самостоятельным социокультурным явлением и мог быть рассмотрен как сообщество особого рода. С другой — речь шла о таком типе общества в целом, чьей отличительной чертой являлось наличие двора (чтобы избежать путаницы, назовем его «обществом двора»). Иными словами, по отношению к Франции XVII в. мы вправе говорить об «обществе двора», точно так же, как по отношению к современности мы говорим об «обществе потребления».
В политическом отношении «общество двора» можно считать одной из предпосылок успешного существования абсолютистского государства. Соперничество между двумя частями высшего сословия не позволяло им контролировать королевскую власть (как, скажем, это происходило в Англии). Напротив, чем сильнее было напряжение между ними, тем самодержавнее становился монарх, превращаясь в подлинное средоточие власти. Степень могущества подданного определялась уже не его собственными качествами (родовитостью, богатством и пр.), а близостью к королю. Эта центростремительная конструкция власти служила своеобразной ловушкой для придворных. Как уже было сказано, французские короли, и в особенности Людовик XIV, предпочитали не доверять важные государственные посты родовитому дворянству. Но отлучение аристократии от высоких должностей было чревато мятежами знати, еще в первой половине XVII в. представлявшими серьезную опасность для королевского могущества. Поэтому Людовик XIV стремился удержать ее при дворе, где она представляла несравненно меньшую угрозу, нежели в своих землях, где каждый влиятельный род располагал разветвленной системой местной поддержки. В качестве приманки здесь выступала возможность «естественной» близости к власти, обусловленной сословным принципом, согласно которому король являлся первым дворянином, то есть природным предводителем и членом дворянского сообщества. Однако Людовик XIV, не оспаривая желание аристократии видеть в нем «первого среди равных», всячески подчеркивал и усиливал не единство дворянского сословия, а его сложную иерархическую структуру. Для этого ему был необходим этикет, делавший зримым различие среди титулованных особ. К примеру, как писал в своих мемуарах герцог де Сен-Симон:
Перед дамами он [король] сразу же снимал шляпу, но только на большем или меньшем расстоянии; перед титулованными особами приподнимал ее на несколько секунд; с простыми дворянами, кем бы они ни были, довольствовался тем, что подносил руку к ней; при встрече с принцами крови он снимал ее…[37]
Жест короля точно соответствовал месту придворного во внутрисословной иерархии (или нахождению за ее пределами, поскольку Людовик снимал шляпу перед всеми женщинами без разбора). И хотя герцог не переставал быть герцогом и вне двора, только здесь он мог получить символическое признание собственного статуса, своими глазами увидеть — и показать окружающим, — как велика дистанция, отделяющая его от всех прочих.
Иными словами, этикет позволял королю использовать аристократический принцип в качестве оружия против аристократии. С одной стороны, он как будто отвечал объективному положению вещей: король приподнимал шляпу перед герцогом вне зависимости от личных симпатий или антипатий. С другой — эта объективность была мнимой и полностью зависела от воли короля. При Людовике XIII, тем более при Генрихе IV, этикета как такового не было, и большая часть заведенных при дворе порядков имела недавнее происхождение. Если бы Людовик XIV вдруг принялся приветствовать всех одинаково, то это, скорее всего, не привело бы к бунту титулованной знати, но лишило бы ее дополнительного стимула находиться в присутствии короля.
