[178]. Это стерильное определение как будто не подтверждает высказанных выше предположений о том, что делает «историю» убедительной. Оно наводит на мысль о совершенной и незыблемой гармонии, а не о разрывах и парадоксах.
Однако у самого Альберти слово «композиция» ассоциировалось именно с решительным, вплоть до парадоксальности, преобразованием жизненного материала силой вымысла. В этом легко убедиться, обратившись к трактату римского теоретика архитектуры I века до н. э. Витрувия, у которого Альберти взял это слово. Там, где Витрувий пишет о естественном, органичном соединении частей в целое, как бы получающемся само собой, где ему хочется подчеркнуть устойчивость и естественность чего бы то ни было, — во всех таких случаях, когда на русском языке было бы уместно говорить о «композиции», он использует другое слово — «совмещение» (conlocatio). «Композиция» же у него — полная противоположность «совмещению». Словом «композиция» Витрувий выражает искусственное соединение чего-либо для последующего запланированного взаимодействия. Предполагается, что у каждой из частей, насильственно соединяемых в «композицию», — собственная форма и собственная линия поведения вплоть до противоборства, нацеленного на взаимное вытеснение или даже уничтожение. Поэтому даже самую возможность их примирения Витрувий ставит под сомнение. Требуется немалое хитроумие от того, кто, переустроив мир, осуществляет этакую операцию соединения несоединимого. Сущность работы архитектора состоит у Витрувия в переходе от естественного порядка жизни (conlocatio) к искусственному порядку форм (compositio)[179]. Альберти, сам в первую очередь архитектор, нашел эту теорию вполне подходящей для живописцев, сочиняющих «истории».
Ну а что такое «красивая» композиция и почему она должна быть «красивой», это выясняется из замечания Альберти, что живописцам полезно быть «любителями поэтов и ораторов»[180]. «Красива» та композиция, благодаря которой «история» производит столь же сильное впечатление, как увлекательное и выразительно исполненное повествование. Следовательно, «красивая композиция истории» требует такого же энергичного, на самое жизнь ничуть не похожего преобразования жизненного материала, какое совершают поэты и ораторы, когда одними лишь словами они превращают слушателя в «очевидца» события, о котором ведут речь. Вот и у живописца, строящего «композицию истории», тоже есть свои «слова» и части «слов», есть особые правила создания «фраз» и средства украшения художественной «речи». Он тоже в своем роде поэт или оратор[181].
Треченто
Если бы у средневековых людей была, как у нас, склонность подводить итоги века, то, оглянувшись в 1400 году на век минувший, они могли бы испытать радость хотя бы уже оттого, что XIV столетие никогда больше не вернется, — таким оно было страшным. А ведь начиналось оно безоблачно. Папа Бонифаций VIII, отстроив заново Капитолийский дворец, Латеранскую базилику и баптистерий, воздвигнув свои статуи в Риме и во многих других итальянских городах и даже церквах, объявил 1300 год юбилейным, обещая в булле, что этот праздник очистит человечество от грехов и возродит его к новой жизни. В Рим на празднества собралось так много народа, что едва можно было пройти по улицам[182]. Был там и Данте. Ему казалось, что Бонифаций VIII поднял Рим на ту высоту, на которой Вечный город стоял в золотые дни императора Августа и его ближайших преемников[183].
Вскоре возник конфликт между престарелым папой Бонифацием VIII и молодым французским королем Филиппом IV Красивым. Агент короля вместе с заклятым врагом папы римским аристократом Шиаррой Колонна и отрядом воинов, одетых нищими, проникли ночью в папский дворец близ Рима и потребовали, чтобы папа отрекся от сана. В ответ они услышали: «Вот моя шея, рубите мне голову, но я умру папой». Кто-то из ворвавшихся, не снимая медной рукавицы, нанес Бонифацию VIII пощечину. Папа сошел с ума и пять недель спустя умер. С 1308 по 1376 год папская резиденция находилась под присмотром французских королей в Авиньоне, на юге Франции[184]. Опустевший Рим превратился в арену кровавого соперничества аристократических родов Колонна и Орсини.
В 1315–1317 годах Европу заливали затяжные дожди, из года в год губившие урожай. Поднялись цены, начался голод. Население стало вымирать. Крупное строительство замерло. В 1346 году крупнейшие в Европе флорентийские банкирские дома Барди и Перуцци, за ними другие банки, а также множество мелких компаний и ремесленных мастерских разорились вследствие отказа английского короля от уплаты долгов[185].
Минуло еще два года — нагрянуло горшее несчастье. «Черная смерть», эпидемия бубонной чумы, пришедшая в Италию с Востока, выкосила население Флоренции наполовину, Сиены — почти на две трети. Флорентиец Боккаччо свидетельствовал в «Декамероне»: «Бедствие вселило в сердца мужчин и женщин столь великий страх, что брат покидал брата, дядя племянника, сестра брата, а бывали случаи, что и жена мужа, и, что может показаться совсем уж невероятным, родители избегали навещать детей своих и ходить за ними, как если б то не были родные их дети»[186].
Рим чудом спасся от чумы. Но в Европе умерло, главным образом в городах с их ужасающей теснотой и грязью, 25 миллионов человек. Оставшиеся в живых легко поддавались массовым маниям и психозам: в города забредали толпы истязающих себя (флагеллантов) и галлюцинирующих людей, разгорелась «охота на ведьм», стали преследовать калек и прокаженных, покатились волны еврейских погромов. Крестьяне нищали, не находя сбыта продуктов в опустевших городах. А внутри городских стен поднималось новое сословие «жирных» (popolo grasso), одержимое жаждой наживы и честолюбием, неразборчивое в средствах достижения целей, но очень охотно перенимавшее старинный аристократический этикет.
По дорогам рыскали грабительские отряды вооруженных наемников из разных стран под командой кондотьеров; на знамени одного из них красовался девиз: «Враг Бога, правосудия и милосердия». Где удавалось, они захватывали власть[187]. Городские коммуны в Италии уступали место тираниям.
В 1356 году в Европу вторглись турки. Через сорок лет под Никополем в Болгарии они наголову разбили объединенное войско французских, немецких, венгерских и польских крестоносцев. Несколько тысяч пленных христиан было перебито, в живых осталось около 250 человек, которые смогли внести выкуп[188]. После этого Италия могла казаться туркам не слишком трудной добычей.
В Риме в 1378 году часть кардиналов избрала нового папу — другая часть, в Авиньоне, избрала антипапу. К ужасу всего христианского мира, во главе его оказалось сразу двое пап. Началась схизма — раскол Католической церкви. Оба папы отлучали от церкви друг друга и приверженцев противной стороны. На епископские престолы, а то и на места приходских священников претендовало по два кандидата. Никто не знал точно, какой папа истинный, а следовательно, не было ясно, находятся ли прихожане под отлучением, законно ли поставлены их епископы и священники и, таким образом, действительны ли их таинства. В период схизмы распространилось убеждение, что никто в это время не попадет в рай[189].
Никогда прежде смысл существования человека не сводился с такой грубой очевидностью к одному всеобъемлющему практическому принципу — к борьбе за биологическое, социальное, политическое выживание. Мысль о смертном часе и Страшном суде неотступно преследовала людей XIV века. Все завещания начинались с указаний, где должны лежать погребенными до Судного дня останки завещателя. Было принято задумывать, строить и украшать собственную могилу задолго до своего конца и даже определять подробности своих похорон, которые надо было обставлять как последний и, несомненно, величайший праздник человеческой жизни[190].
Еще в XIII веке по всей Европе распространилась слава св. Франциска Ассизского, показавшего на личном примере, сколь многое зависит от личной воли человека и как можно, оставаясь духом не от мира сего, всей душой этот мир любить и не жертвовать ничем из его благих богатств. Благодаря этому первому опыту подражания Христу в его земной жизни[191] стал возрастать в цене личный жизненный опыт человека, возникло доверие к чувственному опыту. Жестокая действительность Треченто ускорила обособление каждого человека, вынужденного теперь полагаться на свой практический опыт более, чем на что-либо иное.
Неудивительно, что в XIV веке получила признание, особенно в тех университетах, где было сильно влияние францисканского ордена, философия оксфордского францисканца Уильяма Оккама. Он резко развел владения иррациональной веры, обращенной к Богу и оправдывающей мораль, и владения человеческого разума, ориентированного на познание мира, состоящего из индивидуальных людей и индивидуальных явлений природы. Единственный фундамент научного познания — эксперимент. Отсюда первый канон Оккама: научно знать можно лишь то, что непосредственно известно из чувственного опыта, — доверять можно факту, и только факту. Второй канон: вместо того чтобы спрашивать, «что это такое», следует выяснить сначала, «как оно бытует», — не надо домогаться сущности явлений, достаточно знать, как они функционируют[192]