Параллельно с этой системой псевдообъективных различий существовала еще одна, открыто зависевшая от личных предпочтений короля. Благодаря жесткой структуре этикета любой знак монаршей благосклонности немедленно превращался в знак отличия. По словам все того же Сен-Симона,
частые празднества, прогулки по Версалю в узком кругу, поездки давали королю средство отличить или унизить, поскольку он каждый раз называл тех, кто должен в них участвовать, а также вынуждали каждого постоянно и усердно угождать ему. Он понимал, что располагает не таким уж большим количеством милостей, чтобы, одаривая ими, неизменно воздействовать на придворных. Поэтому действительные милости он подменил воображаемыми, возбуждающими зависть, мелкими преимуществами, которые со свойственным ему величайшим искусством придумывал ежедневно и, даже можно сказать, ежеминутно.[38]
Эти символические привилегии имели не сословную, а индивидуальную адресацию. Однако по своему характеру обе категории различались незначительно, поскольку и та и другая были связаны с возможностью максимального приближения к королю. Здесь и крылась ловушка: право находиться подле короля отнюдь не давало автоматического приобщения к власти, несмотря на известное утверждение Людовика «Государство — это я». Эта формула абсолютистского правления не столь однозначна, как кажется на первый взгляд. В частности, она отсылает к средневековому представлению о двойной сущности короля, который одновременно обладает физическим и мистическим телом; последнее и представляет собой государство.[39] В рамках этой традиции Людовик мог с полным правом видеть в себе воплощение государства, при всем том не забывая, что он — не только государство, но и человек. Его политика в отношении аристократии использовала эти своеобразные смысловые «ножницы». Приближая к себе титулованную знать, он допускал ее только до своей смертной оболочки, тогда как та все еще надеялась получить возможность распоряжаться его государственным телом. Выразительным тому примером может служить изменение института фаворитизма, еще в начале XVII столетия неразрывно связанного со структурой государственного управления: так, уже упоминавшийся герцог д’Эпернон был сперва фаворитом, а затем уже министром Генриха III. В случае Людовика XIV, его личная благосклонность к герцогу де Лозену или герцогу де Ларошфуко (сыну автора «Максим») давала им статус фаворитов, не обеспечивая их заметным политическим влиянием. Напротив, министры Людовика, в основном рекрутировавшиеся им из рядов крупной буржуазии и делавшие блистательную карьеру, имели политическое влияние, не будучи фаворитами.
Как указывает Элиас, французское дворянство «ясно осознавало укрепление двора как выражение сознательной политики усмирения».[40] Этот репрессивный характер придворного существования подогревал идеологический антагонизм между «дворянством шпаги» и «дворянством мантии». Постепенно утрачивая свои прямые функции — дворянскому ополчению короли все больше предпочитали регулярные части и наемные войска, — «дворянство шпаги» пыталось сохранить признаки символического отличия. В их число, несомненно, входило подчеркнутое отвращение к учености (атрибуту «дворянства мантии»). А еще право на дуэль, то есть на внесудебное решение внутрисословных конфликтов. Дуэль нарушала монополию государства на законное насилие, и с ней на протяжении XVII в. ожесточенно боролись все французские монархи. Тем не менее в первой половине столетия Людовик XIII, подписывая очередной указ о запрещении дуэлей (он это делал в феврале 1626 и в мае 1634 г.), «сам же потешался над теми, кто не дерется на поединках».[41] Эту непоследовательность можно истолковать как свидетельство устойчивости сословного этоса, который легко брал верх над государственными соображениями даже в сознании короля. Но не исключено и обратное. По словам того же мемуариста, Людовик XIII «был немного жесток» и, в частности, любил передразнивать гримасы умирающих.[42] Подписывая указ, он наносил смертельный удар по сословному этосу. Дворянин, пренебрегший запретом на дуэли, мог поплатиться головой: так, в 1627 г. был арестован и казнен Франсуа де Монморанси, граф де Бутвиль. Дворянин, повиновавшийся запрету, в глазах общества утрачивал честь. А как говорит один из героев трагедии Пьера Корнеля «Сид» (1636), «…мы не вправе жить, когда погибла честь» (1, 5).[43] Потеря чести означала утрату идентичности. Возможно, что смех короля был вызван жестоким выбором, перед которым было поставлено «дворянство шпаги»: сохранить верность себе и умереть — или остаться жить, перестав быть собой.
Пьеса Корнеля здесь вспоминается отнюдь не случайно. Любимый драматург поколения Фронды — тех, кто был рожден в 1610 — 1620-х гг. и успел принять участие в политической смуте середины века, — он сформулировал основные идеологические проблемы, стоявшие перед «дворянством шпаги». Заметим, что между центральными персонажами «Сида», чье столкновение служит завязкой действия, нет расхождения в понимании чести; взгляды Дона Дьего, Графа и Родриго полностью совпадают. В каком-то смысле это единый герой, явленный сразу в трех возрастах: почтенный старец, воин в расцвете сил и юноша. Как замечает Дон Дьего, обращаясь к Графу,